.. Словом, я услыхала
ЕГО голос в эшелоне - услыхала голос и схватилась -
соскочила с третьей полки и крикнула: "Алексей!!!" Так ко
мне вернулась речь...
Приехали в Сибирь, а мы ведь - студенты, голенькие,
сорок градусов мороза, а у меня туфельки, которые я за свои
деньги заработанные купила, - на во-от таком каблучке; мы
наняли квартиру, а я выйти не могу никуда, потому что мне
нечего обуть и надеть...
Через некоторое время забирают иоего Алексея на фронт,
и получаю я на него расчетные деньги, - а это было все
равно, что похоронка...
Тогда я поседела, поседела я уже в двадцать два года.
Потому что я была далеко, на Енисее, в Сибири, и очень
одинока, и потерять единственного человека было для меня
страшно...
Но он вернулся. А я даже не смогла его встретить. Я уже
не верила. И когда хозяйка сказала мне, что он идет, я
выскочила в одной сорочке на мороз - хозяйка ничего даже
накинуть на меня не успела.
И вот, только перестала я схватываться по ночам и
бежать куда-то, только зажили мои раны, и появилась у нас
Люда, и вот - ей месяц, - моя золотая дочь, слушай,
слушай!
- Мамочка, я все это давно...
- Я хочу перед вами отчитаться за свою жизнь, чтобы не
говорили обо мне, что я - принцесса! Нет, доченька, ты
всего не знаешь - когда тебе был месяц, папу опять
забрали, и я осталась с месячной девочкой на руках, с
которой я ходила в очередь за хлебом, с которой я читала по
девять часов военным санитарам, а она лежала на диване и
была голодной, потому что я была - голодной, Так прошло
несколько месяцев, и - садитесь в нетопленные
пульмановские вагоны, ей четыре месяца, она худючая,
страшнючая, молока у меня нет, и последние пеленки, на
которые я изорвала мои сарафан и платье - украли. Я
привезла ее в двух байковых портянках моего мужа.
Ехали мы месяц. Нужно было бегать на станциях менять
вещи на молоко. Дважды я от эшелона отставала. Вот такой был
у меня выбор - или Людмила умрет с голоду, или я отстану,
- а никто не знает, что значит отстать от эшелона и потом
догонять этот эшелон, в котором остался без матери
четырехмесячный ребенок. Вот когда я на всю жизнь прикипела
к ней душой.
По дороге я заболела, и она заболела. Приехали мы из
Сибири в Россию, а там грязь, тараканы черные, страшные,
чуть Людочку не съели. Весила она тогда семь килограммов, а
был ей год.
И тогда я сказала: "Знаешь, Новоград уже освободили.
Отвези меня домой - я хочу там умереть."
Он попросил, и ему пошли навстречу. Он отвез нас из
Выксы на Украину - и машинами, и самолетами...
Моя мать нас откормила, а потом я с моей Людой, - а ей
год и восемь месяцев - по тринадцать километров ходили на
сельский участок в Гульск, где я была врачом. Я носила ее на
руках туда и обратно - ночевать я там не могла, бандиты как
раз в то время убили учительницу из школы, было опасно, не
могла я ее оставить и у мамы: так рыдала, когда я уходила,
так страшно кричала, что у меня не хватало сил ее оставить,
и я забирала ее с собой...
Когда я нашла его опять - в Киеве, в госпитале на
улице Лукьяновской, после сыпного тифа, я просто его не
узнала - от него и половины не осталось, Но у него был
очень сильный организм, и он остался жив, и это было
главное.
Потом были тоже очень тяжелые годы - наш дом сгорел,
сгорела моя сестра, тридцати шести лет, и он помог мне
поставить на ноги ее троих сирот и сирот моего брата - и
среди них была твоя мать!
(...она полоснула взглядом внучатую племянницу, и та не
выдержав, опустила глаза.)
Вот за это все, за дальнейшую жизнь - потом уж все
было терпимо - я благодарю своего мужа, Я благодарю его за
то, что он в семье не был эгоистом, не был деспотом, что он
сфеpу самоутверждения находил не в семье, а в любимой
работе, и если он самоутверждался, то самоутверждался в
работе, любимой до фанатизма.
Я была тогда страшной и похожей на клячу - но он
относился ко мне бережно, с уважением, с заботой. Он привил
детям свою любовь к книгам, - не к тем книгам, которые для
мебели стоят в шкафах у некоторых, а к тем книгам, которые
мы читали по ночам... Сыну он читал каждый день, и сын
научился читать в четыре года, потому что ему не терпелось
узнать, что же будет дальше, потому что ему хотелось
прочесть сказку, которую папа не дочитал... Он читал и мне
книги, а уж потом я их сама дочитывала...
Спасибо тебе за все, Алексей.
Спасибо за то, что ты терпел меня больную.
