Тогда в шатер с улицы вкатывают огромные бочки, и здоровенные демоны в кожаных фартуках, с ладонями как лопаты, протыкают эти бочки в известных местах, чтобы жидкость хлынула в кружки.
Ясно, конечно, что захмелевшие большеносые в самом скором времени начинают спорить друг с другом или с подносящими кружки служанками. Этот спор моментально переходит в драку, и тогда появляется еще один демон с руками-лопатами: он хватает смутьяна, беспомощно болтающего ногами, и вышвыривает из шатра вон. Все это сопровождается более или менее сочувственными воплями его товарищей, после чего музыканты снова заводят любимую песню, и все подхватывают ее грубыми, низкими голосами.
Продолжается это примерно до полуночи; тогда свет в шатре гасят и бочек больше не вкатывают. Одни из большеносых к тому времени уже лежат под столами, другие же, совсем опьянев, принимаются колошматить кружками по столу, требуя еще Бо-шоу. Но им не дают. Следует воздать должное мудрости городской управы, ограничивающей распитие этого напитка: очевидно, из страха перед тем, что иначе большеносые разнесут весь город. Музыканты тоже собирают свои инструменты. В шатре раздаются лишь брань да отрыжка пьяных. Наконец они расползаются по домам.
Пошли и мы, ступая с осторожностью, чтобы не угодить в дерьмо или блевотину; я был совершенно оглушен. Большеносые же выдерживают все это четырнадцать дней подряд. Видимо, таким образом они пытаются забыть о своем недовольстве или изгнать его из своей души силой. Некоторые – из тех, конечно, кто еще способен держаться на ногах, – бросают в воздух шапки и издают громкие нечленораздельные крики. Многие садятся в свои повозки Ma-шин и нередко наезжают на дерево, вызывая у остальных неудержимый хохот. Таковы увеселения большеносых. Я спросил господина Ши-ми: неужели ему это тоже нравится? Нет, отвечал он, ему просто хотелось, чтобы я увидел и это, ведь я хочу узнать о них побольше. Что ж, в этом он прав.
Другое подобное празднество устраивается, по словам господина Ши-ми, зимой. В отличие от «Праздника осенней Луны», от которого можно уклониться, просто не пойдя на него, этот праздник происходит везде, так что избежать его нельзя. Я его тоже еще застану, предупредил он меня. Подробности он, впрочем, рассказывать не стал.
Сейчас, когда я пишу эти строки, «Праздник осенней Луны» уже завершился. Заканчивают его так же быстро, как и начинают. Большеносые ломают питейные шатры и увеселительные заведения, собирают и увозят обломки. На лугу остаются лишь кучи мусора и дерьма. Как они поступают с ними, я не знаю. Вероятно, они полагаются на дожди, идущие здесь достаточно часто, так что к началу следующего «Праздника осенней Луны» все будет смыто. С дерьмом же, лежащим на улицах города, происходит, по моим наблюдениям, следующее. Большеносые в своих повозках Ma-шин ездят по нему с огромной скоростью, оно раздавливается, измельчается и в конце концов уносится ветром. От этого-то воздух и полон жирной копоти, к которой сами большеносые, впрочем, давно привыкли. Меня удивляет лишь, как ее выносят животные и растения. Я много думал над этим, но ответ на свой вопрос нашел только позавчера. Дело в том, что позавчера я в горнице постоялого двора познакомился с одним чрезвычайно интересным человеком. Представь себе: просторная горница, состоящая, собственно, из нескольких выложенных коврами, соединенных друг с другом лесенками и мостиками маленьких, очень уютных горенок, и всюду столики и удобные кресла. Ими может воспользоваться любой из гостей. Время от времени появляются слуги и спрашивают, не изволит ли гость чего-нибудь пожелать. Я люблю сидеть в этих горенках, потому что людей здесь всегда довольно много (среди них есть и женщины), так что мне есть за чем понаблюдать, да и беседы завязываются легко.
Так я и встретился позавчера здесь, внизу, с одним господином, который показался мне не принадлежащим к самому примитивному типу большеносых. Он был велик ростом, как почти все большеносые, и у него была могучая черная борода. Когда я вошел в горницу, он уже сидел там и читал книгу. Свободных столиков не было, поэтому я подошел к нему, сделал одну треть поклона и спросил:
– Позволит ли высокопочтенный бородатый мандарин, чье добросердечие и долготерпение, несомненно, заслуживают восхищения даже далеких правнуков, недостойному представителю далекого и малозначительного народа осквернить своим присутствием чистейший воздух, незримо парящий над этим замечательным столиком?
