Грасьен, вернувшийся по истечении часа, застал меня на крыльце. За это время он не только посетил мамашу Готье, но и сколотил у одного из своих деревенских приятелей небольшой ящик, чтобы положить туда Мадонну. Мы нарвали целую охапку полевых цветов — васильков, лютиков и ромашек — и положили их поверх статуи, заполнив цветами все промежутки.
И тут перед моим мысленным взором возникло видение, от которого сердце пронзила сильная боль, как будто внутри меня что-то оборвалось: закрыв глаза, я видел Эдмею: подобно Пресвятой Деве, завернутой в роскошный белый покров и на цветах покоящейся в ящике, она возлежала на цветах в гробу, одетая в белое, как и Мадонна.
Видение промелькнуло с быстротой молнии и погасло.
Я открыл глаза и поднес руку ко лбу, по которому струился холодный пот, настолько сильное и острое ощущение вызвала у меня эта картина.
Тряхнув головой, я быстро зашагал к ограде, стараясь отогнать от себя мысли, вернее, избавиться от одной навязчивой мысли, но вскоре стал смеяться над самим собой и никак не мог остановиться.
Лошадь отдыхала уже полтора часа; было начало шестого. Я попрощался с Жозефиной Готье; старушка сказала мне всего несколько слов, но не забыла спросить, как дела у доброго аббата Морена. В довершение паломничества я поднялся в гостиничную комнату, за оконными шторами которой меня видела проезжавшая мимо Эдмея.
Затем мы тронулись в путь; я правил лошадью, а Грасьен почтительно держал на коленях ящик, где лежала маленькая Богоматерь.
В половине девятого, когда стало смеркаться, мы добрались до Берне и остановились в гостинице «Золотой лев».
Грасьен получил от меня четкое указание не говорить, что я сопровождал его до самого Берне и поселился в здешней гостинице. Мне хотелось проверить, узнает ли графиня благодаря своему необычно развитому шестому чувству, о котором она рассказывала и в котором мне довелось убедиться лично, что я нахожусь в Берне.
Грасьен пообещал молчать и ушел прежде чем распрягли лошадь. До усадьбы можно было дойти за шесть-восемь минут.
Хозяин, уже считавший меня старинным и добрым знакомым, вышел навстречу и отвел меня в третий номер — лучшую комнату гостиницы, куда по его приказу тотчас же подали ужин.
Я дошел примерно до середины трапезы, когда дверь открылась и на пороге появилась Зоя.
Протянув ей руку, я воскликнул со смехом:
— А! Как видно, Грасьен меня выдал?
— Напротив, он молчал, и госпожа графиня как следует его отчитала!
— За что же?
— За то, что он не сказал, что вы приехали.
— Простите, но кто же в таком случае ей это сказал?
— Госпожа видела, как вы оба выходили из тильбюри у дверей гостиницы «Золотой лев», а я в это время стояла рядом с ней. Она на миг закрыла глаза, а потом сказала: «Они приехали и привезли мою милую маленькую Богоматерь — она лежит среди цветов. Боже мой! До чего же Макс добр и как любит меня! Он решил проводить Грасьена до Жювиньи и привез его сюда, чтобы я получила то, что хотела, на час раньше». Затем госпожа умолкла и ничего не говорила до тех пор, пока не пришел Грасьен. Он придумал какую-то историю об экипаже и вознице и начал было рассказывать, но графиня посмотрела ему прямо в глаза, и он смешался. Тогда госпожа рассмеялась и сказала мне: «Ступай в гостиницу „Золотой лев“ и скажи господину де Вилье, что он может зайти ко мне ненадолго сегодня вечером. Ты найдешь его в третьем номере, можешь ничего там не спрашивать». Никто не видел, как я подошла к гостинице; ни о чем не спрашивая, я прошла через главные ворота, поднялась по боковой лестнице, и вот я здесь. Вы готовы?
— Конечно, готов! — воскликнул я, отбросив салфетку, и взял свою шляпу. — Пойдем, Зоя.
Она спустилась по той же лестнице и вышла через главные ворота, так что ее снова никто не видел. Я же прошел через общий зал, наказав, чтобы в гостинице не ложились спать и ждали меня, в том случае если я немного задержусь.
Простите меня за столь подробное изложение, друг мой; возможно, мой рассказ покажется Вам растянутым и скучным, но дело в том, что, вновь проходя путем прежних радостей и печалей, я испытываю чувство неземного блаженства, когда делаю по дороге остановки и вижу на ней следы своих шагов.
Данте сказал, точнее вложил в уста Франчески да Римини следующие слова:
Nessun maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice
Nella miseria. note 9
Я же сказал бы так: «Нет большей радости, чем вспоминать о временах злосчастных, когда ты счастлив».
А сейчас я настолько счастлив, друг мой, что хотел бы воскресить в памяти ту пору не только вплоть до каждого дня, но и поминутно.
Я шел так быстро, что Зоя едва поспевала за мной и вскоре запыхалась. Она хотела пройти в дом первой, чтобы доложить о том, что я пришел, но
г-жа де Шамбле сама встретила меня на крыльце.
— Вы все так же добры! — промолвила Эдмея, протягивая мне руку.
— А вы все так же прекрасны! — вздохнул я в ответ.
В самом деле, всякий раз, когда я встречался с графиней, мне казалось, что ее красота, пронизанная глубочайшей грустью, становится все более ослепительной; эта красота, во власти которой я неизменно пребывал, заставляла меня трепетать не только от любви, но и от жалости.
— Я видела, как вы вернулись, — сказала Эдмея, — и решила не ждать до утра, чтобы поблагодарить вас, ведь завтра вы собираетесь уехать? У меня такое чувство, словно вы уже уехали, удаляетесь от меня и огромное расстояние между нами все возрастает.
— В самом деле, сударыня, — ответил я, — завтра я собираюсь в Париж, но всего на два дня.
— Я принимаю вас в спальне, — сказала графиня, — мы с Зоей здесь работали, и я подумала, что вы извините меня, если я не стану зажигать свечи в гостиной. Англичанка, — прибавила Эдмея с улыбкой, — не допустила бы подобной оплошности.
Я ничего не ответил, жадно вдыхая странный аромат, который уже дважды поражал меня, вызывая головокружение.
Я огляделся — комната была обита персидским атласом с рисунком в виде цветов и птиц; очевидно, это была ткань эпохи Людовика XV, сочетавшая в себе холодный синий, розовый и серебряный тона. Наддверия были декорированы Буше; вся мебель, отделка, а также камин относились к тому же времени.
Признаться, в заключение я задержал взгляд на кровати.
Она была точно такого же размера, как и та, что стояла в маленькой комнате в Жювиньи, — узкая кровать пансионерки или юной девушки.
Невероятно! От этой молодой и красивой, дважды выходившей замуж женщины исходил аромат непорочной чистоты.
— Неужели это ваша комната? — спросил я, выражая недоумение вслух.
— Конечно, — ответила Эдмея.
— Не может быть!
— Почему же?
И графиня устремила на меня большие, ясные и бездонные, как лазурное небо, глаза.
— Вы таите в себе загадку любви и целомудрия, сударыня, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116