Гость вновь потянулся к Вардисахар.
Они боролись некоторое время, затем женщина заплакала в тисках его объятий.
— Если не отстанешь, я закричу!
Георгий отпустил руки. Вардисахар воспользовалась этим и с силой ударила его в грудь. Он пошатнулся и наткнулся на лежавшего гепарда. Зверь отскочил в сторону, оскалился, засверкал на него глазами и зарычал. Блеск его глаз напомнил Георгию его собственного гепарда, того, который взбесился. Он выхватил меч и одним ударом свалил зверя, пронзив ему грудь.
При виде крови женщина перепугалась. Георгий вытер меч и не спеша вложил его в ножны. Снова подошел к Вардисахар. «Я легко завладею испуганной женщиной», — подумал он.
Она пыталась бороться, но сильные объятия сжимали ее. Пьяный Георгий бешено целовал ее за ушами, укусил в шею, грудь… Дико вскрикнула Вардисахар, и когда опомнившийся мужчина выпустил ее, она ударила его по щеке. Георгий пришел в себя, румянец залил его лицо, он перешагнул через труп гепарда и исчез в темноте.
XXVIII
Скворцы возвратились в Мцхету. Арсакидзе следил за ними с балкона. Бесчисленное множество птиц облепило чинару.
Спускались сумерки. Арсакидзе еще различал вкрапленную в листву черноту птичьих перьев. Скворцы копошились на ветках.
Словно обрадовавшись, что опять собрались вместе, они рассказывали друг другу о чужих краях. Константин, прислонившись к балконному столбу, слушал болтовню птиц, Казалось, еще немного — и он поймет смысл их таинственного щебета. Он чувствовал страшное одиночество.
Вспомнил свою юность.
Как раз к его окну весною прилетали скворцы. Ночевали на клене под окном. Вешнюю радость приносили они в горы. Арсакидзе вспомнил свою мать. Суетится, верно, теперь одна на дворе дома в горной деревне.
Вороны расселись на ближайших соснах и, упрямо каркая, призывали ночь. Скворцы еще щебетали в зелени клена. И совсем близко, будто стоят они перед глазами, видит Константин черных овец, слышит их блеяние. Следит мысленно за тенью старухи в черном.
Суетится мать, бегает, запыхавшись, за овцами. Пока она успеет выдоить одну, какой-нибудь годовалый ягненок дорвется до другой овцы, станет на колени, прильнет к соскам и безжалостно теребит вымя.
В детстве он сам помогал матери доить овец, загонял ягнят в загон, волочил их по одному, схватив за уши, к матери, которая спокойно ждала его, сидя на пне.
Ему казалось, что он слышит жалобное блеяние ягнят.
Мать сейчас возится у очага.
Бросает в огонь сухую корку черешни.
Заквасит молоко…
Помолится…
Попросит икону быть покровительницей ее единственного сына. А потом ляжет старуха с надеждой хоть бы во сне увидеть любимого сына, пропавшего в дальних краях.
«Ута», — слышит Арсакидзе свое ласкательное лазское имя.
Скворцы угомонились. Тишина воцарилась в саду. Луна еще не взошла. Как химеры, чернели силуэты лип, платанов и грушевых деревьев.
Любил Арсакидзе всматриваться в ночь, когда вселенная объята мраком и лишь по едва уловимому шороху чувствуется, что жизнь на земле еще не угасла.
Стоит он одиноко на балконе и слышит, как мать говорит ему по-лазски;
— Выпей, Ута, молока.
Он закрывает глаза и напрягает воображение: может быть, далекий образ матери скажет еще что-нибудь.
Но воображение бессильно, Арсакидзе жалел теперь, что не научил свою мать грамоте. Лишь через людей присылает она ему издалека приветы, То каштанов пришлет, то мушмулы, то диких груш, перебранных ее рукою, а то пховские ноговицы, пестрые носки или пховскую чоху с вышитыми фалдами.
От этих вещей веет такой материнской любовью и теплом! Мать сообщала как-то, что больше всего она боится умереть, не дождавшись сына. «В Кветари пришло известие, что царь Георгий познакомился с тобой. Наверное, и у царя есть мать, наверное, и царь любит свою мать. Закляни царя именем его матери, пусть он отпустит тебя ко мне. Раз, хоть один раз поглядеть бы на тебя, сынок, благословить тебя перед смертью, а потом пусть меня покинет дыхание, пусть Господь примет душу мою. Если бы я знала дорогу и место, где ты живешь, приехала бы сама к тебе, вблизи тебя стала бы работать, печь хлеб. Не пожалела бы я себя, приползла бы к тебе. Ноги опухают у меня. Не могу я, как бывало, ездить верхом. Но кто же останется у могилы отца, одиноко лежащего в пховской земле? Кто принесет жертву за упокой его души? Кто закажет поминки во спасение его души? Все же, сынок, лучше тебе самому навестить свою старушку».
