тук-тук, тук-тук. Шестьдесят секунд – это действительно долго в такой ситуации. Мне стало очень жалко ее за эти шестьдесят секунд. И я очень ее полюбил. Когда указатель минут прыгнул на одно деление, она взглянула на меня. Я мягко взял ее за подбородок, ее голубоватые восковые веки были полуприкрыты, на ресницах блестела слезинка.
Итак, я еще вел себя браво. У нас оставалось семь минут до Генуи. Но тут солдат фашистской милиции, которому зачем-то понадобилось пройти по вагону, вырос в дверях нашего купе и уставился на нас, скотина. А потом проревел: «Perbacco» – и, жестикулируя, стал звать своих товарищей, как будто нашел какое-то исключительное зрелище. Дело в том, что в этот день в каждом вагоне ехал не один солдат фашистской милиции, а четверо. Это была осень 1938 года. Уже более полугода прошло после аннексии Австрии. От Чехословакии осталась лишь одна полоска, да и то не надолго – еще на четыре месяца и восемь дней. И это было 7 ноября. И все они вчетвером встали перед нашим купе, и еще в течение семи минут я видел их, как только поднимал голову; я редко поднимал голову, но взгляд мой смущал их. Они перестали смеяться, а просто молча стояли. Наконец нечто человеческое, кажется, проснулось у них в душе, и они потихоньку убрались от нас – ведь видно было, что это не обычный дорожный флирт.
Я уже знал, что ее зовут Нина. Но я знал много-много больше, потому что я держал в своих руках и девочку, которая поет в монастыре в Сент-Этьене и дыхание которой видно в мерцании свечей, которая боится, что колени у нее так и останутся страшными, угловатыми, с желтой кожей. (А ведь не остались, вовсе не остались!) И маленькую отличницу, потому что арифметику по-итальянски учить легче и потому что лучшей в классе по французскому языку было бы стыдно по остальным предметам успевать посредственно. Я держал в руках всю ее жизнь. И вся ее жизнь была в моих руках. И я уже забыл думать о том, что моя невеста лопнула бы от зависти, увидев нас. Это уже давным-давно прошло! Все уже прошло!
Как много всего иногда приходит на ум за несколько мгновений. Я вспомнил, что в кармане у меня последние лиры, да еще какую-нибудь из них опять могут «попробовать на зуб»; ну и пусть, ведь у меня еще две тысячи франков, сумма небольшая, но и за них по официальному курсу я получу тысячу лир. (Это по их официальному курсу, а по французскому они стоили две тысячи лир.) Стипендия в Париже мне идет с первого числа, так что, ступив на французскую землю, я сразу же могу запросить деньги по телеграфу.
– Нина, carina , сойдем в Генуе вместе! Посмотрим Геную. Всего на день-другой, Нина, хоть на один день, хоть на несколько часов, а там после обеда ты сможешь поехать дальше. Ведь Савона рядом.
Волосы у нее растрепались, взор затуманился.
Ни один трезвый человек не скажет, что это был обычный дорожный флирт! Неправда! Мы с отчаянием прижались друг к другу, и нас охватил какой-то теплый поток. Это было мощное, всепокоряющее влечение, это было не чувственное упоение, а, безусловно, ощущение принадлежности друг другу, зависимости друг от друга. А ведь я и не знаю, кто она, что она, к кому едет в Савону. К жениху? К мужу? Устраиваться на работу? И на какую работу? Я вообще ничего не знаю о ней, можно сказать, ничего. Не знаю, что толкнуло ее именно тогда и именно ко мне. Потому что случайным во всем этом был лишь случай, а остальное – нет!
В Генуе она вышла из вагона. Ветер приносил на вокзал запах моря. Было утро, десять часов двадцать минут. Светило солнце. Она поправила блузку, волосы. Чувствовалось, что она размышляет над чем-то, чего я не знаю. На столбе висел телефонный аппарат.
– Останься здесь, Нина, останься хоть до вечера!
Она порылась в сумочке, достала монету в пол-лиры, бросила ее в аппарат, подождала немного, но гудка не было.
– Пол-лиры есть?
Я достал все свои деньги. Среди них оказалось пять монет по пол-лиры. Гудка не было и во второй раз. Мы внимательно осмотрели аппарат, прочитали инструкцию и уже нервничали, бросая третью монету. Я понял: у нее есть родственники или знакомые в Генуе и, вероятно, она ищет алиби, либо место, где можно переночевать, либо просто кого-то, кто может помочь ей. Здесь, где дул морской ветер и ослепительно сияло солнце, в этом вокзальном круговороте все выглядело несколько не так, иначе чем в отдельном мирке, в котором мы провели вместе эти длившиеся целую вечность сорок минут от Милана до Генуи.
