Снова все та же добрая, старая ошибка, только на этот раз пунктик у моей девушки выглядит совсем по-другому. Но сути прежняя. Я влип все в ту же историю.
Домом, в котором жил Фаррелл, управлял человек лет тридцати-пятидесяти: темноволосый, тощий, подвижный и мучимый постоянным ознобом. То ли латыш, то ли литовец, по-английски он говорил плохо. Запах приводных ремней и стоялой воды исходил от него, он был довольно силен, но на странный манер, как бывают сильны небольшие, щуплые зверьки. Глаза его казались почти фиолетовыми и немного вытаращенными, напряженными – ужасные глаза ангела-провозвестника, внезапно пораженного немотой. Целыми днями он бродил по подвалам, простукивая трубы и разбирая на части лифтовые механизмы.
С Лилой управляющий познакомился всего через несколько часов после Фаррелла, в самую первую ночь, когда Фаррелл привел ее к себе. Едва увидев ее, человечек отпрыгнул в сторону, уронив обезноживший стул, который куда-то тащил. Он и сам свалился на стул и не попытался подняться, а только съежился, задыхаясь, отфыркиваясь, пытаясь одновременно перекреститься и состроить из пальцев рога. Фаррелл хотел помочь ему встать, но управляющий только взвизгнул. Правда, еле слышно.
Этот случай можно было счесть смешным, либо неловким, если бы не то обстоятельство, что с той же минуты Лила прониклась в отношении управляющего точно таким же страхом. Ни под каким видом ее невозможно было заставить спуститься в подвал, а в дом она входила или выходила из него, лишь удостоверясь, что управляющего нигде поблизости нет. В то время Фаррелл думал, что она приняла его за помешанного.
– Как он ее раскусил, ума не приложу, – рассказывал он Бену. – Видимо, если человек верит в оборотней и вампиров, то он их, скорее всего, сразу и узнает. Я вот в них на грош не верил, ну и живу теперь с одним.
Он прожил с Лилой всю осень и зиму. Они вместе ходили в кино и в гости, вместе возвращались домой. Лила стала немного лучше готовить, забросила гитару и завела кошку по имени Теодора. По временам она плакала, но, в общем, не часто. Оказалось все-таки, что она не настоящая плакса.
Она рассказала о Фаррелле доктору Шехтману, и тот сказал, что эти отношения, вероятно, принесут ей большую пользу. Пользы они не принесли, но и вреда особого тоже. В постели у них все складывалось неплохо, хоть Фаррелла и томило подозрение, что возбуждает его в основном ощущение присутствия и запах той, Другой. Что до всего остального, то они почти стали друзьями. Фаррелл понял, что не любит Лилу еще до того, как узнал, кто она такая на самом деле, и потому не испытывал особенных терзаний, когда ему становилось с ней скучно.
– К весне все самой собой рассосется, – сказал он Бену. – Растает, вместе со льдом.
– А если нет? – спросил Бен. Они опять обедали вдвоем в кафе-автомате. – Если оно так и будет тянуться, что ты тогда станешь делать?
– Все не так просто.
Фаррелл отвел глаза от лица Бена и занялся исследованием таинственных, топких глубин своего мясного пирога.
– Беда в том, – сказал он, – что я ее слишком хорошо знаю. Вот где я действительно промахнулся. Не следует залезать человеку в душу, если не собираешься в том или ином смысле остаться с ним надолго. Встречайся, расставайся – если ты сохраняешь при этом полное невежество, тогда все в порядке, а узнавать человека по настоящему не стоит.
Примерно за неделю до полнолуния Лила становилась нервной и крикливой и оставалась такой до дня, предшествовавшего метаморфозе. В этот день она неизменно бывала с ним ласкова, в ней проступала безысходная нежность – такая, как если бы им предстояла долгая разлука; однако назавтра она погружалась в молчание, произнося что-либо лишь когда избежать этого было невозможно. В последний день ее непременно одолевал насморк, она казалась бледной, дерганой, больной, но все равно уходила на работу.
Фаррелл питал уверенность, хотя она никогда не говорила об этом, что превращение в волчицу, как правило, дается ей легко, а вот возвращение в человеческий облик – мучительно. Перед самым восходом луны она раздевалась догола, вынимала из волос заколки и застывала в ожидании. Фаррелл ни разу так и не смог заставить себя не зажмуриваться, когда она тяжело брякалась на четвереньки, но в предшествующие этому мгновения он иногда успевал заметить возникающее на ее лице выражение, которого он никогда больше не видел, разве что в минуты любви. И каждый раз оно потрясало Фаррелла, ибо было выражением невиданного счастья, вызванного тем, что ей больше не нужно быть Лилой.
