Гибели глядя в глаза - помни о них!
Где бы ты ни был, моряк, в этот час,
Знай - на земле и друзья, и подруга, и дом.
Милый отеческий край, где весна пролетает сейчас.
Каждым биением сердца - помни о нем.
Помнится, я ничего не говорил Ольге о весне, но она знала: флот готовится к весенней кампании, премьера вероятнее всего состоится весной, и ее удивительная способность к сопереживанию подсказала ей строчку о пролетающей весне. Вероятно, Ольга была права, не включая в свои поэтические сборники эти искренние, но наспех рожденные строчки. Однако мне они дороги. Положенные на музыку, они неизменно находили горячий отклик у моряков.
Способность пылко отдаваться чувству бесконечно обогащала творчество Ольги Берггольц, но она же делала ее ранимой. Потери и разочарования становились для нее катастрофой, незаживающей душевной травмой. Накапливаясь, они приводили к приступам тяжелой депрессии.
Другим прекрасным и опасным качеством Ольги была искренность. Она проявлялась не только в стремлении открыться, но и в неумении что-либо скрывать. Открытая в своих привязанностях, она не умела таить неприязнь. Ложь, трусость, чванство и фарисейство Ольга ненавидела до глубины души, и, даже когда она молчала, приговор можно было прочитать на ее лице. Делалось это совершенно непроизвольно и оттого еще больше задевало. Она не боялась создавать себе врагов. Искренность ее публичных выступлений покоряла, но случалось, навлекала на нее серьезные неприятности, и меня всегда восхищало редкостное достоинство, с каким она держала себя в самых трудных ситуациях. У нее было настоящее гражданское мужество, качество, по моим наблюдениям, более редкое, чем физическая отвага. Даже в последние годы жизни, уже подточенная тяжелой болезнью, Ольга сохранила свой неукротимый дух и творческий запал. Вспомним, что "Дневные звезды" - книгу, которую она считала как бы прологом к своей Главной книге, - она написала уже будучи неизлечимо больной.
После войны мы с Ольгой виделись реже, но не теряли друг друга никогда. Ленинград стал для меня, москвича, вторым родным городом, а Ольга каждый год, иногда подолгу, бывала в Москве. С Москвой ее связывали и творческие интересы, например, постановка А.Я.Таировым пьесы "Рождены в Ленинграде", написанной в соавторстве с Георгием Макогоненко, но еще больше сестра, близкие друзья, старые и новые, в том числе Софья Тихоновна Дунина, театровед и критик, женщина образованная и остроумная, удивительно умевшая ободрять и даже веселить Ольгу, когда та впадала в мрак. Ольга часто звонила ей из Ленинграда, звонки раздавались вечером, а иногда и ночью: "София, скажите мне что-нибудь..." Бывало, разговор затягивался настолько, что телефонистка сурово предупреждала: "Вы говорите уже двадцать пять минут", а Ольга сердито шипела: "Не прерывайте, мне нужно еще пять минут. Ну десять..."
Моя память сохранила Ольгу всякой: печальной, задорной, величественной, ребячливой, общительной, замкнутой. Светящейся от радости в преддверии материнства и опустошенной после неудачной попытки сохранить ребенка. Помню язвительной и помню нежной, в Ленинграде и в Москве, в Крыму и в Подмосковье, в разные годы, в разном состоянии духа, но неизменно привлекавшей сердца окружающих обаянием ума и таланта. Помню и в более поздние времена, когда прогрессирующая болезнь делала ее зачастую трудной в быту и в повседневном общении. Но и в этом состоянии у нее были блистательные просветы, заставлявшие помнить, что Ольга - это Ольга, чей талант и разум не угасли, и, может быть, именно поэтому мне особенно врезались в память несколько эпизодов, относящихся к последним годам ее жизни.
Первый - начало пятидесятых годов. Ольга в Москве. Приезжая в столицу, она неизменно останавливалась в гостинице "Москва", всегда на одном и том же этаже. Получить без брони номер в центральной гостинице - задача вообще нелегкая, а в сезон съездов, научных конгрессов или наплыва иностранных туристов - особенно. Для Ольги Берггольц номер находился всегда. Секрет был самый простой - ее знали и любили. На этаже за ней ухаживали как за дорогой гостьей и не слишком обременяли соблюдением суровых гостиничных правил, друзья засиживались у нее до поздней ночи.
И вот как-то поздним вечером раздается телефонный звонок: "Шура, Лиза... Ребята, пустите меня к себе. Я не могу одна..." Я жил тогда вместе с женой и с падчерицей - студенткой ГИТИСа в крошечной и неудобной квартирке, на гостей, особливо беспокойных, она рассчитана не была, но законы блокадной дружбы священны - для Ольги место нашлось. Она приехала на "леваке" и прожила у нас двое суток, за это время ни разу не вышла на улицу, почти ничего не ела и, главное, почти не спала. Ночью она просыпалась, жалуясь, что ей мешают спать поселившиеся у нас в форточке-отдушине голуби, они вызывали у нее какие-то тягостные воспоминания. Среди ночи на нее нападало желание читать стихи и ей нужна была аудитория. Но стихи она читала прекрасные, а ее рассказами о своих юных годах можно было заслушаться. Впрочем, Ольга не только говорила, но и слушала жадно, в нашем прошлом было много схожего: завод, комсомол, увлечение театром... Конечно, неожиданный визит порядком нарушил мои рабочие планы, но у меня и у моих близких от посещения Ольги осталось ощущение праздника - вместе с беспокойной гостьей в нашу хмуроватую квартирку ворвалась сама Поэзия.
Второе воспоминание - это уже шестидесятые годы, точнее - февраль 1969 года. По городу расклеены афиши: "Писатели - участники героической обороны Ленинграда". Дата круглая - 25 лет со дня прорыва блокады. На афише два десятка писательских имен, ленинградцев и москвичей, в том числе несколько знаменитых. Но я уверен: никого с таким нетерпением не ждали ленинградцы, как Ольгу Берггольц. А Ольга была в больнице и выступать ей было запрещено.
Этот вечер я запомнил на всю жизнь, и вот уже десять лет не снимаю со стены своей комнаты приколотую кнопками старую афишу. Мы вновь оказались в том самом прекрасном Колонном зале Ленинградской филармонии, где четверть века назад выступали перед жителями осажденного города, где впервые была исполнена Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича. С тех пор внешний вид зала заметно изменился, некогда сырой и холодный, он обрел довоенный уют, стал светлее и наряднее, но многое властно напоминало о блокаде: и то, что начало было объявлено не на семь часов вечера, как обычно, а по-блокадному, на четыре часа, как в те годы, когда в Ленинграде соблюдался комендантский час; и то, что среди зрителей первых рядов я, сидя на эстраде, безошибочно различал бывших блокадников, различал не столько даже по зеленым муаровым ленточкам медали "За оборону Ленинграда", сколько по глазам, по тому, как взволнованно эти немолодые люди, пришедшие в этот зал с детьми, а кто и с внуками, ловили каждое слово.
1 2 3 4