Рассказы –

OCR Busya
«Уильям Сароян «Ученик брадобрея»»: Азбука-классика; СПб.; 2004
Аннотация
«Грустное и солнечное» творчество американского писателя Уильяма Сарояна хорошо известно читателям по его знаменитым романам «Человеческая комедия», «Приключения Весли Джексона» и пьесам «В горах мое сердце…» и «Путь вашей жизни». Однако в полной мере самобытный, искрящийся талант писателя раскрылся в его коронном жанре – жанре рассказа. Свой путь в литературе Сароян начал именно как рассказчик и всегда отдавал этому жанру явное предпочтение: «Жизнь неисчерпаема, а для писателя самой неисчерпаемой формой является рассказ».
В настоящее издание вошли более сорока ранее не публиковавшихся на русском языке рассказов из сборников «Отважный юноша на летящей трапеции» (1934), «Вдох и выдох» (1936), «48 рассказов Сарояна» (1942), «Весь свят и сами небеса» (1956) и других. И во всех них Сароян пытался воплотить заявленную им самим еще в молодости программу – «понять и показать человека как брата», говорить с людьми и о людях на «всеобщем языке – языке человеческого сердца, который вечен и одинаков для всех на свете», «снабдить пустившееся в странствие человечество хорошо разработанной, надежной картой, показывающей ему путь к самому себе».
Уильям Сароян
Любимый город
Фресно, штат Калифорния
Да, я тут родился, если это что-то меняет, ибо рождение – это приобщение к динамичному таинству живой материи, приход в мир, в непостигнутую и непостижимую вселенную, а не в город. Но рано или поздно мы узнаем, что в этой вселенной есть место, откуда мы берем начало, даже если нас там давно уж нет или же оно сильно изменилось. Все же, когда знаешь, откуда ты родом – это все-таки что-то да значит.
Мы знаем даже улицу, а иногда и дом.
Улица называлась Д-стрит, пятая буква алфавита, год 1908-й, месяц – август, 31-го дня. «Д» – несомненно значит «дом». Я многие годы бродил по ней, то целенаправленно, то бесцельно, но дома так и не нашел. К тому времени, когда я всерьез принялся за поиски, его уже не существовало. На его месте появился склад, затем гараж, потом отель и, наконец, автостоянка.
Но не дом и не улица делают этот город моим любимым и не то обстоятельство, что здесь мои истоки, а что-то другое. Так что же?
Здесь я открыл для себя род человеческий. Здесь я открыл для себя творчество. А там, где мы сталкиваемся с беспомощным человеком и его возвышенными чаяниями, там и наше место, а может, нет. На что он надеется? Он надеется на смысл, потому что смысл есть все; и он добивается смысла, придумывая его или открывая, через творчество.
Кого из представителей рода человеческого я открыл для себя во Фресно? Свою семью, наших соседей и моих друзей, школьных учителей, одноклассников, незнакомцев с улицы и себя самого. Больше всего – себя самого и незнакомцев, которые таковыми не были и быть не могли, потому что я их видел, постигал, знал. На что вообще годятся эти незнакомцы? Можно ли в них верить? Они были хорошие, хорошие и обреченные. Вот почему я открыл для себя творчество, потому что я радовался тому, что они хорошие, и злился на то, что они обречены, потому что я не хотел, чтобы они были обречены. Если они обречены, то я, конечно, тоже, а я не хотел быть обреченным.
К роду человеческому принадлежал двоюродный брат мамы, Оваким Сароян, которого вот уже тридцать пять лет как нет на свете. Он возделывал мускатный виноград «Одинокая звезда», на тридцати акрах в Гошене, в восьми – девяти милях от города. Знаю только, что это была не малага, потому что у нас там были и другие родственники. Казалось, Оваким высечен из кости и камня, но никто не умел так от души хохотать, как он. Оваким смеялся то почти беззвучно, то раскатисто, сотрясаясь всем телом, да так, что валился или бросался наземь и катался по земле, вскакивал и чуть было не помирал со смеху. Смех, наверное, и доконал его в возрасте тридцати семи лет. Не знаю. Я так и не смог разобраться, по какой же причине обрывается жизнь смертного человека. Оваким жил на винограднике один, в какой-то хижине, в которой среди прочих вещей был фонограф и дюжина пластинок с армянскими, курдскими и турецкими песнями. Он держал корову. У него были револьвер и ружье, лошадь и автомобиль. Раза два-три он приезжал верхом или на автомобиле к домику на Сан-Бенито-авеню, забирал с собой меня и моего брата Генри и отвозил к себе в Гошен. На закате он доставал ружье, и мы шли с ним на виноградник посмотреть, что же будет. Мы видели кроликов, которые причиняли много хлопот, потому что обгрызали молодые побеги лозы. Оваким палил в них, они подскакивали на месте и испускали дух. Мы видели перепелов, голубей, ржанок; но еще приятнее, чем наблюдать за ржанками, было слушать, как они в отвесном падении кричали чистыми пронзительными голосами о том, как это грандиозно – врезаться в гущу жизни. Этот крик был столь жизнерадостным, сколь и отчаянным. Я никогда его не забуду, в моих мыслях и воспоминаниях он всегда будет отождествляться с родом человеческим и одним из виднейших его представителей, Овакимом. С наступлением темноты мы возвращались в дом, и он готовил ужин. Мы сидели при свете керосиновой лампы, ели и болтали на смеси плохого армянского и ломаного английского. Затем он ставил пластинку на фонограф, и мы слушали старую музыку. Он приводил в порядок свой кальян, садился на пол и курил. Об Овакиме рассказывали, что в Битлисе у него были жена и двое детей, но жена умерла, а сыновья ушли жить к ее отцу. Оваким остался в Калифорнии один. Никто не был так самоотверженно предан доброте и истине, как этот одинокий человек. Незадолго до своей ранней кончины он взял другую жену, но было ясно, что жизнь его оборвалась, когда он потерял свою первую жену и сыновей. И вдруг я очутился на похоронах Овакима, и на этом закончилась его история, если не считать, что вот, тридцать пять лет спустя, я пишу о нем.
Оваким был частью рода человеческого: печальный, одинокий, хохочущий.
Были и многие другие: родные, друзья, незнакомцы.
Хафф торговал воздушной кукурузой с тележки на Республиканском углу, где я каждый вечер после школы продавал газеты. Это был худой старик с широкой черной повязкой на левом глазу и щеке. С первого взгляда люди пугались его вида, со второго, пожалуй, тоже. Я не припомню, чтобы кто-то хоть раз остановился поболтать с ним. Он производил впечатление мрачного человека, было в нем что-то зловещее. На самом же деле он был просто одиноким стариком, обитал Хафф в меблированной комнате, его единственной собственностью была тележка для воздушной кукурузы. Каждое утро часов в десять он толкал тележку от своего жилища на угол и вечером возвращался домой к десяти. Мы с Хаффом подружились, когда ему уже, наверное, было лет под восемьдесят, а мне девять или десять.
1 2