.."
- ...Я вам сейчас расскажу, как получилось целое.
Ну, доченька, налей винца, я скажу о целом!
Сидевшие за столом силились слушать, насколько это
вообще было возможно. Сватья жаловалась кому-то громко на
больные зубы и просила налить коньячку, сватьина внучка
просила торта, пес повизгивал под столом, требуя курицы,
старшая сватьина дочь внятно почавкивала. Муж мягко попросил
всех, как просят собравшихся перед фотоаппаратом:
- Внимание, пожалуйста!
- А, боже мой! - она чуть-чуть небрежно одернула
мужа. - Не говори ты "внимание"!.. - и продолжила,
обращаясь к гостям: - Я вижу, что вы уже поели, немного
выпили и у вас будет терпение выслушать меня.
- Дай конфету, папа! - громко потребовала сватьина
внучка.
- Я вам расскажу, как получилось это целое... - она
сделала паузу, и стало слышно, как сватья говорит кому-то:
"Ната сказала, что зуб сдастся, и я решила его сегодня
лечить коньячком..."
- ...Я вам расскажу - не столько для старшего - как
для младшего поколения.
Я хочу сказать, что мы давно не собирались в такой
теплой и такой близкой по духу компании...
(Иногда мне кажется, что это была легкая лесть,
адресованная гостям и никем не замеченная, но тем не менее
возымевшая на них действие: такие свежие, такие не
приевшиеся еще слова... Все одобряюще примолкли.)
...В такой родной компании. В послевоенные годы мы не
могли собираться...
(Мягкая доброжелательность на слове могли вдруг
сменилась какой-то металлической, напряженной мягкостью, но
вовсе не назидательной, как мне иногда прежде думалось.)
...Не до жиру - быть бы живу... Не до именин было... И
я говорю: наверное, спасибо... За то, мое страшное,
голодное, тифозное - в пять лет я перенесла тиф -
полусиротское мое детство, за те - ...только выслушайте
меня - тяжелые студенческие годы, очень сложные годы -
здесь сидят студенты - и пусть они учтут - какие были
студенческие годы когда-то.
(Внучка и внучатая племянница исподлобья, не мигая,
смотрели ей в глаза с выражением, которое означало
одновременно чудовищную скуку и вынужденное неотрывное
внимание. Сватья понимающе вздохнула: "Да... да...")
...Так вот, я говорю о студенческих наших годах -
когда мы жили в холодных общежитиях, - голос стал
напряженным и звенящим в среднем регистре, - я в
медицинском, он - в техническом, их было сто - сто
пятьдесят человек, в комнате, в которой зимой замерзала вода
в ведрах. Это мы так жили.
Мы бежали до общежития по три километра, а он -
десять, в снегу по пояс. Потом - столовая, в столовой -
один человек сидел, второй за ним стоял, ел хлеб с горчицей,
а за ним в очереди стоял еще и третий. Вот когда я научилась
есть быстро, было стыдно сидеть и жевать, когда тебя ждут
другие, такие же голодные, как ты.
И вот, после шести тяжелейших сданных экзаменов я
приехала в субботу домой - серая, черная, нервы на пределе,
- а в воскресенье - война.
И уже в понедельник мы были в строю. Мы по пятьсот
раненых носили в день, мы не спали по пять ночей, мы не ели,
мы отдавали кровь.
Я и сейчас помню двадцатилетнего... - вы меня извините
- у меня руки немножечко... дрожат... это от такой жизни -
- двадцатилетнего танкиста, обожженного, который нам всегда
говорил, когда бомбежка была: "Вот это - немецкий самолет,
а это - наш, не бойтесь, девочки..."
Этого танкиста я кормила через зонд - у него не было
лица - сплошная корка и только дырочка во рту... Мне на
курсах в Ленинграде профессор потом говорил: "Если доктор не
научится спокойно смотреть на человеческие страдания, он не
сможет быть доктором. Но если врач может спокойно смотреть
на человеческие страдания - он уже не врач".
Второго раненого, которому я дала кровь, я помню очень
хорошо, как сейчас, Зайцева, львовского инженера дотного
строительства, которому было всего двадцать пять лет...
Потом начались дни эвакуации, машины, люди, бега по
шестьдесят километров в день... Мы заночевали в Фастове. Я
ушла, а Ольга, моя сестра, с двумя детьми, задержалась.
Через два часа немцы десант сбросили. И она осталась, а я
добралась до Киева, и нашла Андрюшу, моего брата
единственного. Они с Сыроватком, мужем моей другой сестры,
двоюродной, посадили меня в грузовик, в котором эвакуировали
какие-то правительственные документы, - а они в охране
были. Посадили меня в кузов, и только мы переправились через
Днепр, а немцы уже взяли Голосеево...