Вот что мать передала Арсакидзе устно через каменотеса Бодокию. Мать Бодокии тоже не захотела покинуть горы, не захотела уйти от могил, где покоятся кости ее родных. И потому Бодокия в три месяца раз ездит в горы навещать ее. С тех пор как Фарсмана Перса отстранили от дел и Арсакидзе стал главным зодчим, только царь мог дать ему разрешение на поездку в Пхови, но Арсакидзе стеснялся просить об этом царя. Он мечтал повидать старуху по окончании постройки Светицховели, но постройка затягивалась. Чем выше воздвигалось здание, тем сложнее становились обязанности мастера.
Константин хорошо знал: трудно начать работу, но еще труднее закончить ее. Большое покровительство оказывал строительству католикос Мелхиседек, но иногда он же и мешал Арсакидзе. Напуганному Фарсманом католикосу во всякой мелочи мерещилось язычество. Грузинским мотивам в архитектуре старец предпочитал византийские мертвые схемы.
Арсакидзе учился в Византионе, но, с тех пор как стал работать самостоятельно, он изменил путям которыми вели его учителя.
Таков закон: кто не был учеником, тот никогда не станет мастером, но и тот не станет мастером, кто смотрит только в рот учителю.
Мелхиседек отдавал предпочтение малоспособному благочестивому мастеру перед мастером способным, но равнодушным к церкви.
Арсакидзе раздражали бесконечные указки Мелхиседека. Юноша ненавидел мастеров, которые умели только креститься.
Пришлет, католикос какого-нибудь неуча — набожный, мол, надо взять его на работу.
Арсакидзе строго бранил таких «мастеров». Озлобленные, бежали они к царскому духовнику или поджидали католикоса, который время от времени приходил осматривать строительство.
Доносили на Арсакидзе: «Преследует, мол пховец православных иверов, гонит их прочь и выдвигает только лазов и пховцев».
…В прошлом году с подмостков свалились плотник Гариселаисдзе, ваятель Квелаисдзе, орнаментовщик Кви-рикаисдзе, живописец Отобайя, ваятели Ростомаисдзе и Цвергрдзелисдзе.
В этом году обрушилась стена и раздавила больше ста человек пленных мастеров — из трехсот пховцев осталось в живых лишь шестьдесят.
Плохое питание и эпидемия косили рабочих. Подбирали покойников, священник служил над ними панихиду, потом наваливали их на арбы и везли за город в общую яму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Они боролись некоторое время, затем женщина заплакала в тисках его объятий.
— Если не отстанешь, я закричу!
Георгий отпустил руки. Вардисахар воспользовалась этим и с силой ударила его в грудь. Он пошатнулся и наткнулся на лежавшего гепарда. Зверь отскочил в сторону, оскалился, засверкал на него глазами и зарычал. Блеск его глаз напомнил Георгию его собственного гепарда, того, который взбесился. Он выхватил меч и одним ударом свалил зверя, пронзив ему грудь.
При виде крови женщина перепугалась. Георгий вытер меч и не спеша вложил его в ножны. Снова подошел к Вардисахар. «Я легко завладею испуганной женщиной», — подумал он.
Она пыталась бороться, но сильные объятия сжимали ее. Пьяный Георгий бешено целовал ее за ушами, укусил в шею, грудь… Дико вскрикнула Вардисахар, и когда опомнившийся мужчина выпустил ее, она ударила его по щеке. Георгий пришел в себя, румянец залил его лицо, он перешагнул через труп гепарда и исчез в темноте.
XXVIII
Скворцы возвратились в Мцхету. Арсакидзе следил за ними с балкона. Бесчисленное множество птиц облепило чинару.
Спускались сумерки. Арсакидзе еще различал вкрапленную в листву черноту птичьих перьев. Скворцы копошились на ветках.
Словно обрадовавшись, что опять собрались вместе, они рассказывали друг другу о чужих краях. Константин, прислонившись к балконному столбу, слушал болтовню птиц, Казалось, еще немного — и он поймет смысл их таинственного щебета. Он чувствовал страшное одиночество.
Вспомнил свою юность.
Как раз к его окну весною прилетали скворцы. Ночевали на клене под окном. Вешнюю радость приносили они в горы. Арсакидзе вспомнил свою мать. Суетится, верно, теперь одна на дворе дома в горной деревне.
Вороны расселись на ближайших соснах и, упрямо каркая, призывали ночь. Скворцы еще щебетали в зелени клена. И совсем близко, будто стоят они перед глазами, видит Константин черных овец, слышит их блеяние. Следит мысленно за тенью старухи в черном.
Суетится мать, бегает, запыхавшись, за овцами. Пока она успеет выдоить одну, какой-нибудь годовалый ягненок дорвется до другой овцы, станет на колени, прильнет к соскам и безжалостно теребит вымя.
