Я так и поступил. В великой тайне похитил у Гоголька ключ, спрятал под рубашонку, пронес через всю Попиху и швырнул в опекунский колодец так, что сидевшие на срубе крупные глазастые лягушки со страху прыгнули и нырнули в самую глубину.
Не утерпел. Похвастал ребятам:
– Скоро и у нас настоится ключевая вода. – И рассказал, почему.
У Ивана Гоголька рука не легкая. А кто за меня заступится? Ни отца, ни матери…
Дрань получил я заслуженную.
Опекун «пожалел» и еще добавил кожаным сапожным шпандырем.
Теперь-то я знаю, как делается ключевая вода.
14. ДЕТСТВО БОСОНОГОЕ
ГОРОДСКИЕ дети познают природу по цветным картинкам.
К нам, выросшим в деревне, познание окружающего мира приходило не из книжек.
Мы еще в школу не ходили, а уже загадывали загадки, перенимая их у взрослых. Пересказывали сказки с добавлением своих выдумок.
В лесу, собирая грибы и ягоды, мы затевали такую игру, которая и взрослым бы впору: поочередно завязывали друг другу глаза и угадывали запахи ягод – черемухи и смородины, земляники и голубики. Трудно было отличить рыжики от груздей и волнух, но и в этом преуспевали, нарочно заранее принюхивались, чтобы в следующий раз не опростоволоситься. А что касается запахов сапожного ремесла, которым занимались у нас в каждой избе, тут и разбираться было нечего: мы не просто знали, мы любили запах свежего дегтя, скрипучей кожи, спиртового лака. Не полагалось, но мы с аппетитом вдыхали приятный дух созревшего хмеля и знали вкус сусла, крепкого хлебного кваса и пива, которое не только по усам текло, но и в рот попадало.
Навоз, свежая и лежалая солома, зеленый горох, сорванный с гряды огурец – все имеет свои и только свои запахи.
На слух мы, ребятишки, тоже не обижались. В стаде каждую корову знали по голосу, а свежее, парное молоко – это самое первое, что познали во младенчестве по виду, вкусу и запаху и по звуку струи, когда доят корову в деревянный или оцинкованный подойник.
Мы могли не хуже взрослых определить, чьи петухи рано поутру начинают перекличку. И лай собак чуже-деревенских, и пение птиц – от крякания коростеля до самого заслуженного артиста в птичьем мире – соловья, – все постигали без книжек. А в книжках искали нечто другое, неизвестное и загадочное…
По зимнему следу мы видели, кто пробежал и давно ли: волк, лисица или заяц – и спешили доложить тому, у кого ружье наготове.
Мы не любили и не могли любить тех, кто разорял птичьи гнезда и муравейники. Таким мы учиняли короткий допрос: «А что будет с тобой и твоими родителями, если спалить вашу избу? Где жить станете? Любо вам будет? Да что там говорить! За разорение птичкина жилья вот тебе от всех нас по затрещине!»
Разоритель не сопротивлялся – хуже будет. Придерживая рукой сползающие портки, он бежал от нас без оглядки.
В наших играх не обходилось без спортивного задора. Бегали взапуски, кто быстрей, прыгали через ручей – кто дальше, через изгороди – кто выше, ныряли все зараз, а один наблюдал: кто последний вынырнет, тот победитель. Игра в козонки или бабки развивала меткость руки и глаза.
Играли в прятки – ухоронки. Гонки верхом на лошадях устраивали тайком от взрослых, когда кони паслись на дальних выгонах.
Лапта, городки, катание вдоль улицы деревянного шара и всякие другие игрища, завершаемые пляской, не требовали от нас особой выдумки. Все это переходило к нам от старших, от нас к младшим. Мы не знали городских игр, так же как городским ребятам не были свойственны наши детские забавы.
Наше детство было в полном смысле босоногим. Как только весной начинала прощипываться зеленая травка, мы снимали валенки или сапожонки и до «белых мух» бегали босые по лужам, лугам, по грязи и болотным трясинам.
По силам нашим, а иногда и сверх сил, доставалась работенка: навоз отвозить, сено сгребать и сушить, хворост рубить. Сбегать куда – тоже упрашивать не надо.
Помогать взрослым мы почитали делом почетным, благодарным. И слышали от старших:
– Дождались, смотри-ка, не зря они хлеб жуют…
Нам, деревенским, не чужды были зачатки познаний самобытной красоты, пусть простейшего, но все же искусства. Кому, как не ребятишкам, выпадало на долю чистить к празднику медные бляшки на сбруе? Мелкой золой и обрывком старого валенка мы до яркости натирали древние медные складни и старообрядческие кресты, сработанные триста лет назад неизвестными устюжанами. А как радовались каждой книжке, открывающей мировые тайны!
