– растерянно спросил он, пристально оглядывая непроглядную таёжную темноту.
– Джору, ты меня услышал, вот умничка.
– Маменька, слышу тебя хорошо. Ты где?
– Я в Юртауне, в твоём родовом жилище. Джорик!
– Чего, мама?
– Джорик, сынок, тебе грозит страшная опасность.
– Неужели дядя Сотон слопал мои любимые просяные лепёшки с мёдом?
– Как всегда шутишь, озорник? Ой, Джорик, как я соскучилась. Как хочу тебя обнять и прижать к груди… Ладно, это потом! А сейчас слушай внимательно…
Гессер слушал, а сам шарил глазами, стараясь отыскать источник маминого голоса. Отсюда звучит или отсюда? Ага, вот же! Голос шёл из серебряного колокольчика, услышать его можно было, только склонившись к шее коня. Чудеса!
– Я подслушала разговор Сотона и старого тройника Забадая, помнишь такого?
– Забадая? Прекрасно помню. Сегодня встретил и сразу вспомнил. Мы с его дочкой Цыцик играли в свадьбу, в целителя, в ползуны-рогатые. И что, мама, она замуж вышла?
– Замуж-то вышла, родила уж, но я совсем о другом. Сотон Забадая уговаривает, чтобы тот созвал свою боевую тройку – Сордона и Долбона.
– Ну и пусть ветераны соберутся, тряхнут стариной, старое помянут, минувшие дни и битвы, где раньше сражались они. Милое дело!
– Не милое дело, а чёрный заговор. Сотон просит, чтобы боевая тройка нынешней же ночью… А вы, кстати, сынок, где с красавицей женой сейчас милуетесь? В каком углу Мундарги?
– Колокольчик, мама, речь хорошо передаёт, внятно, только ничего не показывает. Мы на Краснобровой поляне.
– Какой колокольчик? – удивилась Булган.
– Твой голос звучит из серебряного колокольчика, который висит на шее моего коня Огонька. А мой голос слышен откуда?
– Доносится прямо у меня в голове. Ага, Сотон вернулся, ко мне под одеяло лезет! Разговор кончаю! Сотончик! Как твои бубенчики? Вот они – динь-динь! А колокольчик? Ма-аленький, вя-аленький! Дай-ка я его… – Слова эти явно предназначались мужчине, взошедшему на ложе к женщине, а вовсе не любимому чаду; хорошему сыну подслушивать такие речи не полагается.
Гессер и не стал. Он вспомнил о Другмо, по которой сильно соскучился, и бегом вернулся на пихтовое ложе. Издали разглядел светящий ему в ночи «бамбуковый фонарик из красного шёлка», и его нефритовый стебель напрягся. Другмо раскрыла «тысячу чар», забывая «тысячу скорбей». Нефритовый стебель слегка помедлил у драгоценного входа в Киноварные ворота, пока взгляд мужчины блуждал по женскому телу от раскосых глаз до Золотой ложбинки, а пальцы ласкали её Драгоценную башню. Алая пещера Другмо увлажнилась, и Гессер начал двигать Янским жалом, который соприкасался с Золотой ложбинкой и Нефритовыми фибрами, покачиваясь из стороны в сторону на подступах к Августейшему павильону, и наконец остановился у одной из сторон Драгоценной башни…
Любовники уснули в объятиях друг друга, и снова Гессера разбудил звон колокольчика. Он поднялся, теперь уже уверенно направился к Огоньку и склонился к конской шее. Ухватил левой рукой колокольчик и поднёс его раструб к губам. Колокольчик был крошечным, и губы не входили в отверстие.
– Мало! – огорченно сказал Гессер.
– Да, сынок, – тут же откликнулась мама.
– Ты меня звала?
