Они были футах в пятнадцати от меня, когда один из мальчишек, самый высокий, пятясь от прилавка, с которого сбросил кучу оловянных подсвечников, врезался в миссис Кантас, нашу соседку и мать моего друга. Эта грузная дама средних лет, нагруженная капустой и морковью, упала на землю, а овощи рассыпались, как игральные кости. Белобрысый мальчишка, который сшиб ее, обернулся, готовый расхохотаться, но ощутил своего рода стыд, увидев подобную картину. Он был хулиганом, но не достиг еще той грани жестокосердия, когда грубость по отношению к женщине не вызывает угрызений совести. Он остановился, и лицо его, измазанное грязью, так что молочно-белая кожа была едва видна, выразило сожаление.
Он был готов извиниться. Он, возможно, даже был готов призвать своих товарищей помочь собрать рассыпавшиеся покупки. Но миссис Кантас, побагровев от гнева, разразилась такими оскорбительными эпитетами, которые мне еще не приходилось слышать из уст дамы, а только от самых грубых уличных девок. Она ругалась на нашем родном португальском наречии, поэтому мальчишка и его товарищи только рты открыли, не зная, как реагировать на выкрики их жертвы, из которых не понимали ни слова. Я мысленно похвалил миссис Кантас за смелость, несмотря на то, что мальчишки ничего не поняли из ее гневной речи. А речь ее была чрезвычайно красочной, и я слушал ее не без удовольствия, пока она не назвала мальчишку «сукиным сыном жалкой одноногой потаскушки, вонючим молокососом, который толкает женщин, потому что его собственное мужское достоинство, не подвергшееся обрезанию, можно принять за сморщенные органы обезьяны женского пола».
Не удержавшись, я расхохотался и увидел, что был не один. Мужчины, да и женщины тоже, стоявшие вокруг, смеялись над гиперболами, которые находила женщина, чтобы выразить свой гнев. Белобрысый мальчишка побагровел от гнева и унижения, оттого что стоит осмеянный толпой евреев, за оскорбление, которое даже не мог понять.
— Я тебе покажу, чертова сука, — закричал он на миссис Кантас дрожащим голосом рассерженного юнца, который изображает из себя взрослого мужчину, — и плевал я на твою цыганскую ругань! — И он в самом деле плюнул ей прямо в лицо.
Мне стыдно, что никто, кроме меня, не стронулся с места, чтобы всыпать этому мальчишке, как он того заслуживал. Люди только оторопело пялились, а миссис Кантас, которая сама навлекла на себя случившееся своими оскорблениями, теперь готова была разразиться слезами. Меня учили выказывать почтение женщинам, и почему-то именно этот урок я принял близко к сердцу, в то время как многие другие презрительно игнорировал. Возможно, это объяснялось тем, что моя собственная матушка умерла, когда я был маленьким ребенком, и я относился по-особому к чужим матерям. Даже сегодня я не могу объяснить причин своего поступка, а могу лишь описать свои действия. Я ударил этого мальчишку. Удар был неловким и неумелым. Моя рука сжалась в кулак, я вскинул его над головой ударил сверху вниз, словно молотком, целясь ему в лицо Мальчишка упал на землю, но тотчас вскочил и бросился наутек, его товарищи следом.
Я ждал, что люди станут меня поздравлять, а миссис Кантас назовет своим спасителем, но встретил лишь смущение и замешательство. Мой поступок воспринимался не как поступок защитника, но как хулигана. Миссис Кантас поспешно встала на ноги, стараясь не смотреть на меня. Люди, которых я знал всю свою жизнь, повернулись ко мне спинами. Владельцы лавочек вернулись за свои прилавки, покупатели поспешили прочь. Все старались забыть увиденное в надежде, что это поможет забыть и другим и что моя выходка не навлечет на нас инквизицию, уже в Англии.
Однако я не забыл своей радости так быстро. Я побежал домой в надежде, что дома кто-нибудь услышит мой рассказ и похвалит, как, мне казалось, я того заслуживаю. Поскольку первым я увидел отца, я рассказал ему первому о том, что случилось, хотя мой рассказ не отличался большим авторским воображением.
— Я был на рынке, — сказал я, запыхавшись, — и там отвратительный, ужасный мальчишка плюнул миссис Кантас в лицо. Поэтому я его побил, — объявил я, вырвался из рук отца и рассек кулаком воздух, показывая, как именно я это сделал. — Я повалил его одним ударом!
