Будет ли толк? - повторил он угрюмо и раздраженно и поежился даже.
- Что же, - ответил спокойно Трубышев, - хотите приспособиться за границей?
- Я не собираюсь приспосабливаться, Викентий Александрович. Но сильна Красная Армия, насмотрелся на Урале. Да и народ устал хоронить. Не откликнется на наши "Союзы возрождения". Из-за границы надо идти. С Хорватом, или Врангелем, или с лордом Керзоном - это не имеет значения. С пушками английских дредноутов, с военным умом Пилсудского, с американским салом в ранцах, на подошвах американских ботинок...
- Ничего, - прервал его нетерпеливо Трубышев, - и обыватель пойдет снова. Дай ему только сигнал. От скуки даже пойдет. Вы же знаете, чем живет мещанская слободка: "Вы поправились, а вы похудели, вы помолодели, а вы постарели, погода сегодня отменная, да еще что в магазине дают нонче". От скуки рты рвутся. От скуки и пойдут за ораторами и вождями... За такими, как Савинков...
- За такими, как Савинков, только в тюрьму разве, - сказал Мухо. - Не жилось ему в Париже... Был я у одного нашего, сидели вместе в лагере. У поручика Веденяпина, - заговорил он снова сумрачно и с бранью. - Помню его тоже по Омску, вышагивал, как генерал... А тут посидел с нами в монастыре, выпустили его, и пристроился в детскую колонию воспитателем. Беспризорников учит уму-разуму. Попросил я у него денег на дорогу, а он на дверь. Не желаю вмазываться в историю. Подите прочь, товарищ... Назвал товарищем.
Он вдруг сжал кулаки, кулаками постучал по столу и с яростной улыбкой, шепча сквозь зубы:
- С плеча шашкой... По мокрицам... Прилипли к сырым местам. Сытно, уютно. Ничего больше не надо. На дверь мне, боевому офицеру...
- Тихо, Бронислав, - попросил требовательно Трубышев, - будут вам и шашки в свое время. Недолго до войны. Как-то подумалось мне: то и дело подставляет Россия шею под меч Марса. С промежутками в двадцать - тридцать лет... Ужасный рок навис над русским народом. Каждые двадцать - тридцать лет. Возьмите прошлое столетие. Французская война, севастопольская, турецкая... В этом вот столетии японская, германская, гражданская. А в перерывах сами себе пускаем кровь дурную, видимо, ненужную... И опять запляшет на русской земле Марс с мечом... Вот тогда вам, Бронислав, эта злость пригодится. Потерпите... А пока - что ж - счастливого пути.
- Но в чем и дело, у меня ни червонца лишнего в портмоне, воскликнул умоляюще Мухо. - С тем и позвал вас, с тем, Викентий Александрович.
- Но и у меня нет денег, - развел руками Трубышев. - Вы же знаете, что я конторщик фабрики, жалованья хватает только на хлеб да на кружку пива... А вам надо много.
- Надо много, - согласился странно весело Мухо, - на дорогу через всю Сибирь, для перехода через границу. И деньги у вас есть.
Он оглянулся - на маленькой эстрадке негромко и скучно, приплясывая толстыми ногами, запела "пивная женщина". Была она, как всегда, в красном длинном платье с разводами, с красными лентами в пышных волосах. На ногах туфли тоже красного цвета, с искрящимися застежками. Лицо неприметное и грубое, голос с хрипотцой, но душевный и мягкий. Черноволосый Оська Храпушин, тапёр трактира, понесся из коридора и с ходу утопил пальцы в белых и черных зубах пианино. Грохот музыки поплыл по зальцу, громче заговорили посетители, громче засмеялись, какая-то женщина, сидящая неподалеку, ахнула.
Все так же глядя на певицу, на ее крашенный яростно птичий ротик, Трубышев спокойно сказал:
- Вы мне чистое удостоверение личности, я вам - деньги.
- А комиссионера пока не надо?
- Комиссионер тоже нужен. И как можно скорее...
Мухо захохотал, зажал тяжелой рукой чашечку, кинул ее к широкому грубому подбородку. Выпив, стукнул кулаком о стол, раскусил с хрустом мясо:
- Вспомнил, как жрали мы баранину там, в степях у Кургана. Шел я в первой сотне под Ивановым-Риновым. Ох, и кромсали красных. Как тараканы разбегались. Шашками, из карабинов, по головам сапогами... Эх ты, черт! воскликнул он. - Если бы гнать да гнать - до Москвы бы наш казачий корпус домчался... Послушали бы звон сорока сороков. А тут осели. Водка, перины, бабий визг, и баранина жареная-пареная, до блевоты, и пироги, и сметана кадушками. Обжирались, облапывались... Еле на коней позабирались через пару дней. Спьяну, знать, да с баранины и сам Иванов-Ринов, обалдуй, не в ту сторону взял направление. Как посыпались отовсюду вдруг снаряды. И-эх, вы... Куда только и подевался Иванов-Ринов, обалдуй, - повторил он угрюмо, посмотрел на Трубышева каким-то косым и нелюбезным взглядом.
