Вот уже шесть лет он работает в этом отеле.
– Благодать, а не жизнь! – говорил мне Абдулла. – Слава богу, два раза в день дают хлеб, иногда господа на чай дадут. Да и сиротка мой, Гариб, бог да продлит дни его жизни, если вырастет здесь, кто знает, может быть, не просто водоносом будет. Выучится читать, вот жизнь у него и будет красивей, чем моя… А вас господь вознаградит за него, господин! Учите, учите его, а я пойду, мне нужно приготовить воду для господина Валима – он сейчас будет купаться.
О, до чего раздражает меня эта покорность судьбе! Как только человек живет такой жизнью! А ведь так живут сотни тысяч, миллионы. Каждая страна, каждый народ в любом уголке земного шара, за исключением нескольких человек и некоторых кругов, гордятся своей цивилизацией, своей религией, своей культурой, своей сознательностью, своим умом…
Все это позолота! Нет предела человеческой лжи и стремлению человека обмануть самого себя.
Взять того же Абдуллу. Он несчастен, все время кашляет и все же продолжает жить в надежде на то, что тот самый мир, который не дал ему расцвести, то самое общество, несправедливость которого лишила его всех радостей жизни, схватила за горло и превратила в забитое животное, дадут расцвести его сыну… Но ведь в конце концов Абдулла человек, и жизнь его – борьба, как жизнь всех людей. Что ж, борись, борись хоть за мечту. Твой сын подрастет и станет юношей, и тогда ты воскреснешь в исполнении его расцветших желаний, снова забьется твое сердце в чистоте его юности, в цветистых песнях его любви и красоты, в славе его радости.
Из встреч на веранде сердце мое хранит воспоминание о молодой парочке, которая казалась очень счастливой. Оба они были совсем еще юны, красивы и образованы. Они недавно поженились и приезжали в Гульмарг, чтобы провести здесь свой медовый месяц. Заняты они были тем, что смотрели друг на друга.
– Дорогая, как красив этот закат! – говорил юноша, глядя в глаза своей любимой.
– И воздух пропитан ароматом цветов… – отвечала она, касаясь его плеча своей нежной ручкой.
Эта парочка целыми днями умирала от восторга, они умирали перед закатом, умирали перед цветами, умирали перед красотой окрестностей, умирали перед лунным светом, умирали перед кедрами, умирали перед горными пони… В конце концов мне начало казаться, что они по целым дням только и знают, что умирают. Зато по ночам они оживали… Они жили на третьем этаже, и комната их находилась как раз над моей. Иногда ночью до меня доносился то звук разбивающегося стакана, то поскрипывание кровати, то кошачье мурлыканье. О'Брайен говорил, что они, наверное, видят одинаковые сны, не сознавая, что на самом пороге этих волшебных снов из «Тысячи и одной ночи» стоит суровая действительность.
– Старик, старик, – возражал я, – что же плохого в том, что люди женятся? Поженились, теперь дети пойдут у них. Те сны, которые они сейчас видят, прибавят еще один дом к прекрасному городу человечества.
– Ничего плохого нет в том, что люди женятся, – отвечал О'Брайен, – плохо, когда разбиваются их мечты, а разбиваются они очень скоро. Природа расставляет ловушки человеку, для этого она дарует цветам аромат, кабарге – мускус, а женщине – красоту. Но как только природа добьется своего, цветы увядают, кабарга падает мертвой, а женщины стареют… Так разбиваются мечты людей.
– Помнишь, как я разбила стакан ночью? – спрашивала утром молодая женщина, лукаво поглядывая на мужа: во взглядах влюбленных таилось сладостное воспоминание о каком-то событии, известном только им двоим.
– Что разбила? – поинтересовался я.
Оба рассмеялись.
– Я уронила ночью стакан, – объясняла она, – он разбился, и вода потекла по полу. Пол деревянный, а внизу – ваша комната.
– Ах, вот в чем дело! Моя кровать-то ничего, но вот на ковре до сих пор мокрое пятно.
– Дорогой, посмотри, какая прелестная птичка! – сказала она, обращаясь к мужу, тут же забыв обо мне, как о ненужном разбитом стакане… Они оба взялись за руки и залюбовались какой-то птичкой.
– Красота не вечна! – сказал я, и меня охватил гнев на вселенную и на ее создателя. – Почему, почему она не вечна? – И тут же ответил сам себе: – А кто сказал, что она не вечна? Красоту нужно рассматривать не с точки зрения отдельного человека, а с точки зрения общества. Посмотри сам: цветы вечно улыбаются, мускус вечно благоухает, женщины…
Я взглянул на молодую женщину и не закончил свою мысль. Глаза О'Брайена приобрели густой зеленый оттенок…
– Не может умереть красота! Она частица времени, она его эстетическое выражение. До тех пор пока не умрет время, будет жива и красота; красота женщины будет жить в ее дочери, аромат цветка – в его бутоне, мускус кабарги – в его благоухании.