Я долго ничего об Андрюше не знала. А его взяли в плен,
и какая-то женщина его из плена забрала, - а в сорок первом
году немцы разрешали иногда забирать мужей из плена - и он
жил во время войны в Новограде, работал на электростанции и
в сорок втором году умер от пневмонии... Моя мама об этом
знала (он был ей не родной), - но никому об этом не
говорила после войны, потому что у него осталось двое сирот;
считалось, что он пропал без вести, и это немножко облегчило
их участь...
Потом был Харьков. Там тоже были бомбежки, но я уже на
них не реагировала. Я уже была настолько убита душой, что
мне было безразлично. Когда другие студенты бежали от
бомбежки, я оставалась в комнате, ложилась на одну подушку и
накрывала голову другой...
Потом нас - медиков предпоследнего курса - досрочно
выпустили, присвоили нам дипломы врачей... Потом мы копали
рвы... И когда уже нельзя было выехать из Харькова, и
остались мы голодные, холодные, случилось вот что. Знаете,
однажды я садилась в трамвай - и потеряла сознание -
голодный обморок, Меня ребята молодые, летчики подхватили,
потом дали что-то поесть и сказали: "Знаешь, поехали с нами
- врачом". Спросили, где я живу, обещали заехать. Я
вернулась в общежитие, собралась, - что мне было собирать
- и жду. И тут слышу, как сквозь сон - в коридоре голос -
знакомый-знакомый... Но не встаю. Я думала, что это бред.
А он вошел и говорит: "Собирайся, я за тобой."
Вот так вот мы с Ним чуть-чуть не разминулись в жизни,
так вот меня нашло это мое счастье, и не осталась я тогда у
немцев...
Приехали мы в Острогорск, в училище, - через некоторое
время все училище поднимают ночью по тревоге, а нас, жен -
оставляют. Наконец Каганович шесть вагонов выделил. Выехали,
и тут начали нас бомбить, была взрывная волна, я полетела,
ударилась затылком о рельсы... Двигаться я могла, я даже
взобралась на третью полку пульмановского вагона и лежала
там молча: я боялась, что другие догадаются, что у меня
отнялась речь... Хлопцы через два дня в Балашове узнали, что
нас оставили немцам, и подняли бунт.
1 2 3 4
- ...Я вам сейчас расскажу, как получилось целое.
Ну, доченька, налей винца, я скажу о целом!
Сидевшие за столом силились слушать, насколько это
вообще было возможно. Сватья жаловалась кому-то громко на
больные зубы и просила налить коньячку, сватьина внучка
просила торта, пес повизгивал под столом, требуя курицы,
старшая сватьина дочь внятно почавкивала. Муж мягко попросил
всех, как просят собравшихся перед фотоаппаратом:
- Внимание, пожалуйста!
- А, боже мой! - она чуть-чуть небрежно одернула
мужа. - Не говори ты "внимание"!.. - и продолжила,
обращаясь к гостям: - Я вижу, что вы уже поели, немного
выпили и у вас будет терпение выслушать меня.
- Дай конфету, папа! - громко потребовала сватьина
внучка.
- Я вам расскажу, как получилось это целое... - она
сделала паузу, и стало слышно, как сватья говорит кому-то:
"Ната сказала, что зуб сдастся, и я решила его сегодня
лечить коньячком..."
- ...Я вам расскажу - не столько для старшего - как
для младшего поколения.
Я хочу сказать, что мы давно не собирались в такой
теплой и такой близкой по духу компании...
(Иногда мне кажется, что это была легкая лесть,
адресованная гостям и никем не замеченная, но тем не менее
возымевшая на них действие: такие свежие, такие не
приевшиеся еще слова... Все одобряюще примолкли.)
...В такой родной компании. В послевоенные годы мы не
могли собираться...
(Мягкая доброжелательность на слове могли вдруг
сменилась какой-то металлической, напряженной мягкостью, но
вовсе не назидательной, как мне иногда прежде думалось.)
...Не до жиру - быть бы живу... Не до именин было... И
я говорю: наверное, спасибо... За то, мое страшное,
голодное, тифозное - в пять лет я перенесла тиф -
полусиротское мое детство, за те - ...только выслушайте
меня - тяжелые студенческие годы, очень сложные годы -
здесь сидят студенты - и пусть они учтут - какие были
студенческие годы когда-то.
(Внучка и внучатая племянница исподлобья, не мигая,
смотрели ей в глаза с выражением, которое означало
одновременно чудовищную скуку и вынужденное неотрывное
внимание. Сватья понимающе вздохнула: "Да... да...")