Притопывая ногами, негромко и так же безучастно ко всему окружающему, напевала Тамара:
Увидел мои слезы,
главу на грудь склонил...
Грохотало пианино, бежали официанты, прикрываясь щитами-подносами. Что-то кричал Иван Евграфович - маленький, быстрый, с розовым, точно ошпаренным лицом, с хохолком редких и седых волос на макушке, в русских сапогах, в поддевке по-купечески. Становилось все шумнее, все звонче и гулче бились стаканы о стаканы, и женские крики с соседних столиков становились все более раздражающими для Мухо. Склонившись, он сказал негромко:
- Хорошо, через пару дней постараюсь, хотя и трудное дело это после хождений следователей к нам на биржу. - Кому отдать - вам?
- Вот ему, - кивнул Викентий Александрович на Ивана Евграфовича, передадите ему, а деньги от меня получите. А я с ним сейчас договорюсь обо всем... Вас я найду сам... Ну, что же, - поднимая стопку, вздохнув зачем-то, проговорил он. - Будем пить теперь за дорогу через границу. Пусть вам повезет там, Бронислав.
46
Утром Викентий Александрович помолился на образок, в котором чернели двумя углями глаза Победоносца. В бога он верил и не верил. Что есть бог никто не знает, и что нет бога - тоже никто не знает.
В конторе мельком поздоровался с бухгалтершей, разделся, сразу за счеты. Загремел костяшками, а тут - шаги по коридору. Знакомые шаги. Вот открылась дверь, и вошли двое. Первый - ревизор из губторга, а второй - в шубе, в фуражке с молоточками - снова инспектор Пахомов.
"Ревизия", - так и ударило. А дома - пятьсот рублей в ящике стола Синягину под сливочное масло.
Знаком ревизор. Не раз приходил к нему. Встречались в бане, на улице. Неподалеку они живут. Всегда поклонится, даже шляпу приподнимет. А сегодня каменное лицо у ревизора. Сразу к бухгалтерше, а та ему в ответ, удивленно разведя руки:
- Недавно ревизовали...
- Дополнительно, - произнес ревизор, а инспектор по-хозяйски сел на стул, будто конторщик или кассир.
- Прежде кассу проверим.
Глаза ревизора, обращенные к Викентию Александровичу, холодны.
Улыбнулся Трубышев, открыл сейф, подумал: "Сразу ли сказать про деньги или подождать?" Решил подождать. Стал выкладывать на стол все, что в кассе: червонцев - двадцать, облигации хлебного займа, облигации шестипроцентного выигрышного займа, да еще временные свидетельства Доброфлота, да денег на мелкую сумму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
- Что же, - ответил спокойно Трубышев, - хотите приспособиться за границей?
- Я не собираюсь приспосабливаться, Викентий Александрович. Но сильна Красная Армия, насмотрелся на Урале. Да и народ устал хоронить. Не откликнется на наши "Союзы возрождения". Из-за границы надо идти. С Хорватом, или Врангелем, или с лордом Керзоном - это не имеет значения. С пушками английских дредноутов, с военным умом Пилсудского, с американским салом в ранцах, на подошвах американских ботинок...
- Ничего, - прервал его нетерпеливо Трубышев, - и обыватель пойдет снова. Дай ему только сигнал. От скуки даже пойдет. Вы же знаете, чем живет мещанская слободка: "Вы поправились, а вы похудели, вы помолодели, а вы постарели, погода сегодня отменная, да еще что в магазине дают нонче". От скуки рты рвутся. От скуки и пойдут за ораторами и вождями... За такими, как Савинков...
- За такими, как Савинков, только в тюрьму разве, - сказал Мухо. - Не жилось ему в Париже... Был я у одного нашего, сидели вместе в лагере. У поручика Веденяпина, - заговорил он снова сумрачно и с бранью. - Помню его тоже по Омску, вышагивал, как генерал... А тут посидел с нами в монастыре, выпустили его, и пристроился в детскую колонию воспитателем. Беспризорников учит уму-разуму. Попросил я у него денег на дорогу, а он на дверь. Не желаю вмазываться в историю. Подите прочь, товарищ... Назвал товарищем.
Он вдруг сжал кулаки, кулаками постучал по столу и с яростной улыбкой, шепча сквозь зубы:
- С плеча шашкой... По мокрицам... Прилипли к сырым местам. Сытно, уютно. Ничего больше не надо. На дверь мне, боевому офицеру...
- Тихо, Бронислав, - попросил требовательно Трубышев, - будут вам и шашки в свое время. Недолго до войны. Как-то подумалось мне: то и дело подставляет Россия шею под меч Марса. С промежутками в двадцать - тридцать лет... Ужасный рок навис над русским народом. Каждые двадцать - тридцать лет. Возьмите прошлое столетие. Французская война, севастопольская, турецкая... В этом вот столетии японская, германская, гражданская. А в перерывах сами себе пускаем кровь дурную, видимо, ненужную... И опять запляшет на русской земле Марс с мечом... Вот тогда вам, Бронислав, эта злость пригодится. Потерпите... А пока - что ж - счастливого пути.