Отец ударил меня но лицу.
Он никогда не бил меня, хотя, признаюсь, я был мальчиком, которого следовало бы поколачивать время от времени. Удар был сильным — так сильно меня еще никто не бил — и нанесен тыльной стороной руки, почти что кулаком, нацеленным так, чтобы прийтись по кости массивным кольцом, которое он носил на среднем пальце. Удар был неожиданным, как стремительная атака змеи, и таким сильным, что молния боли пронизала меня от скулы по всему позвоночнику и руки и ноги у меня задрожали.
Думаю, отец испугался. Он ненавидел неприятности и все, что могло привлечь внимание к нашей общине в Дьюкс-Плейс. Время от времени, надеясь сделать из меня настоящего мужчину, как он это понимал, он приглашал меня присоединиться после обеда к его гостям, где за бутылкой вина он всегда говорил о необходимости оставаться незаметными, избегать неприятностей и не сердить никого. Я отлично понимал, что отец хотел сказать этим ударом. Он смотрел на вещи как на взаимосвязанные элементы системы, как на нити в ковре, где один элемент порождает сотню других. Он испугался, что у меня войдет в привычку устраивать драки с мальчиками-христианами. Испугался, что мое безрассудство навлечет волну ненависти на евреев. Испугался, что моя драка послужит толчком для преследований, мучений и разрушения.
Выражение его лица не изменилось. На нем читался испуг и беспокойство, возможно, также разочарование, что я не свалился с ног. Он недоверчиво смотрел на красный след от удара на моем лице, словно я каким-то образом исказил его силу.
— Так чувствует себя человек, которого ударили, — сказал он. — Надеюсь, ты постараешься не испытывать подобного..
Чувство гордости исчезло, но осталось негодование. Помню, я тогда подумал: «Ничего особо страшного».
Думаю, именно этот момент определил мою каръеру на ринге, ведь, как ни странно, я не только не испугался, а испытал своего рода удовольствие. Мне было приятно, что я выдержан удар, что перетерпел боль и не упал с ног, не дрогнул, не расплакался. Мне было приятно осознавать, что я могу выдержать еще один удар, и еще, и еще, пока отец не выбьется из сил. Именно в этот день я впервые подумал об отце как о слабом человеке.
Дядя был другим. Занимаясь контрабандой, он выучился гибкости, которой не мог представить мой отец. Он советовал моему отцу быть более терпимым, всегда считал, что я имею право идти своей дорогой, что отец не должен требовать от меня такого же поведения, как от моего брата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Он был готов извиниться. Он, возможно, даже был готов призвать своих товарищей помочь собрать рассыпавшиеся покупки. Но миссис Кантас, побагровев от гнева, разразилась такими оскорбительными эпитетами, которые мне еще не приходилось слышать из уст дамы, а только от самых грубых уличных девок. Она ругалась на нашем родном португальском наречии, поэтому мальчишка и его товарищи только рты открыли, не зная, как реагировать на выкрики их жертвы, из которых не понимали ни слова. Я мысленно похвалил миссис Кантас за смелость, несмотря на то, что мальчишки ничего не поняли из ее гневной речи. А речь ее была чрезвычайно красочной, и я слушал ее не без удовольствия, пока она не назвала мальчишку «сукиным сыном жалкой одноногой потаскушки, вонючим молокососом, который толкает женщин, потому что его собственное мужское достоинство, не подвергшееся обрезанию, можно принять за сморщенные органы обезьяны женского пола».
Не удержавшись, я расхохотался и увидел, что был не один. Мужчины, да и женщины тоже, стоявшие вокруг, смеялись над гиперболами, которые находила женщина, чтобы выразить свой гнев. Белобрысый мальчишка побагровел от гнева и унижения, оттого что стоит осмеянный толпой евреев, за оскорбление, которое даже не мог понять.
— Я тебе покажу, чертова сука, — закричал он на миссис Кантас дрожащим голосом рассерженного юнца, который изображает из себя взрослого мужчину, — и плевал я на твою цыганскую ругань! — И он в самом деле плюнул ей прямо в лицо.