Я чувствовал, что я был так храбр в поезде благодаря необыкновенным часам, но если мы окажемся где-нибудь на берегу моря или поднимемся на гору Риги, сядем на сухую редкую траву над городом, над далекой панорамой голубого залива, и будем смотреть на белые пароходы, то тут у меня лихости не хватит. Я стану бесприютным, жалким и одиноким, не мужчиной-победителем, а совсем кротким человеком, которому нужны друг, любовь и покой. Что же будет, когда я выдам себя? Это тоже промелькнуло у меня в голове, и, если уж быть откровенным, то именно об этом я и подумал. Но тогда я еще многого не понимал – на этом ветру, приносившем запах моря, в этом отрезвляющем сиянии солнца я думал: вдруг это всего лишь случайное приключение? А я еду в Париж – на год. А, может, и не на год! Что-то со мною будет?… Будет война. Переживу ли я ее?
Настоящие приключения сейчас только и начинаются, глупо и бессмысленно останавливаться на первой же станции. Почему ты встретилась мне не в конце пути, Нина?! Зачем так сразу, в Генуе, когда я даже не дошел до родины моих мечтаний? Ведь это даже не начало начал. Я был похож на человека, который выиграл в рулетку на первую же ставку выигрыш, будь он каким угодно крупным, кажется недостаточным, потому что это лишь первая ставка. И я сказал себе: если она не сможет дозвониться и на оставшиеся две монеты, пусть рок свершится, да свершится святая воля божественного телефона-автомата.
А автомат заглотал все наши монетки. Над ним красовалось изречение, которое должно было пробуждать патриотические чувства. Я читал его, пока Нина стояла у телефона вполоборота ко мне, слегка склонившись. Может, и у нее пропало настроение?… Кондукторы размахивали руками, стучали дверями. Нина обернулась, и какое-то мгновение еще растерянно стояла на перроне. Тут я должен был вскочить в вагон и снять ее вещи. Но я дал клятву телефону-автомату и то ли поэтому, то ли по другой причине не сдвинулся с места. Раздались свистки, крики. Нина отчаянно прижалась ко мне – и поезд уже тронулся, когда она впрыгнула в вагон.
Я же стоял над своим чемоданом и махал ей рукой долго-долго. Я еще очень долго видел ее. По самый пояс высунулась она из окна и махала мне, ветер трепал ее белую блузку, и, казалось, она билась в окне, как маленькая белая птичка, а этот хищник – черный поезд, уносил ее вдаль.
1 2 3 4
Итак, я еще вел себя браво. У нас оставалось семь минут до Генуи. Но тут солдат фашистской милиции, которому зачем-то понадобилось пройти по вагону, вырос в дверях нашего купе и уставился на нас, скотина. А потом проревел: «Perbacco» – и, жестикулируя, стал звать своих товарищей, как будто нашел какое-то исключительное зрелище. Дело в том, что в этот день в каждом вагоне ехал не один солдат фашистской милиции, а четверо. Это была осень 1938 года. Уже более полугода прошло после аннексии Австрии. От Чехословакии осталась лишь одна полоска, да и то не надолго – еще на четыре месяца и восемь дней. И это было 7 ноября. И все они вчетвером встали перед нашим купе, и еще в течение семи минут я видел их, как только поднимал голову; я редко поднимал голову, но взгляд мой смущал их. Они перестали смеяться, а просто молча стояли. Наконец нечто человеческое, кажется, проснулось у них в душе, и они потихоньку убрались от нас – ведь видно было, что это не обычный дорожный флирт.
Я уже знал, что ее зовут Нина. Но я знал много-много больше, потому что я держал в своих руках и девочку, которая поет в монастыре в Сент-Этьене и дыхание которой видно в мерцании свечей, которая боится, что колени у нее так и останутся страшными, угловатыми, с желтой кожей. (А ведь не остались, вовсе не остались!) И маленькую отличницу, потому что арифметику по-итальянски учить легче и потому что лучшей в классе по французскому языку было бы стыдно по остальным предметам успевать посредственно. Я держал в руках всю ее жизнь. И вся ее жизнь была в моих руках. И я уже забыл думать о том, что моя невеста лопнула бы от зависти, увидев нас. Это уже давным-давно прошло! Все уже прошло!
Как много всего иногда приходит на ум за несколько мгновений. Я вспомнил, что в кармане у меня последние лиры, да еще какую-нибудь из них опять могут «попробовать на зуб»; ну и пусть, ведь у меня еще две тысячи франков, сумма небольшая, но и за них по официальному курсу я получу тысячу лир. (Это по их официальному курсу, а по французскому они стоили две тысячи лир.) Стипендия в Париже мне идет с первого числа, так что, ступив на французскую землю, я сразу же могу запросить деньги по телеграфу.