– Я ее знаю, понимаешь? – пытался он втолковать Бену. – Она любит цветные фильмы, но единственно потому, что волки не различают цветов. Она терпеть не может «Модерн Джаз Квартет», но пару дней после полнолуния только его и слушает. И все остальное в этом же роде. Никогда не пьет помногу на вечеринках, потому что боится проболтаться. Мне просто трудно уйти от нее, вот в чем дело. Придется тащить с собой все, что я о ней знаю.
– А управляющего она боится по-прежнему? – спросил Бен.
– О, Господи, – сказал Фаррелл. – В последний раз она угробила его пса. Красивый такой был далматин. Она не знала, чья это собака. Теперь, завидев ее, он не прячется, а награждает ее таким взглядом, будто вот-вот зарежет. Что он по– настоящему умеет, так это ненавидеть, у него к этому дар от природы.
Он встал и начал натягивать плащ.
– Лучше бы он ее мамашей занялся. Хоть какая-то была бы польза. Я тебе не говорил? – она теперь желает, чтобы я звал ее Берникой.
– Фаррелл, – сказал Бен, – я бы на твоем месте бежал из страны. Честное слово.
Они вышли под февральскую морось, которая никак не могла решиться, чем ей стать – дождем или снегом. До самого угла, на котором он сворачивал к своему магазину, Фаррелл молчал. И только там почти неслышно сказал:
– Нужно быть черт знает каким осторожным. Кому интересно знать, во что иногда превращаются люди?
Настал май и настала ночь, когда голая Лила снова застыла перед окном в ожиданьи луны. Фаррелл возился с посудой, с пакетами для отходов, кормил кошку. В эти минуты он всегда испытывал неловкость. Он как раз спросил у нее: «Как по-твоему, сохранить остатки риса?» – когда звякнул телефон.
Звонила мать Лилы. Она теперь названивала по два-три раза в неделю.
– Это Берника. Ну, как там нынче мой ирландец?
– Все нормально, Берника, – сказал Фаррелл.
Лила вдруг закинула назад голову и мощно, с подвыванием выдохнула воздух. Кошка беззвучно зашипела и смылась в ванную комнату.
– Звоню, чтобы заманить вас к себе в эту пятницу, – продолжала миссис Браун. – Ко мне собирается пара старых друзей, и что если не будет никого помоложе, мы так и просидим весь вечер, разговаривая о том, по какой причине у Прогрессивной партии ничего не клеится.
1 2 3 4 5 6 7 8
Домом, в котором жил Фаррелл, управлял человек лет тридцати-пятидесяти: темноволосый, тощий, подвижный и мучимый постоянным ознобом. То ли латыш, то ли литовец, по-английски он говорил плохо. Запах приводных ремней и стоялой воды исходил от него, он был довольно силен, но на странный манер, как бывают сильны небольшие, щуплые зверьки. Глаза его казались почти фиолетовыми и немного вытаращенными, напряженными – ужасные глаза ангела-провозвестника, внезапно пораженного немотой. Целыми днями он бродил по подвалам, простукивая трубы и разбирая на части лифтовые механизмы.
С Лилой управляющий познакомился всего через несколько часов после Фаррелла, в самую первую ночь, когда Фаррелл привел ее к себе. Едва увидев ее, человечек отпрыгнул в сторону, уронив обезноживший стул, который куда-то тащил. Он и сам свалился на стул и не попытался подняться, а только съежился, задыхаясь, отфыркиваясь, пытаясь одновременно перекреститься и состроить из пальцев рога. Фаррелл хотел помочь ему встать, но управляющий только взвизгнул. Правда, еле слышно.
Этот случай можно было счесть смешным, либо неловким, если бы не то обстоятельство, что с той же минуты Лила прониклась в отношении управляющего точно таким же страхом. Ни под каким видом ее невозможно было заставить спуститься в подвал, а в дом она входила или выходила из него, лишь удостоверясь, что управляющего нигде поблизости нет. В то время Фаррелл думал, что она приняла его за помешанного.
– Как он ее раскусил, ума не приложу, – рассказывал он Бену. – Видимо, если человек верит в оборотней и вампиров, то он их, скорее всего, сразу и узнает. Я вот в них на грош не верил, ну и живу теперь с одним.
Он прожил с Лилой всю осень и зиму. Они вместе ходили в кино и в гости, вместе возвращались домой. Лила стала немного лучше готовить, забросила гитару и завела кошку по имени Теодора. По временам она плакала, но, в общем, не часто. Оказалось все-таки, что она не настоящая плакса.