– Да, я же ничего не успела тебе рассказать. Пришёл Сотон, и я ласкала его, чтобы выведать планы. Сейчас он спит как убитый и до утра не проснётся. Уж я его измотала, ручкой-ножкой не колышет. Мама у тебя умная, знает, как ласками усыпить мужчину. До утренней звезды могу спокойно разговаривать с тобой, он не услышит.
– Да что случилось-то? Почему нужно что-то скрывать от дяди Сотона?
– Джорик, знай: твой любимый дядя повязан с убийцами отца твоего, полковника Чона. А теперь сговорился со старым тройником. С утра Забадай с Сордоном и Долбоном отправятся искать тебя и твою красавицу жену на Краснобровой поляне. Они попробуют изрубить вас топорами или мечами, если отыщут своё боевое оружие. Мечи, поди, внуки давно на игрушки извели, либо сами же их у кузнецов на орала перековали.
– Мамочка, но почему любимый дядюшка задумал худое?
– Власть, сынок, – это страшная сила. После смерти Чоны Сотон назвал себя ханом, и ему это нравится. Спорить с ним не стали – хоть хан, хоть пахан. Но теперь ты домой возвращаешься, а титул хана положен тебе – сыну полковника, его наследнику.
Гессер от волнения снова попытался всунуть губы в раструб колокольчика и опять остался недоволен крошечностью отверстия.
– Мало!
– Слушаю, сынок.
– Мама, как ты меня слышишь?
– Твой голос звучит у меня в голове, как у вещуна. Словно бы я с тобой разговариваю мысленно.
– А отвечаешь тоже мысленно? – выпытывал сын технические данные волшебного прибора для общения без звуковых труб.
– Нет, Джорик, это вещуны мысленно общаются, а я тебе вслух отвечаю. Потому-то, когда Сотон ко мне на ложе взошёл, и не могла наш разговор продолжать. Оттого и не успела рассказать в подробности о грозящей вам с красавицей женой опасности… Как её зовут, кстати?
– Другмо, – прямодушно ответил Гессер.
Булган на другом конце беспроволочной (быстрой, без проволочек) связи рассмеялась звонче серебристого колокольчика.
– Это она сам» тебе так сказала? – хохотала Булган.
– В общем-то, нет, – смущённо признался сын. – И сам не знаю, откуда взялось имя. Как-то так послышалось, из воздуха появилось…
– И ты не знаешь, что оно означает?
– Нет, мама. Неужели что-то ужасное?
– Не знаю, с какой стороны посмотреть. На языке леших Другмо значит «от верблюдицы рождённая». Откуда взялась верблюдица?
– Верблюдицу я у желтопузого Сяо угнал.
– Это ты молодец, богатур Джору, И кого же родила верблюдица? Надеюсь, не Другмо?
– Конечно нет. Светлая верблюдица родила белого верблюжонка. А Другмо, мою возлюбленную, я у того же Сяо умыкнул.
– Ещё раз хвалю. Ох как хочется увидеть невестку! Если спасётесь от опасности, то мы с ней заживём душа в душу. Раз ты её, сынуля, любишь, то и я стану. Научу такому, такому… Только всё равно смешно – Другмо, ха-ха-ха!
– Мама, а откуда ты знаешь язык леших?
– Я, Джорик, много лет живу в Тункинской котловине. А что леших тут в изобилии, ты, наверное, и сам знаешь. Лесунок встречал?
– Как не встретить. Жъооб встречал…
– Знаю я её, – сказала Булган. – Она вроде опекунши нашего ханства. Но про то в другой раз… И с лешими-соседушками встречалась, бывали дни весёлые, гуляла, молода, – вдруг запела мать.
Голос её Джору помнил прекрасно – молодой, сильный, мелодичный, – правильный голос. Она пела колыбельные, потом специальные детские, а затем стала обучать сына взрослым песням: боевым военным, лихим землеробским, протяжным скотоводческим, смешным – охотничьим и рыбачьим. Песни те знакомили мальчика с окружающим миром и учили какому-нибудь искусству, скажем, как плести рыбачью корчагу из прутьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
– Джору, ты меня услышал, вот умничка.