– Нина, carina , сойдем в Генуе вместе! Посмотрим Геную. Всего на день-другой, Нина, хоть на один день, хоть на несколько часов, а там после обеда ты сможешь поехать дальше. Ведь Савона рядом.
Волосы у нее растрепались, взор затуманился.
Ни один трезвый человек не скажет, что это был обычный дорожный флирт! Неправда! Мы с отчаянием прижались друг к другу, и нас охватил какой-то теплый поток. Это было мощное, всепокоряющее влечение, это было не чувственное упоение, а, безусловно, ощущение принадлежности друг другу, зависимости друг от друга. А ведь я и не знаю, кто она, что она, к кому едет в Савону. К жениху? К мужу? Устраиваться на работу? И на какую работу? Я вообще ничего не знаю о ней, можно сказать, ничего. Не знаю, что толкнуло ее именно тогда и именно ко мне. Потому что случайным во всем этом был лишь случай, а остальное – нет!
В Генуе она вышла из вагона. Ветер приносил на вокзал запах моря. Было утро, десять часов двадцать минут. Светило солнце. Она поправила блузку, волосы. Чувствовалось, что она размышляет над чем-то, чего я не знаю. На столбе висел телефонный аппарат.
– Останься здесь, Нина, останься хоть до вечера!
Она порылась в сумочке, достала монету в пол-лиры, бросила ее в аппарат, подождала немного, но гудка не было.
– Пол-лиры есть?
Я достал все свои деньги. Среди них оказалось пять монет по пол-лиры. Гудка не было и во второй раз. Мы внимательно осмотрели аппарат, прочитали инструкцию и уже нервничали, бросая третью монету. Я понял: у нее есть родственники или знакомые в Генуе и, вероятно, она ищет алиби, либо место, где можно переночевать, либо просто кого-то, кто может помочь ей. Здесь, где дул морской ветер и ослепительно сияло солнце, в этом вокзальном круговороте все выглядело несколько не так, иначе чем в отдельном мирке, в котором мы провели вместе эти длившиеся целую вечность сорок минут от Милана до Генуи.
Я чувствовал, что я был так храбр в поезде благодаря необыкновенным часам, но если мы окажемся где-нибудь на берегу моря или поднимемся на гору Риги, сядем на сухую редкую траву над городом, над далекой панорамой голубого залива, и будем смотреть на белые пароходы, то тут у меня лихости не хватит. Я стану бесприютным, жалким и одиноким, не мужчиной-победителем, а совсем кротким человеком, которому нужны друг, любовь и покой. Что же будет, когда я выдам себя? Это тоже промелькнуло у меня в голове, и, если уж быть откровенным, то именно об этом я и подумал. Но тогда я еще многого не понимал – на этом ветру, приносившем запах моря, в этом отрезвляющем сиянии солнца я думал: вдруг это всего лишь случайное приключение? А я еду в Париж – на год. А, может, и не на год! Что-то со мною будет?… Будет война. Переживу ли я ее?
Настоящие приключения сейчас только и начинаются, глупо и бессмысленно останавливаться на первой же станции. Почему ты встретилась мне не в конце пути, Нина?! Зачем так сразу, в Генуе, когда я даже не дошел до родины моих мечтаний? Ведь это даже не начало начал. Я был похож на человека, который выиграл в рулетку на первую же ставку выигрыш, будь он каким угодно крупным, кажется недостаточным, потому что это лишь первая ставка. И я сказал себе: если она не сможет дозвониться и на оставшиеся две монеты, пусть рок свершится, да свершится святая воля божественного телефона-автомата.
А автомат заглотал все наши монетки. Над ним красовалось изречение, которое должно было пробуждать патриотические чувства. Я читал его, пока Нина стояла у телефона вполоборота ко мне, слегка склонившись. Может, и у нее пропало настроение?… Кондукторы размахивали руками, стучали дверями. Нина обернулась, и какое-то мгновение еще растерянно стояла на перроне. Тут я должен был вскочить в вагон и снять ее вещи. Но я дал клятву телефону-автомату и то ли поэтому, то ли по другой причине не сдвинулся с места. Раздались свистки, крики. Нина отчаянно прижалась ко мне – и поезд уже тронулся, когда она впрыгнула в вагон.
Я же стоял над своим чемоданом и махал ей рукой долго-долго. Я еще очень долго видел ее. По самый пояс высунулась она из окна и махала мне, ветер трепал ее белую блузку, и, казалось, она билась в окне, как маленькая белая птичка, а этот хищник – черный поезд, уносил ее вдаль.
1 2 3 4