— Ох, дела, дела! И у самого фараона не могут поделиться.
— Что ж, и поделом — не отбивай.
— Да кто тебе сказал, что она кого отбивала? Знаешь мужчин — иного не хотела бы, так сам вяжется, пристает Может, и с ней так было.
— А как царевна-то плачет! Так и разливается.
— Да, молоденькая еще — не зачерствела.
— Ну, не говори: вон как старуха разрывается.
— Да та ее, говорят, на руках выносила, как вон и ты же своего. Что ж! Боги и у нас, старых, не отнимают сердца, и мы умеем любить.
Между тем шедшие за телом Лаодики Пилока и Инини несколько иначе объясняли смерть несчастной дочери Приама.
— Это дело рук Абаны, — говорил Пилока, — не хотел, чтоб красавица досталась другому.
— Но как он мог проникнуть в женский дом? — возражал Инини.
— Да он, конечно, не сам ее зарезал, а подкупил убийцу.
— Да, от него станется: такое грубое и высокомерное животное, — согласился Инини. — А как жаль! Такое прелестное существо, и боги не пощадили.
— Как не жаль! Вон и царевна Снат так плачет.
— А Пентаур? Тот, говорят, разъярен, как лев, на неизвестную убийцу.
— Но чей меч, которым ее зарезали? Говорят, дорогой меч.
— Да, вероятно, все того же Абаны.
— Но неужели же боги до того ослепили его, что он отдал убийце свой меч? Ведь по этому мечу непременно доберутся до него.
— Конечно, боги всегда ослепляют тех, кого хотят погубить. Так мы с тобой и льва ослепили в долине газелей, а потом и убили его.
— Да, правда. Но мы еще не ослепили другого льва.
— Ослепим, хотя для этого другого мало двух стрел.
— О, не беспокойся, мой друг, наш главный охотник говорит, что в нашей облаве на льва примут участие почти все Фивы — главные советники и казнохранители.
— А святые отцы?
— Конечно, это опытные псари и ловкие стрельцы, хотя стреляют не стрелами ядовитыми, а словами.
За внутренними пилонами храма Сераписа носилки с телом Лаодики были поставлены на землю.
Прощанье с невинной жертвой ревности было так же трогательно, как и прощанье с Нофрурой; но только старая Херсе и Адирома, видевшие когда-то Лаодику в другой среде, среди иных людей, могли чувствовать всю трагичность этого последнего прощания, последнего целования.
Скоро бездыханное тело несчастной дочери Приама скрылось за глухой дверью очистительной каморы.
XXIV. ОБЫСК И АРЕСТ
Над Фивами стояла ясная лунная ночь. Полный месяц обливал молочным светом всю громаду колоссальных храмов и дворцов царственного города фараонов, которые бросали от себя короткие, совершенно черные тени. Особенно фантастичны были тени, которые ложились у подножья колоссов Аменхотепа. Тихо катившиеся струи Нила отражали в себе длинную полосу растопленного серебра, а прибрежные гигантские тростники, казалось, о чем-то шептались, словно рассказывали друг другу о том, что означал доносившийся по временам с далекой отмели тихий плач крокодила, точно плач ребенка. В эту позднюю пору, когда все Фивы погружены были в сон, к дому старого Пенхи приблизилась небольшая группа людей, на медных шлемах которых и на остриях копий отражался свет месяца. Люди эти приблизились к дому тихо, словно крадучись, и окружили его со всех сторон.
Скоро в ворота кто-то громко застучал, и на стук раздался хриплый лай старой собаки Шази, любимицы маленькой Хену. Стук повторился еще сильнее.
— Кто там стучит в часы сна и покоя? — послышался голос старой рабыни Атор.
— Именем его святейшества фараона отоприте! — раздался повелительный возглас, в котором можно было узнать голос Монтуемтауи.
— А кто смеет говорить именем его святейшества? — отозвалась мужественная Атор, стараясь заставить умолкнуть лаявшую неистово собаку.
— Я, Монтуемтауи, хранитель казны фараона и председатель верховного судилища, — был ответ.
Старая Атор не откликалась больше, и только собака продолжала лаять и скрестись в ворота.
Стук и лай собаки подняли на ноги весь дом. Слышались голоса рабынь, стук отворявшихся и затворявшихся дверей. В одном окошке дома показался огонь.
— Отоприте! Или ответите перед лицом закона за сопротивление воле фараона! — снова повторил свое требование Монтуемтауи.
— Отпираю, — был ответ изнутри.
Запор щелкнул, и дверь растворилась. Это был Адирома, который вышел встретить неожиданных гостей.
— Дом Пенхи открыт по слову его святейшества, — сказал Адирома, впуская во двор Монтуемтауи, носителя опахала Каро и несколько вооруженных воинов и мацаев.
Адирома был бледен, но спокойно встретил сыщиков.
Монтуемтауи, поставив у ворот стражу, вместе с Каро и Адиромой вошел в дом. У порога их встретил старый Пенхи, лицо которого было холодно, но с легким оттенком презрения.
— Я открываю мой дом силе, но не закону богов, — сказал он гордо, — где закон?
— Вот он! — холодно отвечал Монтуемтауи, показывая перстень с картушем фараона.
— А зачем фараон прислал в мой дом свои глаза и свои уши, и притом тогда, когда все люди и звери вместе с богом Хормаху предаются покою? — спросил Пенхи.
— Такова его воля, и воля фараона — воля богов, — был ответ.
— Что же ищет фараон? — снова спросил Пенхи.
— То, что ты сотворил тайно на пагубу фараону.
— Что же именно?
— Восковые изображения, — грозно сказал Монтуемтауи, — я прислан за ними — покажи их.
— У меня нет того, что ты спрашиваешь, — отвечал Пенхи.
— Где же они? — спросил следователь.
— Не знаю, спроси у богов, — был ответ.
Тогда Монтуемтауи и Каро, взяв в руки светильники, начали обыск. Они тщательно перерыли весь дом, осматривали каждый угол, каждую нишу. В одной глубокой продолговатой нише, закрытой легкой завесой, они увидели спящую Хену. Свет от светильни упал на прелестное личико Девочки, которая спала, разметавшись и подложив одну руку под голову. Улыбающиеся губки ее что-то шептали во сне. Свет заставил открыть ее глаза.
— Милое дитя, где восковые изображения? — ласковым голосом неожиданно спросил Монтуемтауи.
— В храме богини Сохет, — отвечала не вполне проснувшаяся девочка.
Пенхи вздрогнул и побледнел.
— А где дедушка? Дедушка! — громко позвала Хену, приходя в полное сознание.
— Я здесь, дитя, — отвечал Пенхи дрожащим голосом. Хену вскочила со своего ложа, стараясь натянуть на плечи спадающую на грудь рубашонку.
— Устами младенца возгласило божество, — сказал Монтуемтауи, отходя от ниши, — мы теперь знаем, где искать то, что мы ищем.
Хитрый царедворец и рассчитывал на то, что девочка спросонок проговорится. Он и спросил ее неожиданно, хотя ласково, точно о самой обыкновенной вещи. И Хену, никем не предупрежденная, выдала тайну деда и отца. Она, впрочем, и не догадывалась о ее важности и сопряженной с ней опасности: ей сказали, что восковые изображения делались по повелению божества, и она думала, что это так и должно быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40