Но были в Шейне кое-какие черты, которых я не понимал. Когда он пришел на кухню поесть в первый раз после того, как согласился остаться с нами, он подошел к стулу, на котором раньше всегда сидел отец, и остановился возле него, ожидая, пока мы займем остальные места. Мать была удивлена, ей это не по вкусу пришлось. Отец успокоил ее теплым взглядом. Потом прошел к стулу напротив Шейна и уселся там, как будто это было для него самое подходящее и привычное место, и после они с Шейном всегда занимали эти же самые места.
Я не мог найти причин для такого перемещения, пока в первый раз один из наших соседей-гомстедеров не постучал в дверь, когда мы ели, и тут же вошел, как они почти все обычно делали. И тогда до меня вдруг дошло, что Шейн сидит прямо напротив двери и может сразу увидеть любого входящего внутрь человека. Я сумел понять, что именно это ему и было нужно. Я только не мог сообразить, для чего это ему было нужно.
По вечерам после ужина, когда он неспешно разговаривал с нами, он никогда не садился напротив окна — только сбоку. На веранде он всегда устраивался лицом к дороге. Ему нравилось, чтобы сзади него была стена, и не просто для того, чтобы откидываться на нее спиной. Независимо от того, где он находился — если не за столом — всегда он сначала поворачивал стул спинкой к ближайшей стене, без какой-либо демонстративности, просто ставил его под стенку и усаживался одним легким движением. Похоже, ему даже не приходило в голову, что в этом есть что-то необычное. Просто это было частью его постоянной настороженной готовности. Он всегда хотел видеть все, что происходит вокруг.
Эту настороженность можно было уловить и в том, как он всегда наблюдал, не проявляя никаких особенных стараний, за всеми подходами к нашей ферме. Он первым узнавал, что кто-то едет по дороге, и, чем бы в этот миг ни занимался, немедленно бросал свое дело, чтобы внимательно разглядеть любого проезжающего всадника.
У нас часто появлялись гости по вечерам, потому что другие гомстедеры считали отца вроде как своим предводителем и заходили обсудить с ним свои дела. Это были на свой лад интересные люди, каждый по-своему. Но Шейн не стремился заводить знакомства. Он мало участвовал в их разговорах. С нами он беседовал достаточно свободно. В каком-то смысле мы были как вроде его семьей. Хотя это мы его взяли в дом, чувство было такое, будто это он нас принял к себе под крылышко. Но с другими он держался на расстоянии; был вежлив, любезен, но оставался за чертой, которую сам провел.
Все это озадачивало меня — и не меня одного. Люди в городке и те, кто проезжал мимо верхом или на повозках более или менее регулярно, все любопытствовали насчет него. Просто удивительно, как быстро все в долине, и не только в долине, но и на ранчо в открытой прерии, узнали, что он работает с отцом.
Люди не могли сказать с уверенностью, нравится ли им такое соседство. Ледьярд немало наплел насчет того, что произошло у нас на ферме, и, понятное дело, народ косо поглядывал на Шейна при встрече. Но, с другой стороны, и Ледьярду они знали цену, так что не принимали его россказни за чистую монету. Просто они никак не могли сложить собственное мнение о Шейне, и это, похоже, их беспокоило.
Не раз, когда мы с Олли Джонсоном шли через городок на рыбалку к нашей любимой яме, я слышал, как люди спорят о нем перед магазином мистера Графтона.
— Он вроде как этот фитиль, с замедленным сгоранием, — услышал я однажды слова старого погонщика мулов. — Лежит себе тихонько и не трещит. Совсем тихо, даже забываешь, что он горит. Но вот огонь доходит до пороха — и тут-то как бабахнет, ну, чистый ад и преисподняя! Вот он такой и есть. А в этой долине давным-давно назревают неприятности. И то, что он здесь… Может, это окажется хорошо, когда начнется заваруха. Может, окажется плохо. Кто сейчас скажет заранее?
И это меня тоже озадачило.
Но была, Однако, особенность, которая озадачивала меня больше всего, и мне потребовалось добрых две недели, чтобы как-то притерпеться. Но уж это было самое поразительное дело…
Шейн не носил револьвера.
В те дни по всей Территории оружие было такой же обыденной вещью, как, скажем, сапоги или седла. У нас в долине его не часто пускали в ход, ну, разве чтоб поохотиться при случае. Но оно всегда было тут же, на глазах. Большинство мужчин просто чувствовали себя полуголыми без револьвера.