– А Абдулла в своем сыне! – съязвил О'Брайен.
Мы долго сидели молча. Молодые супруги ушли, после их ухода снова воцарилось безмолвие.
Потом вошел лакей, поставил перед нами чай и снова удалился. Все так же молча принялись мы за чаепитие. Дымка, окутывавшая горы, становилась все плотней, и вскоре из Гаф Корса выскользнули нежные и хрупкие руки тумана. Вот они достигли веранды и начали касаться наших щек, эти нежные и хрупкие руки…
Больше всего Гульмарг чаровал меня именно этим – легкими прикосновениями белых пальцев тумана… Этим, да еще своим ландшафтом, который напоминал мне мою родную деревню… О'Брайен казался погруженным в воспоминания. Неожиданно он прервал молчание:
– Вот вино никогда не стареет! Пожалуй, это единственное, что вечно на земле. Когда-то я любил одну женщину, но она отвергла меня. С тех пор много лет я старался сохранить воспоминания о любовном опьянении тех дней вечно юными, но и они состарились, – и я ничего не мог поделать. Я пытался вернуть им юность, но каждое мгновение проводило новые морщины на их лицах, и в один прекрасный день они умерли.
– А что же с женщиной? Где она сейчас?
– Не знаю. Живет где-нибудь. Теперь я уже не хочу видеть ее, как не хочу возвращаться на родину. Последний раз я видел ее двадцать лет тому назад. Она тогда сидела за роялем и играла что-то очень красивое…
И О'Брайен стал тихонько насвистывать… Где-то в тумане затерялись молодые супруги…
Любовь в «Фирдаусе» выглядела довольно странно. По воскресным дням из Тангмарга сходились сюда сиделки и няньки, а по средам давали выходной официанткам, поэтому к этим дням в «Фирдаусе» готовились особо – запасали побольше еды и привозили побольше вина. Кроме того, неизвестно откуда по этим дням в отель собирались белые солдаты, среди которых было много американцев. У них были совсем еще невинные детские лица, по крайней мере такими они мне казались. И солдаты нравились мне, несмотря на всю их показную грубость, несмотря на покрой их брюк, лихо надетые кепи и круто выпяченную грудь.
1 2 3 4 5 6 7
– Благодать, а не жизнь! – говорил мне Абдулла. – Слава богу, два раза в день дают хлеб, иногда господа на чай дадут. Да и сиротка мой, Гариб, бог да продлит дни его жизни, если вырастет здесь, кто знает, может быть, не просто водоносом будет. Выучится читать, вот жизнь у него и будет красивей, чем моя… А вас господь вознаградит за него, господин! Учите, учите его, а я пойду, мне нужно приготовить воду для господина Валима – он сейчас будет купаться.
О, до чего раздражает меня эта покорность судьбе! Как только человек живет такой жизнью! А ведь так живут сотни тысяч, миллионы. Каждая страна, каждый народ в любом уголке земного шара, за исключением нескольких человек и некоторых кругов, гордятся своей цивилизацией, своей религией, своей культурой, своей сознательностью, своим умом…
Все это позолота! Нет предела человеческой лжи и стремлению человека обмануть самого себя.
Взять того же Абдуллу. Он несчастен, все время кашляет и все же продолжает жить в надежде на то, что тот самый мир, который не дал ему расцвести, то самое общество, несправедливость которого лишила его всех радостей жизни, схватила за горло и превратила в забитое животное, дадут расцвести его сыну… Но ведь в конце концов Абдулла человек, и жизнь его – борьба, как жизнь всех людей. Что ж, борись, борись хоть за мечту. Твой сын подрастет и станет юношей, и тогда ты воскреснешь в исполнении его расцветших желаний, снова забьется твое сердце в чистоте его юности, в цветистых песнях его любви и красоты, в славе его радости.
Из встреч на веранде сердце мое хранит воспоминание о молодой парочке, которая казалась очень счастливой. Оба они были совсем еще юны, красивы и образованы. Они недавно поженились и приезжали в Гульмарг, чтобы провести здесь свой медовый месяц. Заняты они были тем, что смотрели друг на друга.
– Дорогая, как красив этот закат! – говорил юноша, глядя в глаза своей любимой.
– И воздух пропитан ароматом цветов… – отвечала она, касаясь его плеча своей нежной ручкой.