– Маменька, слышу тебя хорошо. Ты где?
– Я в Юртауне, в твоём родовом жилище. Джорик!
– Чего, мама?
– Джорик, сынок, тебе грозит страшная опасность.
– Неужели дядя Сотон слопал мои любимые просяные лепёшки с мёдом?
– Как всегда шутишь, озорник? Ой, Джорик, как я соскучилась. Как хочу тебя обнять и прижать к груди… Ладно, это потом! А сейчас слушай внимательно…
Гессер слушал, а сам шарил глазами, стараясь отыскать источник маминого голоса. Отсюда звучит или отсюда? Ага, вот же! Голос шёл из серебряного колокольчика, услышать его можно было, только склонившись к шее коня. Чудеса!
– Я подслушала разговор Сотона и старого тройника Забадая, помнишь такого?
– Забадая? Прекрасно помню. Сегодня встретил и сразу вспомнил. Мы с его дочкой Цыцик играли в свадьбу, в целителя, в ползуны-рогатые. И что, мама, она замуж вышла?
– Замуж-то вышла, родила уж, но я совсем о другом. Сотон Забадая уговаривает, чтобы тот созвал свою боевую тройку – Сордона и Долбона.
– Ну и пусть ветераны соберутся, тряхнут стариной, старое помянут, минувшие дни и битвы, где раньше сражались они. Милое дело!
– Не милое дело, а чёрный заговор. Сотон просит, чтобы боевая тройка нынешней же ночью… А вы, кстати, сынок, где с красавицей женой сейчас милуетесь? В каком углу Мундарги?
– Колокольчик, мама, речь хорошо передаёт, внятно, только ничего не показывает. Мы на Краснобровой поляне.
– Какой колокольчик? – удивилась Булган.
– Твой голос звучит из серебряного колокольчика, который висит на шее моего коня Огонька. А мой голос слышен откуда?
– Доносится прямо у меня в голове. Ага, Сотон вернулся, ко мне под одеяло лезет! Разговор кончаю! Сотончик! Как твои бубенчики? Вот они – динь-динь! А колокольчик? Ма-аленький, вя-аленький! Дай-ка я его… – Слова эти явно предназначались мужчине, взошедшему на ложе к женщине, а вовсе не любимому чаду; хорошему сыну подслушивать такие речи не полагается.
Гессер и не стал. Он вспомнил о Другмо, по которой сильно соскучился, и бегом вернулся на пихтовое ложе. Издали разглядел светящий ему в ночи «бамбуковый фонарик из красного шёлка», и его нефритовый стебель напрягся. Другмо раскрыла «тысячу чар», забывая «тысячу скорбей». Нефритовый стебель слегка помедлил у драгоценного входа в Киноварные ворота, пока взгляд мужчины блуждал по женскому телу от раскосых глаз до Золотой ложбинки, а пальцы ласкали её Драгоценную башню. Алая пещера Другмо увлажнилась, и Гессер начал двигать Янским жалом, который соприкасался с Золотой ложбинкой и Нефритовыми фибрами, покачиваясь из стороны в сторону на подступах к Августейшему павильону, и наконец остановился у одной из сторон Драгоценной башни…
Любовники уснули в объятиях друг друга, и снова Гессера разбудил звон колокольчика. Он поднялся, теперь уже уверенно направился к Огоньку и склонился к конской шее. Ухватил левой рукой колокольчик и поднёс его раструб к губам. Колокольчик был крошечным, и губы не входили в отверстие.
– Мало! – огорченно сказал Гессер.
– Да, сынок, – тут же откликнулась мама.
– Ты меня звала?
– Да, я же ничего не успела тебе рассказать. Пришёл Сотон, и я ласкала его, чтобы выведать планы. Сейчас он спит как убитый и до утра не проснётся. Уж я его измотала, ручкой-ножкой не колышет. Мама у тебя умная, знает, как ласками усыпить мужчину. До утренней звезды могу спокойно разговаривать с тобой, он не услышит.