В детстве он сам помогал матери доить овец, загонял ягнят в загон, волочил их по одному, схватив за уши, к матери, которая спокойно ждала его, сидя на пне.
Ему казалось, что он слышит жалобное блеяние ягнят.
Мать сейчас возится у очага.
Бросает в огонь сухую корку черешни.
Заквасит молоко…
Помолится…
Попросит икону быть покровительницей ее единственного сына. А потом ляжет старуха с надеждой хоть бы во сне увидеть любимого сына, пропавшего в дальних краях.
«Ута», — слышит Арсакидзе свое ласкательное лазское имя.
Скворцы угомонились. Тишина воцарилась в саду. Луна еще не взошла. Как химеры, чернели силуэты лип, платанов и грушевых деревьев.
Любил Арсакидзе всматриваться в ночь, когда вселенная объята мраком и лишь по едва уловимому шороху чувствуется, что жизнь на земле еще не угасла.
Стоит он одиноко на балконе и слышит, как мать говорит ему по-лазски;
— Выпей, Ута, молока.
Он закрывает глаза и напрягает воображение: может быть, далекий образ матери скажет еще что-нибудь.
Но воображение бессильно, Арсакидзе жалел теперь, что не научил свою мать грамоте. Лишь через людей присылает она ему издалека приветы, То каштанов пришлет, то мушмулы, то диких груш, перебранных ее рукою, а то пховские ноговицы, пестрые носки или пховскую чоху с вышитыми фалдами.
От этих вещей веет такой материнской любовью и теплом! Мать сообщала как-то, что больше всего она боится умереть, не дождавшись сына. «В Кветари пришло известие, что царь Георгий познакомился с тобой. Наверное, и у царя есть мать, наверное, и царь любит свою мать. Закляни царя именем его матери, пусть он отпустит тебя ко мне. Раз, хоть один раз поглядеть бы на тебя, сынок, благословить тебя перед смертью, а потом пусть меня покинет дыхание, пусть Господь примет душу мою. Если бы я знала дорогу и место, где ты живешь, приехала бы сама к тебе, вблизи тебя стала бы работать, печь хлеб. Не пожалела бы я себя, приползла бы к тебе. Ноги опухают у меня. Не могу я, как бывало, ездить верхом. Но кто же останется у могилы отца, одиноко лежащего в пховской земле? Кто принесет жертву за упокой его души? Кто закажет поминки во спасение его души? Все же, сынок, лучше тебе самому навестить свою старушку».
Вот что мать передала Арсакидзе устно через каменотеса Бодокию. Мать Бодокии тоже не захотела покинуть горы, не захотела уйти от могил, где покоятся кости ее родных. И потому Бодокия в три месяца раз ездит в горы навещать ее. С тех пор как Фарсмана Перса отстранили от дел и Арсакидзе стал главным зодчим, только царь мог дать ему разрешение на поездку в Пхови, но Арсакидзе стеснялся просить об этом царя. Он мечтал повидать старуху по окончании постройки Светицховели, но постройка затягивалась. Чем выше воздвигалось здание, тем сложнее становились обязанности мастера.
Константин хорошо знал: трудно начать работу, но еще труднее закончить ее. Большое покровительство оказывал строительству католикос Мелхиседек, но иногда он же и мешал Арсакидзе. Напуганному Фарсманом католикосу во всякой мелочи мерещилось язычество. Грузинским мотивам в архитектуре старец предпочитал византийские мертвые схемы.
Арсакидзе учился в Византионе, но, с тех пор как стал работать самостоятельно, он изменил путям которыми вели его учителя.
Таков закон: кто не был учеником, тот никогда не станет мастером, но и тот не станет мастером, кто смотрит только в рот учителю.
Мелхиседек отдавал предпочтение малоспособному благочестивому мастеру перед мастером способным, но равнодушным к церкви.
Арсакидзе раздражали бесконечные указки Мелхиседека. Юноша ненавидел мастеров, которые умели только креститься.
Пришлет, католикос какого-нибудь неуча — набожный, мол, надо взять его на работу.
Арсакидзе строго бранил таких «мастеров». Озлобленные, бежали они к царскому духовнику или поджидали католикоса, который время от времени приходил осматривать строительство.
Доносили на Арсакидзе: «Преследует, мол пховец православных иверов, гонит их прочь и выдвигает только лазов и пховцев».
…В прошлом году с подмостков свалились плотник Гариселаисдзе, ваятель Квелаисдзе, орнаментовщик Кви-рикаисдзе, живописец Отобайя, ваятели Ростомаисдзе и Цвергрдзелисдзе.
В этом году обрушилась стена и раздавила больше ста человек пленных мастеров — из трехсот пховцев осталось в живых лишь шестьдесят.
Плохое питание и эпидемия косили рабочих. Подбирали покойников, священник служил над ними панихиду, потом наваливали их на арбы и везли за город в общую яму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80