Эта парочка целыми днями умирала от восторга, они умирали перед закатом, умирали перед цветами, умирали перед красотой окрестностей, умирали перед лунным светом, умирали перед кедрами, умирали перед горными пони… В конце концов мне начало казаться, что они по целым дням только и знают, что умирают. Зато по ночам они оживали… Они жили на третьем этаже, и комната их находилась как раз над моей. Иногда ночью до меня доносился то звук разбивающегося стакана, то поскрипывание кровати, то кошачье мурлыканье. О'Брайен говорил, что они, наверное, видят одинаковые сны, не сознавая, что на самом пороге этих волшебных снов из «Тысячи и одной ночи» стоит суровая действительность.
– Старик, старик, – возражал я, – что же плохого в том, что люди женятся? Поженились, теперь дети пойдут у них. Те сны, которые они сейчас видят, прибавят еще один дом к прекрасному городу человечества.
– Ничего плохого нет в том, что люди женятся, – отвечал О'Брайен, – плохо, когда разбиваются их мечты, а разбиваются они очень скоро. Природа расставляет ловушки человеку, для этого она дарует цветам аромат, кабарге – мускус, а женщине – красоту. Но как только природа добьется своего, цветы увядают, кабарга падает мертвой, а женщины стареют… Так разбиваются мечты людей.
– Помнишь, как я разбила стакан ночью? – спрашивала утром молодая женщина, лукаво поглядывая на мужа: во взглядах влюбленных таилось сладостное воспоминание о каком-то событии, известном только им двоим.
– Что разбила? – поинтересовался я.
Оба рассмеялись.
– Я уронила ночью стакан, – объясняла она, – он разбился, и вода потекла по полу. Пол деревянный, а внизу – ваша комната.
– Ах, вот в чем дело! Моя кровать-то ничего, но вот на ковре до сих пор мокрое пятно.
– Дорогой, посмотри, какая прелестная птичка! – сказала она, обращаясь к мужу, тут же забыв обо мне, как о ненужном разбитом стакане… Они оба взялись за руки и залюбовались какой-то птичкой.
– Красота не вечна! – сказал я, и меня охватил гнев на вселенную и на ее создателя. – Почему, почему она не вечна? – И тут же ответил сам себе: – А кто сказал, что она не вечна? Красоту нужно рассматривать не с точки зрения отдельного человека, а с точки зрения общества. Посмотри сам: цветы вечно улыбаются, мускус вечно благоухает, женщины…
Я взглянул на молодую женщину и не закончил свою мысль. Глаза О'Брайена приобрели густой зеленый оттенок…
– Не может умереть красота! Она частица времени, она его эстетическое выражение. До тех пор пока не умрет время, будет жива и красота; красота женщины будет жить в ее дочери, аромат цветка – в его бутоне, мускус кабарги – в его благоухании.
– А Абдулла в своем сыне! – съязвил О'Брайен.
Мы долго сидели молча. Молодые супруги ушли, после их ухода снова воцарилось безмолвие.
Потом вошел лакей, поставил перед нами чай и снова удалился. Все так же молча принялись мы за чаепитие. Дымка, окутывавшая горы, становилась все плотней, и вскоре из Гаф Корса выскользнули нежные и хрупкие руки тумана. Вот они достигли веранды и начали касаться наших щек, эти нежные и хрупкие руки…
Больше всего Гульмарг чаровал меня именно этим – легкими прикосновениями белых пальцев тумана… Этим, да еще своим ландшафтом, который напоминал мне мою родную деревню… О'Брайен казался погруженным в воспоминания. Неожиданно он прервал молчание:
– Вот вино никогда не стареет! Пожалуй, это единственное, что вечно на земле. Когда-то я любил одну женщину, но она отвергла меня. С тех пор много лет я старался сохранить воспоминания о любовном опьянении тех дней вечно юными, но и они состарились, – и я ничего не мог поделать. Я пытался вернуть им юность, но каждое мгновение проводило новые морщины на их лицах, и в один прекрасный день они умерли.
– А что же с женщиной? Где она сейчас?
– Не знаю. Живет где-нибудь. Теперь я уже не хочу видеть ее, как не хочу возвращаться на родину. Последний раз я видел ее двадцать лет тому назад. Она тогда сидела за роялем и играла что-то очень красивое…
И О'Брайен стал тихонько насвистывать… Где-то в тумане затерялись молодые супруги…
Любовь в «Фирдаусе» выглядела довольно странно. По воскресным дням из Тангмарга сходились сюда сиделки и няньки, а по средам давали выходной официанткам, поэтому к этим дням в «Фирдаусе» готовились особо – запасали побольше еды и привозили побольше вина. Кроме того, неизвестно откуда по этим дням в отель собирались белые солдаты, среди которых было много американцев. У них были совсем еще невинные детские лица, по крайней мере такими они мне казались. И солдаты нравились мне, несмотря на всю их показную грубость, несмотря на покрой их брюк, лихо надетые кепи и круто выпяченную грудь.
1 2 3 4 5 6 7