...Так вот, я говорю о студенческих наших годах -
когда мы жили в холодных общежитиях, - голос стал
напряженным и звенящим в среднем регистре, - я в
медицинском, он - в техническом, их было сто - сто
пятьдесят человек, в комнате, в которой зимой замерзала вода
в ведрах. Это мы так жили.
Мы бежали до общежития по три километра, а он -
десять, в снегу по пояс. Потом - столовая, в столовой -
один человек сидел, второй за ним стоял, ел хлеб с горчицей,
а за ним в очереди стоял еще и третий. Вот когда я научилась
есть быстро, было стыдно сидеть и жевать, когда тебя ждут
другие, такие же голодные, как ты.
И вот, после шести тяжелейших сданных экзаменов я
приехала в субботу домой - серая, черная, нервы на пределе,
- а в воскресенье - война.
И уже в понедельник мы были в строю. Мы по пятьсот
раненых носили в день, мы не спали по пять ночей, мы не ели,
мы отдавали кровь.
Я и сейчас помню двадцатилетнего... - вы меня извините
- у меня руки немножечко... дрожат... это от такой жизни -
- двадцатилетнего танкиста, обожженного, который нам всегда
говорил, когда бомбежка была: "Вот это - немецкий самолет,
а это - наш, не бойтесь, девочки..."
Этого танкиста я кормила через зонд - у него не было
лица - сплошная корка и только дырочка во рту... Мне на
курсах в Ленинграде профессор потом говорил: "Если доктор не
научится спокойно смотреть на человеческие страдания, он не
сможет быть доктором. Но если врач может спокойно смотреть
на человеческие страдания - он уже не врач".
Второго раненого, которому я дала кровь, я помню очень
хорошо, как сейчас, Зайцева, львовского инженера дотного
строительства, которому было всего двадцать пять лет...
Потом начались дни эвакуации, машины, люди, бега по
шестьдесят километров в день... Мы заночевали в Фастове. Я
ушла, а Ольга, моя сестра, с двумя детьми, задержалась.
Через два часа немцы десант сбросили. И она осталась, а я
добралась до Киева, и нашла Андрюшу, моего брата
единственного. Они с Сыроватком, мужем моей другой сестры,
двоюродной, посадили меня в грузовик, в котором эвакуировали
какие-то правительственные документы, - а они в охране
были. Посадили меня в кузов, и только мы переправились через
Днепр, а немцы уже взяли Голосеево...
Я долго ничего об Андрюше не знала. А его взяли в плен,
и какая-то женщина его из плена забрала, - а в сорок первом
году немцы разрешали иногда забирать мужей из плена - и он
жил во время войны в Новограде, работал на электростанции и
в сорок втором году умер от пневмонии... Моя мама об этом
знала (он был ей не родной), - но никому об этом не
говорила после войны, потому что у него осталось двое сирот;
считалось, что он пропал без вести, и это немножко облегчило
их участь...
Потом был Харьков. Там тоже были бомбежки, но я уже на
них не реагировала. Я уже была настолько убита душой, что
мне было безразлично. Когда другие студенты бежали от
бомбежки, я оставалась в комнате, ложилась на одну подушку и
накрывала голову другой...
Потом нас - медиков предпоследнего курса - досрочно
выпустили, присвоили нам дипломы врачей... Потом мы копали
рвы... И когда уже нельзя было выехать из Харькова, и
остались мы голодные, холодные, случилось вот что. Знаете,
однажды я садилась в трамвай - и потеряла сознание -
голодный обморок, Меня ребята молодые, летчики подхватили,
потом дали что-то поесть и сказали: "Знаешь, поехали с нами
- врачом". Спросили, где я живу, обещали заехать. Я
вернулась в общежитие, собралась, - что мне было собирать
- и жду. И тут слышу, как сквозь сон - в коридоре голос -
знакомый-знакомый... Но не встаю. Я думала, что это бред.
А он вошел и говорит: "Собирайся, я за тобой."
Вот так вот мы с Ним чуть-чуть не разминулись в жизни,
так вот меня нашло это мое счастье, и не осталась я тогда у
немцев...
Приехали мы в Острогорск, в училище, - через некоторое
время все училище поднимают ночью по тревоге, а нас, жен -
оставляют. Наконец Каганович шесть вагонов выделил. Выехали,
и тут начали нас бомбить, была взрывная волна, я полетела,
ударилась затылком о рельсы... Двигаться я могла, я даже
взобралась на третью полку пульмановского вагона и лежала
там молча: я боялась, что другие догадаются, что у меня
отнялась речь... Хлопцы через два дня в Балашове узнали, что
нас оставили немцам, и подняли бунт.
1 2 3 4