— Кашин… Оставит… Ты, Миша, Мишук, где ты? Ты… с князь-Михайлой не спорь, тово! Ён тя передолит… Все одно передолит… Ему теперича княжить! По лествичному праву так… По правде! Пущай… А шубу глазатую, аксамитову, на помин души, и деревни, что отписал, не трогай… Пущай мнихи молят о гресех моих! Прочее все тебе, сын! Матерь, гляди, не обидь! Ну, все, подьте оба теперь… Тамо ужо, тамо свидемси, в мире том!
Он задышал тяжко, хрипло, трудно и часто вздымая грудь, закашлял, затих. Елена, склонившаяся к бессильным, сложенным на груди рукам мужа, и сын, стоявший в изножии, не поняли, не почуяли конца. И только духовник, вовремя углядев, надавил пальцами на веки, закрыл стекленеющие глаза князя и держал, шепча молитву, сожидая, доколе последний трепет не отойдет от тела и не упокоится, вытянувшись и охолодев, эта смертная плоть.
Посыл от владыки Алексия пришел ко князю Михаилу в Тверь сразу после известия о смерти Василия Кашинского. Митрополит и великий князь Дмитрий вызывали Михаила Александровича Тверского в Москву на новый пересуд с князем Еремеем.
Алексий торжественно, грамотою, обещал Михаилу личную неприкосновенность на время переговоров.
— Чего они хотят от тебя? — Дуня качала маленького Васька на коленях.
— Ну, поехали:
По ровной дорожке, по ровной дорожке, По лесу, по лесу, по лесу, по лесу, По кочкам! По кочкам! По кочкам! По кочкам!
Бух в овраг!
Васек хохотал, снова, сопя, лез на колени, просил повторить. Боря пыхтел, разбирая буквы по Псалтыри.
Тихий уют, душноватое тепло спальни, полога, лавки, киот, деревянные кони на колесах, раскиданные по полу свистульки… Все это бывало неисчислимое количество раз в любом (и его тоже!) княжеском детстве, было и будет, доколе не пременится сам строй жизни русичей.
— Саша поехал кататься верхом! Не убился бы… — прибавила Дуня с оттенком вечного материнского страха.
Михаил повел плечом. Кто сыздетства не ездит верхом? Бывало, и убивались. Дак без той потехи конной нету ни князя, ни боярина!
— Князь! — сказал и задумался. Неведомо было, чего хотят от него московиты.
Он сидел на лавке сгорбившись, в расстегнутом шелковом зипуне, уронив руки в колени, и немо глядел на возню детей. Вернется Саша, румяный, радостный, весь пропахший конским потом, приедет завтра из Отроча монастыря, где его учат пению, риторике, философии и богословию, Иван, и вся семья будет в сборе. И уже не так пустынно становит за княжеским столом, звучат в тереме вновь молодые звонкие голоса. Тем паче Дуня на сносях и, верно, опять обрадует, принесет ему отрока…
— Ежели будет сын, — говорит он ей вслух как о давно решенном, — назовем Федором! — (Федором — в память старшего брата, замученного вместе с отцом в Орде).
Дуня понятливо кивает. Нянька, ворча, подбирает игрушки, укладывает в коробью. Васек, завидя зеленую глиняную свистульку, тянет ручки, просит. Когда ему подносят ко рту поливную птицу, старательно дует, обильно пуская слюни, свистулька хрипит и сопит.
— Гляди! — Бориска ловко выхватывает свистульку у брата и, отерев рукавом, пронзительно свистит. Стрельнув глазами в сторону отца, отдает игрушку Ваську и снова утыкает нос в замусоленную Псалтырь, разбирая по буквам: — «Бо-же, суд твои ца-ре-ви да-ждь, и правду тво-ю сыну ца-ре-ву… Суди-ти лю-дем Тво-им в пра-вде, и ни-щим Тво-им в су-де…»
— Да восприимут горы мир людем и холмы правду! — досказывает Михаил наизусть слова семьдесят первого псалма. — Явно хотят опять удоволить Еремея за мой счет! — отвечает он жене, откидываясь к стене и потягиваясь: с утра в седле, объезжал пригородные села, словно бы и устал немного. — Ежели Алексий думает и меня уговорить отказаться от прав на престол владимирский, не имусь по то!
— Да уж! — отвечает Дуня, поджимая губы. (Брат Дмитрий отрекся и теперь выдал дочерь за Дмитрия Московского, а их чем думает удоволить владыка Алексий?) — Не ведаю, ехать ли тебе! — осторожно доканчивает, кося тревожным глазом в сторону мужа.
— Бояре советуют наразно! — отрывисто замечает Михаил.
Овдотья глядит на него молча и значительно. Оба думают.
— Ну не татары все-таки! — отвергает Михаил, хмурясь и встряхивая головой. — Владыка Алексий слово дает!
— Всеволод ездил… а што выездил? — возражает жена. У нее свои заботы, женские: четверо на руках да пятый на подходе, а старшему, Ване, одиннадцатый год всего! Как без мужа, ежели, не дай бог, чего совершат с Михайлой на Москве? А после лонисьнего разоренья как и поверить московитам!
— Владыка Алексий единственный муж на Москве, слову коего можно верить! — говорит Михаил строго, словно бы убеждая самого себя.
— Дак ить он и правит на Москве! Не Митрий же! — взрывается Овдотья.
— Четверо за подол держат, куды я без тя?! — И в голосе звенящем близкие-близкие слезы.
— Не ехать — ратиться придет! — хмуро возражает Михаил. — Земля устала, мор повыел людей. Мне хошь и дай ноне великое княжение владимирское — не возмогу! Не поднять!
— А Ольгерд?
— Что Ольгерд! — пожимает плечами Михаил. — Ему великая Тверь не нужнее, чем князю Дмитрию!
Он опять сидит, опустив голову. Думает.
— Едешь? — с надеждою ошибиться спрашивает жена.
— Еду… — не вдруг и не сразу сумрачно отвечает он.
Дуня плачет.
— Сон нехорош видела ныне! — поясняет она свои слезы, вытирая тафтяным платом глаза. — Выхожу словно, а кровля без кнеса на тереме и покосила на сторону вся… Не к добру!
Она снова промокает глаза платом, вздыхая покорно. Знает: того, что решил Михаил, не переменить.
На княжом дворе возки, кони под седлами, суета и кишение челяди. Князь выходит на крыльцо, прощается, взмывает в седло. Бояре, кто постарше, лезут в возок. Картинно удерживая на туго натянутых поводьях крутошеих коней, попарно выезжают со двора дружинники.
Михаил еще раз, с коня, прощается с княгиней, вышедшей на крыльцо вместе со всеми детьми, целует, подымая к стремени, Сашка, кивает Ивану, который, тоже верхом, провожает отца, машет рукой, улыбается солнечно всей столпившейся на дворе челяди и в опор вылетает за ворота, рассыпая кудри. День жаркий, и князь без шапки. В полях уже косят, и за градскими воротами князя охватывает горячий сухой и полный ветер. Он летит наметом, и косцы, и бабы в полях, остановясь и разогнув спины, сложив руку лодочкой, провожают, любуя взглядом, своего князя, поскакавшего в проклятущую Москву…
Заночевали уже в Дмитрове, выехали чуть свет и ополден подъезжали к московскому Кремнику.
Новые каменные стены, поднявшиеся уже до верхних заборол, издали не показались ему особенно мощными. Каменные костры, недостроенные, еще без верхнего боя, без кровель и прапоров, тоже были неказовиты. Но по мере того как подъезжали ближе и ближе, стена все росла, и вот уже означилась нешуточною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211