Бородатый господин поднял глаза, поглядев на меня сначала с некоторым недоумением, но потом показал зубы и произнес: «Пожалуйста». Вот и все, что он сказал: «Пожалуйста». Формулами вежливости большеносые пренебрегают. Мне это давно известно; я знаю также, что мои вежливые выражения – хотя я, как ты мог заметить хотя бы по вышеприведенному обращению, и так сокращаю их почти до неприличия – непонятны большеносым и вызывают у них скорее отрицательные чувства. Однако отвыкнуть от привычки к вежливой речи я не могу, да и не хочу этого делать. Я не нахожу в себе сил отказаться от тех принципов, которые были заложены воспитанием и бессмертным (хотя могу ли я теперь хоть что-то назвать «бессмертным»?) учением Кун-цзы. Перевоспитать жителей этого мира я не надеюсь; просто я так чувствую себя лучше. То же самое я сказал и госпоже Кай-кун, когда она попросила меня хотя бы во время любовного акта не употреблять формул вежливости и хвалебных описаний тех или иных частей ее совершенного тела.
Итак, бородатый господин сказал «пожалуйста», и я, сделав еще один поклон, сел. Когда подошел слуга, я заказал себе напиток, полюбить который успел уже здесь, в Го-ти Ни-цзя: он красного цвета, довольно крепок и называется «Кан Ба-ли». Бородатый господин сначала продолжал свое чтение, но когда я извлек из маленького кожаного футляра (прощальный подарок господина Ши-ми) одну из благоуханных огненных жертв моего любимого сорта «Да Ви-доу» и зажег ее, он вновь оторвался от книги и с видимым удовольствием потянул носом. Я предложил и ему взять себе одну «Да Ви-доу» из моего футляра. Он с благодарностью согласился, и у нас завязалась беседа. Потом мы заказали еще бутылку Шан-пань.
Этот господин – он и по сей день живет в Го-ти Ни-цзя, я часто его вижу, – мастер по выращиванию леса. Родом он из одного города на севере; там есть особая школа лесников, в которой он учитель. В Минхэнь же он прибыл, чтобы поучиться самому. Его имя, сказал он, мне наверняка не удалось бы не только запомнить, но и выговорить, а потому мне лучше называть его дружеским именем. У большеносых вообще имеется по крайней мере два имени: одно официальное и еще одно, а иногда два неофициальных, которыми их называют в кругу друзей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Ясно, конечно, что захмелевшие большеносые в самом скором времени начинают спорить друг с другом или с подносящими кружки служанками. Этот спор моментально переходит в драку, и тогда появляется еще один демон с руками-лопатами: он хватает смутьяна, беспомощно болтающего ногами, и вышвыривает из шатра вон. Все это сопровождается более или менее сочувственными воплями его товарищей, после чего музыканты снова заводят любимую песню, и все подхватывают ее грубыми, низкими голосами.
Продолжается это примерно до полуночи; тогда свет в шатре гасят и бочек больше не вкатывают. Одни из большеносых к тому времени уже лежат под столами, другие же, совсем опьянев, принимаются колошматить кружками по столу, требуя еще Бо-шоу. Но им не дают. Следует воздать должное мудрости городской управы, ограничивающей распитие этого напитка: очевидно, из страха перед тем, что иначе большеносые разнесут весь город. Музыканты тоже собирают свои инструменты. В шатре раздаются лишь брань да отрыжка пьяных. Наконец они расползаются по домам.
Пошли и мы, ступая с осторожностью, чтобы не угодить в дерьмо или блевотину; я был совершенно оглушен. Большеносые же выдерживают все это четырнадцать дней подряд. Видимо, таким образом они пытаются забыть о своем недовольстве или изгнать его из своей души силой. Некоторые – из тех, конечно, кто еще способен держаться на ногах, – бросают в воздух шапки и издают громкие нечленораздельные крики. Многие садятся в свои повозки Ma-шин и нередко наезжают на дерево, вызывая у остальных неудержимый хохот. Таковы увеселения большеносых. Я спросил господина Ши-ми: неужели ему это тоже нравится? Нет, отвечал он, ему просто хотелось, чтобы я увидел и это, ведь я хочу узнать о них побольше. Что ж, в этом он прав.
Другое подобное празднество устраивается, по словам господина Ши-ми, зимой. В отличие от «Праздника осенней Луны», от которого можно уклониться, просто не пойдя на него, этот праздник происходит везде, так что избежать его нельзя. Я его тоже еще застану, предупредил он меня. Подробности он, впрочем, рассказывать не стал.