Перед пасхой – весенним праздником – в каждой избе новые обои. Мы бегали из избы в избу угадывать – чьи лучше. Тут наши «художественные вкусы» расходились: кому нравились цветочки, кому виноградные кисти и разлапистые подсолнухи. На некоторых обоях изображались сценки из деревенской жизни, а на нее мы и без этих рисунков нагляделись вдосталь.
Копеечные картины, священные и житейские, отпечатанные миллионными тиражами Сытиным, украшали даже самые беднейшие избы. Каждая картинка, будь то «Страшный суд», «Бой на море», или «Сражение с японцами», или «Жизнь человека до самой смерти» – все это крайне интересовало нас, наводило на размышления….
15. КАРАСИКИ И КИТАЙСКИЕ ЯБЛОЧКИ
ПО СОСЕДСТВУ с нашей Попихой в деревне Шилово, не знаю по каким-то родственным правам, в давнюю пору одному крестьянину перешло в наследство не очень богатое помещичье имение.
Яблоневый сад, в саду еще какие-то неизвестные, не здешние деревья, и там же, возле сада, пруд, в котором разводились и никогда не вылавливались караси.
Помню, владельцу фамилия – Козлов. Иду однажды за Шилово в осинник за грибами. Навстречу мне бабы-соседки с полными, корзинами живых карасей, каждый размером с рукавицу, чешуйки блестят, как новенькие гривенники.
– Где это наловили столько?
– Иди, – говорят, – в Шилово, к Козлову. У него вся вода из пруда ушла сквозь землю, а карасей обсохло видимо-невидимо! Всем без копеечки раздает, бери, сколько можешь унести. Все равно погибнут…
Я вместо леса – в усадьбу к Козлову. И не знаю, как к хозяину обратиться.
Стою с корзиной и на обмелевший пруд посматриваю.
А караси в грязной тине и ряске кишат вгустую.
– Не теряйся, малыш, накладывай корзину и тащи. Видишь, какая прорва наплодилась, – предложил мне старик Козлов, ухмыляясь в бороду.
Наполнив корзину карасями, я пошел из сада и попутно поднял с земли несколько маленьких китайских яблочков, какие росли только в Шилове, в этом бывшем помещичьем саду.
– А вот яблочков не трогай, положь, где лежали.
Я подчинился. Иду по своей деревне. Из разбитого окна выглядывает бобыль Пашка Петрушин, мужик самый бедный, до того бедный, что жену не мог прокормить и та его покинула.
– Дрянь, не рыба, – оценил Пашка мою ношу, – что лягушка, что карась – одно и то же, болотная живность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Не утерпел. Похвастал ребятам:
– Скоро и у нас настоится ключевая вода. – И рассказал, почему.
У Ивана Гоголька рука не легкая. А кто за меня заступится? Ни отца, ни матери…
Дрань получил я заслуженную.
Опекун «пожалел» и еще добавил кожаным сапожным шпандырем.
Теперь-то я знаю, как делается ключевая вода.
14. ДЕТСТВО БОСОНОГОЕ
ГОРОДСКИЕ дети познают природу по цветным картинкам.
К нам, выросшим в деревне, познание окружающего мира приходило не из книжек.
Мы еще в школу не ходили, а уже загадывали загадки, перенимая их у взрослых. Пересказывали сказки с добавлением своих выдумок.
В лесу, собирая грибы и ягоды, мы затевали такую игру, которая и взрослым бы впору: поочередно завязывали друг другу глаза и угадывали запахи ягод – черемухи и смородины, земляники и голубики. Трудно было отличить рыжики от груздей и волнух, но и в этом преуспевали, нарочно заранее принюхивались, чтобы в следующий раз не опростоволоситься. А что касается запахов сапожного ремесла, которым занимались у нас в каждой избе, тут и разбираться было нечего: мы не просто знали, мы любили запах свежего дегтя, скрипучей кожи, спиртового лака. Не полагалось, но мы с аппетитом вдыхали приятный дух созревшего хмеля и знали вкус сусла, крепкого хлебного кваса и пива, которое не только по усам текло, но и в рот попадало.
Навоз, свежая и лежалая солома, зеленый горох, сорванный с гряды огурец – все имеет свои и только свои запахи.
На слух мы, ребятишки, тоже не обижались. В стаде каждую корову знали по голосу, а свежее, парное молоко – это самое первое, что познали во младенчестве по виду, вкусу и запаху и по звуку струи, когда доят корову в деревянный или оцинкованный подойник.
Мы могли не хуже взрослых определить, чьи петухи рано поутру начинают перекличку. И лай собак чуже-деревенских, и пение птиц – от крякания коростеля до самого заслуженного артиста в птичьем мире – соловья, – все постигали без книжек. А в книжках искали нечто другое, неизвестное и загадочное…
По зимнему следу мы видели, кто пробежал и давно ли: волк, лисица или заяц – и спешили доложить тому, у кого ружье наготове.