Мы, гомстедеры, большей частью предпочитали винтовки или дробовики, когда надо было пострелять. Револьвер, хлопающий по бедру, — это для фермера только помеха. Но все же каждый мужчина просто обязан был иметь на себе пояс с патронами и «Кольт» в кобуре, когда не работал и не болтался по дому. Отец прицеплял револьвер каждый раз, когда куда-нибудь отправлялся, даже просто в городок — думаю, скорее по привычке, чем по какой другой причине.
Но этот Шейн никогда не носил револьвера. И тут скрывалось что-то особенное, потому что револьвер у него был.
Я видел его один раз. Я видел его, когда однажды остался один в сарае и заметил его седельную скатку, лежащую на койке. Обычно он держал ее под койкой. А на этот раз, должно быть, забыл сверху, она так и лежала открыто возле подушки. Я просто потрогал ее — и нащупал внутри револьвер. Поблизости никого не было, и я отстегнул ремешки и развернул одеяло. Вот там он и лежал. Самое красивое оружие, какое мне когда видеть приходилось. Красивое и смертоносное.
Кобура и заполненный патронами пояс были сделаны из той же мягкой черной кожи, что и сапоги, стоящие под койкой, и украшены тем же замысловатым рисунком. Я достаточно разбирался в оружии, чтобы понять, что это «Кольт» одинарного действия , той же модели, что выпускались для регулярной армии, — самый любимый в те дни образец; старики обычно твердили, что это — самый лучший револьвер, какой когда-нибудь делали.
Модель была та самая. Но это не был армейский револьвер. Черный, иссиня-черный, и черноту давало не какое-то покрытие, сам металл был такой. Рукоятка по наружному изгибу была гладкая, а по внутренней кривой имела выемки под пальцы, и в нее с утонченным мастерством были врезаны две щечки из слоновой кости, по одной с каждой стороны.
Гладкая поверхность так и манила сжать пальцы. Я взялся за рукоятку и потянул револьвер из кобуры. Он выскользнул так легко, что я едва поверить мог, что вот он здесь, у меня в руке. Тяжелый, как отцовский, но почему-то куда удобнее для руки. Поднимаешь его, чтобы прицелиться, а он будто сам уравновешивается у тебя в руке.
Он был чистый, отполированный и смазанный. Незаряженный барабан, когда я освободил защелку и вытряхнул его вбок, завертелся легко и бесшумно. Я с удивлением заметил, что мушки нет, ствол идет гладко до самого дульного среза , а спица курка подпилена так, что получился острый кончик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Я не мог найти причин для такого перемещения, пока в первый раз один из наших соседей-гомстедеров не постучал в дверь, когда мы ели, и тут же вошел, как они почти все обычно делали. И тогда до меня вдруг дошло, что Шейн сидит прямо напротив двери и может сразу увидеть любого входящего внутрь человека. Я сумел понять, что именно это ему и было нужно. Я только не мог сообразить, для чего это ему было нужно.
По вечерам после ужина, когда он неспешно разговаривал с нами, он никогда не садился напротив окна — только сбоку. На веранде он всегда устраивался лицом к дороге. Ему нравилось, чтобы сзади него была стена, и не просто для того, чтобы откидываться на нее спиной. Независимо от того, где он находился — если не за столом — всегда он сначала поворачивал стул спинкой к ближайшей стене, без какой-либо демонстративности, просто ставил его под стенку и усаживался одним легким движением. Похоже, ему даже не приходило в голову, что в этом есть что-то необычное. Просто это было частью его постоянной настороженной готовности. Он всегда хотел видеть все, что происходит вокруг.
Эту настороженность можно было уловить и в том, как он всегда наблюдал, не проявляя никаких особенных стараний, за всеми подходами к нашей ферме. Он первым узнавал, что кто-то едет по дороге, и, чем бы в этот миг ни занимался, немедленно бросал свое дело, чтобы внимательно разглядеть любого проезжающего всадника.
У нас часто появлялись гости по вечерам, потому что другие гомстедеры считали отца вроде как своим предводителем и заходили обсудить с ним свои дела. Это были на свой лад интересные люди, каждый по-своему. Но Шейн не стремился заводить знакомства. Он мало участвовал в их разговорах. С нами он беседовал достаточно свободно. В каком-то смысле мы были как вроде его семьей. Хотя это мы его взяли в дом, чувство было такое, будто это он нас принял к себе под крылышко. Но с другими он держался на расстоянии; был вежлив, любезен, но оставался за чертой, которую сам провел.