Спасибо тебе за то, что мы с тобой прошагали нашу жизнь
в уважении, внимании, любви - эти сорок пять лет!...
- Да, - сказала дочка, - чуть-чуть осталось до
золотой свадьбы...
...Я выключил магнитофон.
Все, что должно было быть сказанным, было сказано.
Спустя семь лет я впервые решился прослушать эту
скверно записанную пленку, как видно, единственную пленку с
записью ее голоса. Я не брался анализировать эту запись, и
тому было немало причин.
Прежде всего, наши отношения с ней были очень сложны и
запутанны, несмотря на всю взаимную внешнюю заботу и
нежность. Она знала обо мне больше, чем кто-нибудь, больше,
чем следовало знать обо мне кому-либо. В какой-то мере это
делало меня ее должником, и заставляло меня быть к ней
нежным и заботливым, несмотря на присущую мне лень и эгоизм,
несмотря на то, что я мужчина.
Она ненавидела грязных, похотливых и разящих перегаром
мужиков, она не хотела видеть таким своего сына. Возможно,
поэтому она была к нему сурова.
Конечно, ее сыну доставалась любовь отца и сестры, но
мне достоверно известно, ЧТО означали для него слова
"сиротство", "тоска", "одиночество" - ключевые слова его
детства и отрочества.
О да, она очень тяжело болела после его рождения, она
заботилась о нем, как никто, она прививала ему любовь к
труду, она ревностно оберегала его от лени, излишней свободы
и дурных привычек, и когда сын уехал в большой город, на нее
обрушились чудовищные тревога и тоска... Но, тем не менее...
Мое отношение к ней было, скажем так, несколько
критичным. Разумеется, я понимал, что имею дело с человеком,
у которого сильно расшатана психика, человеком, очень
обостренно и даже неадекватно относящимся ко всему, что
входило в сферу так называемых человеческих слабостей. Так
называемые человеческие слабости не прощались.
Это становилось причиной тяжелых семейных драм,
свидетелем которых мне приходилось быть много раз. Честно
говоря, мне они были совсем не по душе. Мужу, красавцу-
майору, не прощались долгие и томные взгляды вольнонаемных
гарнизонных травиат, а также небольшая замедленность
реакции, дочери - молодой и веселый роман, а затем и брак с
артистичным хирургом из Киева, который по всем меркам
выпадал из рамок представлений о человеке, который должен
быть мужем ее дочери.
1 2 3 4
ЕГО голос в эшелоне - услыхала голос и схватилась -
соскочила с третьей полки и крикнула: "Алексей!!!" Так ко
мне вернулась речь...
Приехали в Сибирь, а мы ведь - студенты, голенькие,
сорок градусов мороза, а у меня туфельки, которые я за свои
деньги заработанные купила, - на во-от таком каблучке; мы
наняли квартиру, а я выйти не могу никуда, потому что мне
нечего обуть и надеть...
Через некоторое время забирают иоего Алексея на фронт,
и получаю я на него расчетные деньги, - а это было все
равно, что похоронка...
Тогда я поседела, поседела я уже в двадцать два года.
Потому что я была далеко, на Енисее, в Сибири, и очень
одинока, и потерять единственного человека было для меня
страшно...
Но он вернулся. А я даже не смогла его встретить. Я уже
не верила. И когда хозяйка сказала мне, что он идет, я
выскочила в одной сорочке на мороз - хозяйка ничего даже
накинуть на меня не успела.
И вот, только перестала я схватываться по ночам и
бежать куда-то, только зажили мои раны, и появилась у нас
Люда, и вот - ей месяц, - моя золотая дочь, слушай,
слушай!
- Мамочка, я все это давно...
- Я хочу перед вами отчитаться за свою жизнь, чтобы не
говорили обо мне, что я - принцесса! Нет, доченька, ты
всего не знаешь - когда тебе был месяц, папу опять
забрали, и я осталась с месячной девочкой на руках, с
которой я ходила в очередь за хлебом, с которой я читала по
девять часов военным санитарам, а она лежала на диване и
была голодной, потому что я была - голодной, Так прошло
несколько месяцев, и - садитесь в нетопленные
пульмановские вагоны, ей четыре месяца, она худючая,
страшнючая, молока у меня нет, и последние пеленки, на
которые я изорвала мои сарафан и платье - украли. Я
привезла ее в двух байковых портянках моего мужа.
Ехали мы месяц. Нужно было бегать на станциях менять
вещи на молоко. Дважды я от эшелона отставала. Вот такой был
у меня выбор - или Людмила умрет с голоду, или я отстану,
- а никто не знает, что значит отстать от эшелона и потом
догонять этот эшелон, в котором остался без матери
четырехмесячный ребенок. Вот когда я на всю жизнь прикипела
к ней душой.