Мы не любили и не могли любить тех, кто разорял птичьи гнезда и муравейники. Таким мы учиняли короткий допрос: «А что будет с тобой и твоими родителями, если спалить вашу избу? Где жить станете? Любо вам будет? Да что там говорить! За разорение птичкина жилья вот тебе от всех нас по затрещине!»
Разоритель не сопротивлялся – хуже будет. Придерживая рукой сползающие портки, он бежал от нас без оглядки.
В наших играх не обходилось без спортивного задора. Бегали взапуски, кто быстрей, прыгали через ручей – кто дальше, через изгороди – кто выше, ныряли все зараз, а один наблюдал: кто последний вынырнет, тот победитель. Игра в козонки или бабки развивала меткость руки и глаза.
Играли в прятки – ухоронки. Гонки верхом на лошадях устраивали тайком от взрослых, когда кони паслись на дальних выгонах.
Лапта, городки, катание вдоль улицы деревянного шара и всякие другие игрища, завершаемые пляской, не требовали от нас особой выдумки. Все это переходило к нам от старших, от нас к младшим. Мы не знали городских игр, так же как городским ребятам не были свойственны наши детские забавы.
Наше детство было в полном смысле босоногим. Как только весной начинала прощипываться зеленая травка, мы снимали валенки или сапожонки и до «белых мух» бегали босые по лужам, лугам, по грязи и болотным трясинам.
По силам нашим, а иногда и сверх сил, доставалась работенка: навоз отвозить, сено сгребать и сушить, хворост рубить. Сбегать куда – тоже упрашивать не надо.
Помогать взрослым мы почитали делом почетным, благодарным. И слышали от старших:
– Дождались, смотри-ка, не зря они хлеб жуют…
Нам, деревенским, не чужды были зачатки познаний самобытной красоты, пусть простейшего, но все же искусства. Кому, как не ребятишкам, выпадало на долю чистить к празднику медные бляшки на сбруе? Мелкой золой и обрывком старого валенка мы до яркости натирали древние медные складни и старообрядческие кресты, сработанные триста лет назад неизвестными устюжанами. А как радовались каждой книжке, открывающей мировые тайны!
Перед пасхой – весенним праздником – в каждой избе новые обои. Мы бегали из избы в избу угадывать – чьи лучше. Тут наши «художественные вкусы» расходились: кому нравились цветочки, кому виноградные кисти и разлапистые подсолнухи. На некоторых обоях изображались сценки из деревенской жизни, а на нее мы и без этих рисунков нагляделись вдосталь.
Копеечные картины, священные и житейские, отпечатанные миллионными тиражами Сытиным, украшали даже самые беднейшие избы. Каждая картинка, будь то «Страшный суд», «Бой на море», или «Сражение с японцами», или «Жизнь человека до самой смерти» – все это крайне интересовало нас, наводило на размышления….
15. КАРАСИКИ И КИТАЙСКИЕ ЯБЛОЧКИ
ПО СОСЕДСТВУ с нашей Попихой в деревне Шилово, не знаю по каким-то родственным правам, в давнюю пору одному крестьянину перешло в наследство не очень богатое помещичье имение.
Яблоневый сад, в саду еще какие-то неизвестные, не здешние деревья, и там же, возле сада, пруд, в котором разводились и никогда не вылавливались караси.
Помню, владельцу фамилия – Козлов. Иду однажды за Шилово в осинник за грибами. Навстречу мне бабы-соседки с полными, корзинами живых карасей, каждый размером с рукавицу, чешуйки блестят, как новенькие гривенники.
– Где это наловили столько?
– Иди, – говорят, – в Шилово, к Козлову. У него вся вода из пруда ушла сквозь землю, а карасей обсохло видимо-невидимо! Всем без копеечки раздает, бери, сколько можешь унести. Все равно погибнут…
Я вместо леса – в усадьбу к Козлову. И не знаю, как к хозяину обратиться.
Стою с корзиной и на обмелевший пруд посматриваю.
А караси в грязной тине и ряске кишат вгустую.
– Не теряйся, малыш, накладывай корзину и тащи. Видишь, какая прорва наплодилась, – предложил мне старик Козлов, ухмыляясь в бороду.
Наполнив корзину карасями, я пошел из сада и попутно поднял с земли несколько маленьких китайских яблочков, какие росли только в Шилове, в этом бывшем помещичьем саду.
– А вот яблочков не трогай, положь, где лежали.
Я подчинился. Иду по своей деревне. Из разбитого окна выглядывает бобыль Пашка Петрушин, мужик самый бедный, до того бедный, что жену не мог прокормить и та его покинула.
– Дрянь, не рыба, – оценил Пашка мою ношу, – что лягушка, что карась – одно и то же, болотная живность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54