Все это озадачивало меня — и не меня одного. Люди в городке и те, кто проезжал мимо верхом или на повозках более или менее регулярно, все любопытствовали насчет него. Просто удивительно, как быстро все в долине, и не только в долине, но и на ранчо в открытой прерии, узнали, что он работает с отцом.
Люди не могли сказать с уверенностью, нравится ли им такое соседство. Ледьярд немало наплел насчет того, что произошло у нас на ферме, и, понятное дело, народ косо поглядывал на Шейна при встрече. Но, с другой стороны, и Ледьярду они знали цену, так что не принимали его россказни за чистую монету. Просто они никак не могли сложить собственное мнение о Шейне, и это, похоже, их беспокоило.
Не раз, когда мы с Олли Джонсоном шли через городок на рыбалку к нашей любимой яме, я слышал, как люди спорят о нем перед магазином мистера Графтона.
— Он вроде как этот фитиль, с замедленным сгоранием, — услышал я однажды слова старого погонщика мулов. — Лежит себе тихонько и не трещит. Совсем тихо, даже забываешь, что он горит. Но вот огонь доходит до пороха — и тут-то как бабахнет, ну, чистый ад и преисподняя! Вот он такой и есть. А в этой долине давным-давно назревают неприятности. И то, что он здесь… Может, это окажется хорошо, когда начнется заваруха. Может, окажется плохо. Кто сейчас скажет заранее?
И это меня тоже озадачило.
Но была, Однако, особенность, которая озадачивала меня больше всего, и мне потребовалось добрых две недели, чтобы как-то притерпеться. Но уж это было самое поразительное дело…
Шейн не носил револьвера.
В те дни по всей Территории оружие было такой же обыденной вещью, как, скажем, сапоги или седла. У нас в долине его не часто пускали в ход, ну, разве чтоб поохотиться при случае. Но оно всегда было тут же, на глазах. Большинство мужчин просто чувствовали себя полуголыми без револьвера.
Мы, гомстедеры, большей частью предпочитали винтовки или дробовики, когда надо было пострелять. Револьвер, хлопающий по бедру, — это для фермера только помеха. Но все же каждый мужчина просто обязан был иметь на себе пояс с патронами и «Кольт» в кобуре, когда не работал и не болтался по дому. Отец прицеплял револьвер каждый раз, когда куда-нибудь отправлялся, даже просто в городок — думаю, скорее по привычке, чем по какой другой причине.
Но этот Шейн никогда не носил револьвера. И тут скрывалось что-то особенное, потому что револьвер у него был.
Я видел его один раз. Я видел его, когда однажды остался один в сарае и заметил его седельную скатку, лежащую на койке. Обычно он держал ее под койкой. А на этот раз, должно быть, забыл сверху, она так и лежала открыто возле подушки. Я просто потрогал ее — и нащупал внутри револьвер. Поблизости никого не было, и я отстегнул ремешки и развернул одеяло. Вот там он и лежал. Самое красивое оружие, какое мне когда видеть приходилось. Красивое и смертоносное.
Кобура и заполненный патронами пояс были сделаны из той же мягкой черной кожи, что и сапоги, стоящие под койкой, и украшены тем же замысловатым рисунком. Я достаточно разбирался в оружии, чтобы понять, что это «Кольт» одинарного действия , той же модели, что выпускались для регулярной армии, — самый любимый в те дни образец; старики обычно твердили, что это — самый лучший револьвер, какой когда-нибудь делали.
Модель была та самая. Но это не был армейский револьвер. Черный, иссиня-черный, и черноту давало не какое-то покрытие, сам металл был такой. Рукоятка по наружному изгибу была гладкая, а по внутренней кривой имела выемки под пальцы, и в нее с утонченным мастерством были врезаны две щечки из слоновой кости, по одной с каждой стороны.
Гладкая поверхность так и манила сжать пальцы. Я взялся за рукоятку и потянул револьвер из кобуры. Он выскользнул так легко, что я едва поверить мог, что вот он здесь, у меня в руке. Тяжелый, как отцовский, но почему-то куда удобнее для руки. Поднимаешь его, чтобы прицелиться, а он будто сам уравновешивается у тебя в руке.
Он был чистый, отполированный и смазанный. Незаряженный барабан, когда я освободил защелку и вытряхнул его вбок, завертелся легко и бесшумно. Я с удивлением заметил, что мушки нет, ствол идет гладко до самого дульного среза , а спица курка подпилена так, что получился острый кончик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38