Она рассказала о Фаррелле доктору Шехтману, и тот сказал, что эти отношения, вероятно, принесут ей большую пользу. Пользы они не принесли, но и вреда особого тоже. В постели у них все складывалось неплохо, хоть Фаррелла и томило подозрение, что возбуждает его в основном ощущение присутствия и запах той, Другой. Что до всего остального, то они почти стали друзьями. Фаррелл понял, что не любит Лилу еще до того, как узнал, кто она такая на самом деле, и потому не испытывал особенных терзаний, когда ему становилось с ней скучно.
– К весне все самой собой рассосется, – сказал он Бену. – Растает, вместе со льдом.
– А если нет? – спросил Бен. Они опять обедали вдвоем в кафе-автомате. – Если оно так и будет тянуться, что ты тогда станешь делать?
– Все не так просто.
Фаррелл отвел глаза от лица Бена и занялся исследованием таинственных, топких глубин своего мясного пирога.
– Беда в том, – сказал он, – что я ее слишком хорошо знаю. Вот где я действительно промахнулся. Не следует залезать человеку в душу, если не собираешься в том или ином смысле остаться с ним надолго. Встречайся, расставайся – если ты сохраняешь при этом полное невежество, тогда все в порядке, а узнавать человека по настоящему не стоит.
Примерно за неделю до полнолуния Лила становилась нервной и крикливой и оставалась такой до дня, предшествовавшего метаморфозе. В этот день она неизменно бывала с ним ласкова, в ней проступала безысходная нежность – такая, как если бы им предстояла долгая разлука; однако назавтра она погружалась в молчание, произнося что-либо лишь когда избежать этого было невозможно. В последний день ее непременно одолевал насморк, она казалась бледной, дерганой, больной, но все равно уходила на работу.
Фаррелл питал уверенность, хотя она никогда не говорила об этом, что превращение в волчицу, как правило, дается ей легко, а вот возвращение в человеческий облик – мучительно. Перед самым восходом луны она раздевалась догола, вынимала из волос заколки и застывала в ожидании. Фаррелл ни разу так и не смог заставить себя не зажмуриваться, когда она тяжело брякалась на четвереньки, но в предшествующие этому мгновения он иногда успевал заметить возникающее на ее лице выражение, которого он никогда больше не видел, разве что в минуты любви. И каждый раз оно потрясало Фаррелла, ибо было выражением невиданного счастья, вызванного тем, что ей больше не нужно быть Лилой.
– Я ее знаю, понимаешь? – пытался он втолковать Бену. – Она любит цветные фильмы, но единственно потому, что волки не различают цветов. Она терпеть не может «Модерн Джаз Квартет», но пару дней после полнолуния только его и слушает. И все остальное в этом же роде. Никогда не пьет помногу на вечеринках, потому что боится проболтаться. Мне просто трудно уйти от нее, вот в чем дело. Придется тащить с собой все, что я о ней знаю.
– А управляющего она боится по-прежнему? – спросил Бен.
– О, Господи, – сказал Фаррелл. – В последний раз она угробила его пса. Красивый такой был далматин. Она не знала, чья это собака. Теперь, завидев ее, он не прячется, а награждает ее таким взглядом, будто вот-вот зарежет. Что он по– настоящему умеет, так это ненавидеть, у него к этому дар от природы.
Он встал и начал натягивать плащ.
– Лучше бы он ее мамашей занялся. Хоть какая-то была бы польза. Я тебе не говорил? – она теперь желает, чтобы я звал ее Берникой.
– Фаррелл, – сказал Бен, – я бы на твоем месте бежал из страны. Честное слово.
Они вышли под февральскую морось, которая никак не могла решиться, чем ей стать – дождем или снегом. До самого угла, на котором он сворачивал к своему магазину, Фаррелл молчал. И только там почти неслышно сказал:
– Нужно быть черт знает каким осторожным. Кому интересно знать, во что иногда превращаются люди?
Настал май и настала ночь, когда голая Лила снова застыла перед окном в ожиданьи луны. Фаррелл возился с посудой, с пакетами для отходов, кормил кошку. В эти минуты он всегда испытывал неловкость. Он как раз спросил у нее: «Как по-твоему, сохранить остатки риса?» – когда звякнул телефон.
Звонила мать Лилы. Она теперь названивала по два-три раза в неделю.
– Это Берника. Ну, как там нынче мой ирландец?
– Все нормально, Берника, – сказал Фаррелл.
Лила вдруг закинула назад голову и мощно, с подвыванием выдохнула воздух. Кошка беззвучно зашипела и смылась в ванную комнату.
– Звоню, чтобы заманить вас к себе в эту пятницу, – продолжала миссис Браун. – Ко мне собирается пара старых друзей, и что если не будет никого помоложе, мы так и просидим весь вечер, разговаривая о том, по какой причине у Прогрессивной партии ничего не клеится.
1 2 3 4 5 6 7 8