- Но в чем и дело, у меня ни червонца лишнего в портмоне, воскликнул умоляюще Мухо. - С тем и позвал вас, с тем, Викентий Александрович.
- Но и у меня нет денег, - развел руками Трубышев. - Вы же знаете, что я конторщик фабрики, жалованья хватает только на хлеб да на кружку пива... А вам надо много.
- Надо много, - согласился странно весело Мухо, - на дорогу через всю Сибирь, для перехода через границу. И деньги у вас есть.
Он оглянулся - на маленькой эстрадке негромко и скучно, приплясывая толстыми ногами, запела "пивная женщина". Была она, как всегда, в красном длинном платье с разводами, с красными лентами в пышных волосах. На ногах туфли тоже красного цвета, с искрящимися застежками. Лицо неприметное и грубое, голос с хрипотцой, но душевный и мягкий. Черноволосый Оська Храпушин, тапёр трактира, понесся из коридора и с ходу утопил пальцы в белых и черных зубах пианино. Грохот музыки поплыл по зальцу, громче заговорили посетители, громче засмеялись, какая-то женщина, сидящая неподалеку, ахнула.
Все так же глядя на певицу, на ее крашенный яростно птичий ротик, Трубышев спокойно сказал:
- Вы мне чистое удостоверение личности, я вам - деньги.
- А комиссионера пока не надо?
- Комиссионер тоже нужен. И как можно скорее...
Мухо захохотал, зажал тяжелой рукой чашечку, кинул ее к широкому грубому подбородку. Выпив, стукнул кулаком о стол, раскусил с хрустом мясо:
- Вспомнил, как жрали мы баранину там, в степях у Кургана. Шел я в первой сотне под Ивановым-Риновым. Ох, и кромсали красных. Как тараканы разбегались. Шашками, из карабинов, по головам сапогами... Эх ты, черт! воскликнул он. - Если бы гнать да гнать - до Москвы бы наш казачий корпус домчался... Послушали бы звон сорока сороков. А тут осели. Водка, перины, бабий визг, и баранина жареная-пареная, до блевоты, и пироги, и сметана кадушками. Обжирались, облапывались... Еле на коней позабирались через пару дней. Спьяну, знать, да с баранины и сам Иванов-Ринов, обалдуй, не в ту сторону взял направление. Как посыпались отовсюду вдруг снаряды. И-эх, вы... Куда только и подевался Иванов-Ринов, обалдуй, - повторил он угрюмо, посмотрел на Трубышева каким-то косым и нелюбезным взглядом.
Притопывая ногами, негромко и так же безучастно ко всему окружающему, напевала Тамара:
Увидел мои слезы,
главу на грудь склонил...
Грохотало пианино, бежали официанты, прикрываясь щитами-подносами. Что-то кричал Иван Евграфович - маленький, быстрый, с розовым, точно ошпаренным лицом, с хохолком редких и седых волос на макушке, в русских сапогах, в поддевке по-купечески. Становилось все шумнее, все звонче и гулче бились стаканы о стаканы, и женские крики с соседних столиков становились все более раздражающими для Мухо. Склонившись, он сказал негромко:
- Хорошо, через пару дней постараюсь, хотя и трудное дело это после хождений следователей к нам на биржу. - Кому отдать - вам?
- Вот ему, - кивнул Викентий Александрович на Ивана Евграфовича, передадите ему, а деньги от меня получите. А я с ним сейчас договорюсь обо всем... Вас я найду сам... Ну, что же, - поднимая стопку, вздохнув зачем-то, проговорил он. - Будем пить теперь за дорогу через границу. Пусть вам повезет там, Бронислав.
46
Утром Викентий Александрович помолился на образок, в котором чернели двумя углями глаза Победоносца. В бога он верил и не верил. Что есть бог никто не знает, и что нет бога - тоже никто не знает.
В конторе мельком поздоровался с бухгалтершей, разделся, сразу за счеты. Загремел костяшками, а тут - шаги по коридору. Знакомые шаги. Вот открылась дверь, и вошли двое. Первый - ревизор из губторга, а второй - в шубе, в фуражке с молоточками - снова инспектор Пахомов.
"Ревизия", - так и ударило. А дома - пятьсот рублей в ящике стола Синягину под сливочное масло.
Знаком ревизор. Не раз приходил к нему. Встречались в бане, на улице. Неподалеку они живут. Всегда поклонится, даже шляпу приподнимет. А сегодня каменное лицо у ревизора. Сразу к бухгалтерше, а та ему в ответ, удивленно разведя руки:
- Недавно ревизовали...
- Дополнительно, - произнес ревизор, а инспектор по-хозяйски сел на стул, будто конторщик или кассир.
- Прежде кассу проверим.
Глаза ревизора, обращенные к Викентию Александровичу, холодны.
Улыбнулся Трубышев, открыл сейф, подумал: "Сразу ли сказать про деньги или подождать?" Решил подождать. Стал выкладывать на стол все, что в кассе: червонцев - двадцать, облигации хлебного займа, облигации шестипроцентного выигрышного займа, да еще временные свидетельства Доброфлота, да денег на мелкую сумму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70