Мне стыдно, что никто, кроме меня, не стронулся с места, чтобы всыпать этому мальчишке, как он того заслуживал. Люди только оторопело пялились, а миссис Кантас, которая сама навлекла на себя случившееся своими оскорблениями, теперь готова была разразиться слезами. Меня учили выказывать почтение женщинам, и почему-то именно этот урок я принял близко к сердцу, в то время как многие другие презрительно игнорировал. Возможно, это объяснялось тем, что моя собственная матушка умерла, когда я был маленьким ребенком, и я относился по-особому к чужим матерям. Даже сегодня я не могу объяснить причин своего поступка, а могу лишь описать свои действия. Я ударил этого мальчишку. Удар был неловким и неумелым. Моя рука сжалась в кулак, я вскинул его над головой ударил сверху вниз, словно молотком, целясь ему в лицо Мальчишка упал на землю, но тотчас вскочил и бросился наутек, его товарищи следом.
Я ждал, что люди станут меня поздравлять, а миссис Кантас назовет своим спасителем, но встретил лишь смущение и замешательство. Мой поступок воспринимался не как поступок защитника, но как хулигана. Миссис Кантас поспешно встала на ноги, стараясь не смотреть на меня. Люди, которых я знал всю свою жизнь, повернулись ко мне спинами. Владельцы лавочек вернулись за свои прилавки, покупатели поспешили прочь. Все старались забыть увиденное в надежде, что это поможет забыть и другим и что моя выходка не навлечет на нас инквизицию, уже в Англии.
Однако я не забыл своей радости так быстро. Я побежал домой в надежде, что дома кто-нибудь услышит мой рассказ и похвалит, как, мне казалось, я того заслуживаю. Поскольку первым я увидел отца, я рассказал ему первому о том, что случилось, хотя мой рассказ не отличался большим авторским воображением.
— Я был на рынке, — сказал я, запыхавшись, — и там отвратительный, ужасный мальчишка плюнул миссис Кантас в лицо. Поэтому я его побил, — объявил я, вырвался из рук отца и рассек кулаком воздух, показывая, как именно я это сделал. — Я повалил его одним ударом!
Отец ударил меня но лицу.
Он никогда не бил меня, хотя, признаюсь, я был мальчиком, которого следовало бы поколачивать время от времени. Удар был сильным — так сильно меня еще никто не бил — и нанесен тыльной стороной руки, почти что кулаком, нацеленным так, чтобы прийтись по кости массивным кольцом, которое он носил на среднем пальце. Удар был неожиданным, как стремительная атака змеи, и таким сильным, что молния боли пронизала меня от скулы по всему позвоночнику и руки и ноги у меня задрожали.
Думаю, отец испугался. Он ненавидел неприятности и все, что могло привлечь внимание к нашей общине в Дьюкс-Плейс. Время от времени, надеясь сделать из меня настоящего мужчину, как он это понимал, он приглашал меня присоединиться после обеда к его гостям, где за бутылкой вина он всегда говорил о необходимости оставаться незаметными, избегать неприятностей и не сердить никого. Я отлично понимал, что отец хотел сказать этим ударом. Он смотрел на вещи как на взаимосвязанные элементы системы, как на нити в ковре, где один элемент порождает сотню других. Он испугался, что у меня войдет в привычку устраивать драки с мальчиками-христианами. Испугался, что мое безрассудство навлечет волну ненависти на евреев. Испугался, что моя драка послужит толчком для преследований, мучений и разрушения.
Выражение его лица не изменилось. На нем читался испуг и беспокойство, возможно, также разочарование, что я не свалился с ног. Он недоверчиво смотрел на красный след от удара на моем лице, словно я каким-то образом исказил его силу.
— Так чувствует себя человек, которого ударили, — сказал он. — Надеюсь, ты постараешься не испытывать подобного..
Чувство гордости исчезло, но осталось негодование. Помню, я тогда подумал: «Ничего особо страшного».
Думаю, именно этот момент определил мою каръеру на ринге, ведь, как ни странно, я не только не испугался, а испытал своего рода удовольствие. Мне было приятно, что я выдержан удар, что перетерпел боль и не упал с ног, не дрогнул, не расплакался. Мне было приятно осознавать, что я могу выдержать еще один удар, и еще, и еще, пока отец не выбьется из сил. Именно в этот день я впервые подумал об отце как о слабом человеке.
Дядя был другим. Занимаясь контрабандой, он выучился гибкости, которой не мог представить мой отец. Он советовал моему отцу быть более терпимым, всегда считал, что я имею право идти своей дорогой, что отец не должен требовать от меня такого же поведения, как от моего брата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140