Сейчас, когда я пишу эти строки, «Праздник осенней Луны» уже завершился. Заканчивают его так же быстро, как и начинают. Большеносые ломают питейные шатры и увеселительные заведения, собирают и увозят обломки. На лугу остаются лишь кучи мусора и дерьма. Как они поступают с ними, я не знаю. Вероятно, они полагаются на дожди, идущие здесь достаточно часто, так что к началу следующего «Праздника осенней Луны» все будет смыто. С дерьмом же, лежащим на улицах города, происходит, по моим наблюдениям, следующее. Большеносые в своих повозках Ma-шин ездят по нему с огромной скоростью, оно раздавливается, измельчается и в конце концов уносится ветром. От этого-то воздух и полон жирной копоти, к которой сами большеносые, впрочем, давно привыкли. Меня удивляет лишь, как ее выносят животные и растения. Я много думал над этим, но ответ на свой вопрос нашел только позавчера. Дело в том, что позавчера я в горнице постоялого двора познакомился с одним чрезвычайно интересным человеком. Представь себе: просторная горница, состоящая, собственно, из нескольких выложенных коврами, соединенных друг с другом лесенками и мостиками маленьких, очень уютных горенок, и всюду столики и удобные кресла. Ими может воспользоваться любой из гостей. Время от времени появляются слуги и спрашивают, не изволит ли гость чего-нибудь пожелать. Я люблю сидеть в этих горенках, потому что людей здесь всегда довольно много (среди них есть и женщины), так что мне есть за чем понаблюдать, да и беседы завязываются легко.
Так я и встретился позавчера здесь, внизу, с одним господином, который показался мне не принадлежащим к самому примитивному типу большеносых. Он был велик ростом, как почти все большеносые, и у него была могучая черная борода. Когда я вошел в горницу, он уже сидел там и читал книгу. Свободных столиков не было, поэтому я подошел к нему, сделал одну треть поклона и спросил:
– Позволит ли высокопочтенный бородатый мандарин, чье добросердечие и долготерпение, несомненно, заслуживают восхищения даже далеких правнуков, недостойному представителю далекого и малозначительного народа осквернить своим присутствием чистейший воздух, незримо парящий над этим замечательным столиком?
Бородатый господин поднял глаза, поглядев на меня сначала с некоторым недоумением, но потом показал зубы и произнес: «Пожалуйста». Вот и все, что он сказал: «Пожалуйста». Формулами вежливости большеносые пренебрегают. Мне это давно известно; я знаю также, что мои вежливые выражения – хотя я, как ты мог заметить хотя бы по вышеприведенному обращению, и так сокращаю их почти до неприличия – непонятны большеносым и вызывают у них скорее отрицательные чувства. Однако отвыкнуть от привычки к вежливой речи я не могу, да и не хочу этого делать. Я не нахожу в себе сил отказаться от тех принципов, которые были заложены воспитанием и бессмертным (хотя могу ли я теперь хоть что-то назвать «бессмертным»?) учением Кун-цзы. Перевоспитать жителей этого мира я не надеюсь; просто я так чувствую себя лучше. То же самое я сказал и госпоже Кай-кун, когда она попросила меня хотя бы во время любовного акта не употреблять формул вежливости и хвалебных описаний тех или иных частей ее совершенного тела.
Итак, бородатый господин сказал «пожалуйста», и я, сделав еще один поклон, сел. Когда подошел слуга, я заказал себе напиток, полюбить который успел уже здесь, в Го-ти Ни-цзя: он красного цвета, довольно крепок и называется «Кан Ба-ли». Бородатый господин сначала продолжал свое чтение, но когда я извлек из маленького кожаного футляра (прощальный подарок господина Ши-ми) одну из благоуханных огненных жертв моего любимого сорта «Да Ви-доу» и зажег ее, он вновь оторвался от книги и с видимым удовольствием потянул носом. Я предложил и ему взять себе одну «Да Ви-доу» из моего футляра. Он с благодарностью согласился, и у нас завязалась беседа. Потом мы заказали еще бутылку Шан-пань.
Этот господин – он и по сей день живет в Го-ти Ни-цзя, я часто его вижу, – мастер по выращиванию леса. Родом он из одного города на севере; там есть особая школа лесников, в которой он учитель. В Минхэнь же он прибыл, чтобы поучиться самому. Его имя, сказал он, мне наверняка не удалось бы не только запомнить, но и выговорить, а потому мне лучше называть его дружеским именем. У большеносых вообще имеется по крайней мере два имени: одно официальное и еще одно, а иногда два неофициальных, которыми их называют в кругу друзей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80