По дороге я заболела, и она заболела. Приехали мы из
Сибири в Россию, а там грязь, тараканы черные, страшные,
чуть Людочку не съели. Весила она тогда семь килограммов, а
был ей год.
И тогда я сказала: "Знаешь, Новоград уже освободили.
Отвези меня домой - я хочу там умереть."
Он попросил, и ему пошли навстречу. Он отвез нас из
Выксы на Украину - и машинами, и самолетами...
Моя мать нас откормила, а потом я с моей Людой, - а ей
год и восемь месяцев - по тринадцать километров ходили на
сельский участок в Гульск, где я была врачом. Я носила ее на
руках туда и обратно - ночевать я там не могла, бандиты как
раз в то время убили учительницу из школы, было опасно, не
могла я ее оставить и у мамы: так рыдала, когда я уходила,
так страшно кричала, что у меня не хватало сил ее оставить,
и я забирала ее с собой...
Когда я нашла его опять - в Киеве, в госпитале на
улице Лукьяновской, после сыпного тифа, я просто его не
узнала - от него и половины не осталось, Но у него был
очень сильный организм, и он остался жив, и это было
главное.
Потом были тоже очень тяжелые годы - наш дом сгорел,
сгорела моя сестра, тридцати шести лет, и он помог мне
поставить на ноги ее троих сирот и сирот моего брата - и
среди них была твоя мать!
(...она полоснула взглядом внучатую племянницу, и та не
выдержав, опустила глаза.)
Вот за это все, за дальнейшую жизнь - потом уж все
было терпимо - я благодарю своего мужа, Я благодарю его за
то, что он в семье не был эгоистом, не был деспотом, что он
сфеpу самоутверждения находил не в семье, а в любимой
работе, и если он самоутверждался, то самоутверждался в
работе, любимой до фанатизма.
Я была тогда страшной и похожей на клячу - но он
относился ко мне бережно, с уважением, с заботой. Он привил
детям свою любовь к книгам, - не к тем книгам, которые для
мебели стоят в шкафах у некоторых, а к тем книгам, которые
мы читали по ночам... Сыну он читал каждый день, и сын
научился читать в четыре года, потому что ему не терпелось
узнать, что же будет дальше, потому что ему хотелось
прочесть сказку, которую папа не дочитал... Он читал и мне
книги, а уж потом я их сама дочитывала...
Спасибо тебе за все, Алексей.
Спасибо за то, что ты терпел меня больную.
Спасибо тебе за то, что мы с тобой прошагали нашу жизнь
в уважении, внимании, любви - эти сорок пять лет!...
- Да, - сказала дочка, - чуть-чуть осталось до
золотой свадьбы...
...Я выключил магнитофон.
Все, что должно было быть сказанным, было сказано.
Спустя семь лет я впервые решился прослушать эту
скверно записанную пленку, как видно, единственную пленку с
записью ее голоса. Я не брался анализировать эту запись, и
тому было немало причин.
Прежде всего, наши отношения с ней были очень сложны и
запутанны, несмотря на всю взаимную внешнюю заботу и
нежность. Она знала обо мне больше, чем кто-нибудь, больше,
чем следовало знать обо мне кому-либо. В какой-то мере это
делало меня ее должником, и заставляло меня быть к ней
нежным и заботливым, несмотря на присущую мне лень и эгоизм,
несмотря на то, что я мужчина.
Она ненавидела грязных, похотливых и разящих перегаром
мужиков, она не хотела видеть таким своего сына. Возможно,
поэтому она была к нему сурова.
Конечно, ее сыну доставалась любовь отца и сестры, но
мне достоверно известно, ЧТО означали для него слова
"сиротство", "тоска", "одиночество" - ключевые слова его
детства и отрочества.
О да, она очень тяжело болела после его рождения, она
заботилась о нем, как никто, она прививала ему любовь к
труду, она ревностно оберегала его от лени, излишней свободы
и дурных привычек, и когда сын уехал в большой город, на нее
обрушились чудовищные тревога и тоска... Но, тем не менее...
Мое отношение к ней было, скажем так, несколько
критичным. Разумеется, я понимал, что имею дело с человеком,
у которого сильно расшатана психика, человеком, очень
обостренно и даже неадекватно относящимся ко всему, что
входило в сферу так называемых человеческих слабостей. Так
называемые человеческие слабости не прощались.
Это становилось причиной тяжелых семейных драм,
свидетелем которых мне приходилось быть много раз. Честно
говоря, мне они были совсем не по душе. Мужу, красавцу-
майору, не прощались долгие и томные взгляды вольнонаемных
гарнизонных травиат, а также небольшая замедленность
реакции, дочери - молодой и веселый роман, а затем и брак с
артистичным хирургом из Киева, который по всем меркам
выпадал из рамок представлений о человеке, который должен
быть мужем ее дочери.
1 2 3 4