ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

punctata), что зовется «кожаной жакеткой» из-за своей коры, — и как ни в чем не бывало повел рассказ, практически идентичный предыдущему, если не считать одного-единственного ключевого отличия.
Итак, некий сапожник из Лейкхардта (а Лейкхардт, чтоб вы знали, это такой пригород Сиднея, весь состоящий из телеграфных столбов, проводов и красных телефонов) каждый вечер приходит к могиле жены, порою даже кожаный фартук позабыв снять, и пересказывает ей новости дня, а то и совета спрашивает. «У миссис Кадлипп опять каблуки отвалились, ну, от тех зеленых туфель. Надо бы ей на диету сесть, что ли. Цветы забыл полить. Опять шнурки заканчиваются, вот незадача. Знаешь девочку Фарини, ее еще парень на мотоцикле подвозит? Так вот, бедняга с мотоцикла здорово навернулся и кожаную куртку разодрал. Я ей говорю: „Да я ж только по обуви мастер“. Поглядел — вообще-то могу и залатать, дело нехитрое. Так сколько с них взять-то? Сколько всегда? Per, ну, почтальон, опять в городе. Конечно, на чай ему дают все меньше. Я ему тысячу раз повторял: „резина“, переходи на „резину“… да вот и ты ему то же самое твердила. Но он у нас — трудяга старой закалки. А уж чайку попить любит! Две женщины приглашены на одну и ту же свадьбу… да ты их знаешь. Что-то память у меня сдавать начала. Так вот, обеим — высокие каблуки, и еще ремешки закрепить. Заходил один тип, мелочи поменять для счетчика на стоянке. А я тебе говорил, что срок аренды в ноябре истекает? Да, небось, говорил. Придется нам с тобой обмозговать это дело. Есть у меня мыслишка-другая. Завтра вроде бы дождь собирается».
А еще он все спрашивал, что делать с ее обувью — с удобными практичными туфлями в приветливых морщинках, что рядами выстроились на дне ее гардероба.
Эта история — незнакомец выпалил ее одним духом — призвана была нейтрализовать предыдущую повесть «о застойном браке и горькой трагедии собачьей жизни», как сам он выразился. Однако Эллен сочла ее грустной, такой грустной, что лучше о ней и не задумываться лишний раз. Девушка размышляла о плюсах и минусах многолетнего общения, а деревья вокруг словно расплывались и таяли, и все сливалось, точно во сне. Разумеется, сам предмет ее размышлений был необъятен и многолик, словно лес; разнообразные его грани в разных ракурсах переливались разными цветами и оттенками.
Скользнув взглядом по собеседнику, девушка невольно задумалась, а пойдет ли ему кожаная куртка.
Чтобы развеселить Эллен, незнакомец высмотрел небольшое деревце из Квинсленда, эвкалипт Бина (Е. beaninna), и задумчиво обронил, что, дескать, слыхал на днях: какая-то пожилая женщина на пароме в Манли доверительно жаловалась товарке, которая, возможно, приходилась ей дочерью: «Вот ведь жуткое имечко! Все равно что жернов повесить бедняжке на шею!»
Он обернулся к Эллен:
— Ага-а, заулыбалась!
А говоря о жерновах на шею, вот взять, например, заведующего отделом сбыта на одном из промышленных предприятий по производству керамики, опять-таки в Сиднее: бедняга, в силу понятной причины, на работе вечно становился всеобщим посмешищем!
Звался он Как. Питер Как.
Всякий раз, как кто-нибудь дружелюбно осведомлялся: «Ну, ты как?», звучало это издевкой в адрес заведующего отделом сбыта. Даже привычка его ни в чем не повинных торговых агентов начинать сообщение словами «как нельзя более» словно публично обличала его бездарность. В стремительно меняющемся, низкоприбыльном мире промышленной керамики мимолетнейший намек такого рода («Как — нельзя более!») это, к сожалению, поцелуй смерти.
А Эллен все размышляла о великой силе многолетнего общения — об истории бедняги сапожника.
Право слово, каламбуры — всегда занудство. В них видят способ увильнуть от истинной сути вещей — однако этот окольный путь не ведет никуда. Во всяком случае, традиционный метод именования деревьев, в том числе и эвкалиптов, каламбуры практически не использует.
— А ты знаешь, как меня зовут? — спросила девушка.
— Еще бы. Только сейчас меня не спрашивай. Между тем прямо перед ними воздвигся очередной эвкалипт — кричаще броский, чудом пересаженный с острова Мелвилл; его темно-бордовые цветы словно парили над зелено-бурым морем — кашмирская шаль, но без затейливой каймы. Видя, что собеседник, глубоко задумавшись, переминается с ноги на ногу, девушка прислонилась к стволу и стала ждать.
— Отныне и впредь я не скажу ни единого каламбура. Нет-нет. — Он торжественно приложил руку к сердцу. — Ничего искусственного.
Они переходили от дерева к дереву. Незнакомец рассказывал одну историю за другой; истории словно бы обступали девушку тесным кольцом, и Эллен не возражала, более того — впускала их в себя. Время словно остановилось: голос рассказчика вибрировал в привычном зное, проникал сквозь стволы… такой приятный голос! На дневной жаре глаза закрывались сами собою. А Эллен все слушала — да рассматривала собеседника. Она ведь даже имени его не знает. Что, если кто-нибудь спросит?
К тому времени, как Эллен волей-неволей пришлось возвратиться домой, незнакомец успел рассказать ей еще шесть или семь историй — она не считала.
20
DESERTORUM
«Да» — и в Цюрихе, и в Дублине, и в гараже парижского автомеханика немало историй начинается и заканчивается с этого отраднейшего из всех слов — уж конечно, куда более отрадного для слуха, если не для воображения, нежели слово «эвкалипт». И все до одного жители города, как мужчины, так и женщины (матери в первую очередь), возвещали Холленду «да», не успевал он еще и рта раскрыть; ежели само слово не произносилось вслух, то читалось в выражениях лиц — что угодно, лишь бы поддержать благие намерения практичного владельца всех этих холмистых земель и превосходного приречного участка, что так и пропадает даром, и — красавицы-дочки. Ода, она была красива и с каждым днем хорошела все больше — крапчатое голубиное яйцо, затмевающее в округе всех и вся. Люди бывалые, поездившие по белу свету, — те, кто воевал, и едва ли не все женихи до единого — не могли припомнить женщины более красивой ни в ближайшем крупном городе, ни за горами, в Сиднее. Новый управляющий банком провозглашал во всеуслышание, что такой красотки во всем Лондоне не сыщешь (он прожил там три недели после войны).
А ландшафт! Ведь он тоже обладал крапчатой красотой, что просачивалась геологически со всех сторон — и уже никуда не девалась.
Холленда радовала степенная надежность ландшафта, безучастного для жизненных передряг, кои могли оставить на его поверхности разве что легкую царапину-другую. И деревья… о, деревья! В целом, Холленду потребовалось много лет на то, чтобы признать и принять бледную силу этой земли. Сила вошла в его тело, если можно так выразиться, и обосновалась там навсегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62