– Да что случилось-то? Почему нужно что-то скрывать от дяди Сотона?
– Джорик, знай: твой любимый дядя повязан с убийцами отца твоего, полковника Чона. А теперь сговорился со старым тройником. С утра Забадай с Сордоном и Долбоном отправятся искать тебя и твою красавицу жену на Краснобровой поляне. Они попробуют изрубить вас топорами или мечами, если отыщут своё боевое оружие. Мечи, поди, внуки давно на игрушки извели, либо сами же их у кузнецов на орала перековали.
– Мамочка, но почему любимый дядюшка задумал худое?
– Власть, сынок, – это страшная сила. После смерти Чоны Сотон назвал себя ханом, и ему это нравится. Спорить с ним не стали – хоть хан, хоть пахан. Но теперь ты домой возвращаешься, а титул хана положен тебе – сыну полковника, его наследнику.
Гессер от волнения снова попытался всунуть губы в раструб колокольчика и опять остался недоволен крошечностью отверстия.
– Мало!
– Слушаю, сынок.
– Мама, как ты меня слышишь?
– Твой голос звучит у меня в голове, как у вещуна. Словно бы я с тобой разговариваю мысленно.
– А отвечаешь тоже мысленно? – выпытывал сын технические данные волшебного прибора для общения без звуковых труб.
– Нет, Джорик, это вещуны мысленно общаются, а я тебе вслух отвечаю. Потому-то, когда Сотон ко мне на ложе взошёл, и не могла наш разговор продолжать. Оттого и не успела рассказать в подробности о грозящей вам с красавицей женой опасности… Как её зовут, кстати?
– Другмо, – прямодушно ответил Гессер.
Булган на другом конце беспроволочной (быстрой, без проволочек) связи рассмеялась звонче серебристого колокольчика.
– Это она сам» тебе так сказала? – хохотала Булган.
– В общем-то, нет, – смущённо признался сын. – И сам не знаю, откуда взялось имя. Как-то так послышалось, из воздуха появилось…
– И ты не знаешь, что оно означает?
– Нет, мама. Неужели что-то ужасное?
– Не знаю, с какой стороны посмотреть. На языке леших Другмо значит «от верблюдицы рождённая». Откуда взялась верблюдица?
– Верблюдицу я у желтопузого Сяо угнал.
– Это ты молодец, богатур Джору, И кого же родила верблюдица? Надеюсь, не Другмо?
– Конечно нет. Светлая верблюдица родила белого верблюжонка. А Другмо, мою возлюбленную, я у того же Сяо умыкнул.
– Ещё раз хвалю. Ох как хочется увидеть невестку! Если спасётесь от опасности, то мы с ней заживём душа в душу. Раз ты её, сынуля, любишь, то и я стану. Научу такому, такому… Только всё равно смешно – Другмо, ха-ха-ха!
– Мама, а откуда ты знаешь язык леших?
– Я, Джорик, много лет живу в Тункинской котловине. А что леших тут в изобилии, ты, наверное, и сам знаешь. Лесунок встречал?
– Как не встретить. Жъооб встречал…
– Знаю я её, – сказала Булган. – Она вроде опекунши нашего ханства. Но про то в другой раз… И с лешими-соседушками встречалась, бывали дни весёлые, гуляла, молода, – вдруг запела мать.
Голос её Джору помнил прекрасно – молодой, сильный, мелодичный, – правильный голос. Она пела колыбельные, потом специальные детские, а затем стала обучать сына взрослым песням: боевым военным, лихим землеробским, протяжным скотоводческим, смешным – охотничьим и рыбачьим. Песни те знакомили мальчика с окружающим миром и учили какому-нибудь искусству, скажем, как плести рыбачью корчагу из прутьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109