Мадам снова вышла, и через несколько минут маленький круглый столик был весь уставлен самыми вкусными вещами. Выполнив волю компаньона, хозяйка улыбнулась Клаве и ушла, плотно прикрыв за собою дверь.
Могилянский встал, запер дверь на крючок, откупорил бутылку, налил в бокалы вина. Пододвинул свой стул поближе к кровати.
- Клава!
Она не шевельнулась. Смотрела на лавочника и снова вспомнила вчерашний вечер. Вчера он пил с друзьями в большом зале. Клава и Коко подавали и убирали со стола. Один из собутыльников Могилянского, тот, которого Клава называла Конем, рассказывал о Торговом кооперативном обществе, разрешенном большевиками, и обещал лавочнику большие прибыли. Другой, железнодорожник, предлагал вагоны. Могилянский убеждал их обоих, что вкладывать деньги в кооперативное дело сейчас рискованно, потому что власть, несмотря на объявленную новую экономическую политику, еще не потеряла вкуса к экспроприациям и остается на стороне не частника, а голодранцев. Она способна одним махом забрать все назад.
- Где бы взять денег? - продолжал Могилянский. - Были бы деньги, я мельницу бы пустил. И занять негде. Когда-то были банки. - Он замолчал и пристально посмотрел на Клаву, сидевшую в углу и не сводившую глаз с железной буржуйки, на раскаленных стенках которой возникали и гасли синие, розовые, золотые змейки.
Гости еще долго спорили, но Клава не прислушивалась. Коко сильным голосом затянула песню, и подвыпившие мужчины подхватили.
В это время Клава, как ей казалось, незаметно выскользнула на кухню. Но Могилянский побежал следом за ней и начал ее обнимать. Она не выдержала, укусила его за руку и убежала в свою комнату. Там заперлась, легла на кровать и сжалась в комок.
Могилянский стучал в дверь, ругался, угрожал, что сорвет крючок. Мадам тоже прибежала на шум, тоже кричала, угрожала выбросить на улицу, но Клава не отвечала. В конце концов от нее отстали.
На этот раз у лавочника было какое-то сдержанное, непривычное для Клавы выражение лица. В глазах его была не одна только похоть.
- Клава, ну что ты? - примирительно сказал он. - Давай выпьем, не сердись. Я ведь у тебя единственный на свете близкий человек. - Он хотел сказать "родной", но не решился. - Матери у тебя нет, отца тоже, а я тебе почти... - Он помолчал, подбирая слово. - Почти муж...
Если бы это не Могилянский сказал, Клава, наверно, только улыбнулась бы, но на него глянула она зло и враждебно.
Коко никак не могла закончить свою песню, и за стеной, словно на испорченной граммофонной пластинке, повторялось:
Ты поверь, что любовь - это тот же камин,
Где сгорают все лучшие грезы,
А погаснет любовь - в сердце холод один,
Впереди же - страданья и слезы...
Могилянский залпом выпил свой бокал, а со вторым подошел к Клаве.
- Я все время думаю о тебе. И тебя, и меня обидели. Мы должны, Клавочка, вместе держаться. А главное - я люблю тебя! Представь себе!..
Он взял бокал в левую руку, а правой обнял ее за плечи. Клава оттолкнула его так, что он выронил бокал. Вино, которое делали тогда из подкрашенного спирта, красными струйками потекло по стене.
- Ну и черт с тобой! - рассердился Могилянский, стряхивая брызги с брюк. - Думал забрать тебя отсюда. Нашли бы квартиру, кормил бы тебя, поступила бы на какие-нибудь курсы, образование-то есть. А там, с богом, и поженились бы. Но ты, я вижу, с ума спятила. Зачем мне такая? - Он обернулся к столику и снова налил себе вина. - Сиди, сиди здесь, у этой Мадам, пока нос не провалится.
- А не вы ли меня сюда привели? - с ненавистью глядя на него, закричала Клава. - В этот сифилис? Не вы? А кто же? Отвечайте!
- Ты с голоду умирала...
- Спаситель! - с презрением бросила она.
- Я привел тебя всего на несколько дней и просил Мадам, чтобы никого к тебе не пускала. Сам не знаю, что со мной творится. Ночами ты мне снишься. И все такою, какой в первый раз тебя увидел, когда приезжала с отцом на ярмарку, когда белым облачком с неба спускалась - из кареты на землю. Сейчас все меняется, большевики людям предприятия возвращают. Может быть, и твой отец объявится. Поженимся тогда. Не беспокойся, все будет законно, как полагается.
Клава вспомнила, как жаловался накануне Могилянский, что негде взять денег на мельницу. "Неужели это правда, неужели и в самом деле все вернется, и дом, и семья? Но ведь он-то, Семен Харитонович, наверно, знает! Неужели правда, неужели возможно?" Она посмотрела на Могилянского уже не отчужденным, мертвым взглядом, а с живой искоркой интереса. Лавочник сразу заметил это и обрадовался.
Но не о нем думала Клава.
"Мне-то, мне-то прошлое уже ни к чему - рассуждала она. - Не будет мне места в том мире, в котором жила беззаботная девочка Клава. Да и самой-то девочки нет больше на свете. Для меня было бы невыносимо, если бы все вернулось. Я переступила такой рубеж, через который назад нет дороги: не возвращаются души мертвых через Стикс. Суждено мне навечно остаться в мрачном царстве Мадам. Так не лучше ли сразу из жизни уйти, умереть, чтобы все исчезло - и что было, и что будет?.."
Ты поверь, что любовь - это тот же камин,
Где сгорают все лучшие грезы...
По щекам ее текли и текли слезы, но она их не ощущала.
Она задумалась, прислушиваясь к печальному пению, и, казалось, утихомирилась. Могилянский решил, что пришло его время. Прикоснулся к безвольно склоненным под платком плечам.
- Отстаньте! - глухо произнесла Клава. - Отойдите, Семен Харитонович!
Он не отступался.
- У меня сифилис! - Она оскалила зубы и стала страшной. - Из-за вас заразилась, подлец!
- Врешь! - набросился на нее Могилянский, перестав притворяться добрым. - Врешь, врешь! - повторял он, сжимая ее в объятиях. - Выдумала! Ты просто ненавидишь меня! - пыхтел он. - Но я заставлю!
"Кричать? - подумала Клава. - Но здесь ведь никто не обращает внимания на женские крики и стоны!" И, словно в ответ на эту отчаянную мысль, из соседней комнаты донесся вопль Коко, которым резко оборвалась песня.
Клава вырвалась, выхватила из-под перины нож и, закрыв глаза, замахнулась на Могилянского. Он успел перехватить ее руку и вывернул ее так, что Клава закричала.
В дверь резко забарабанили. Не обращая на это внимания, взбешенный лавочник продолжал выкручивать Клавину руку, пока, теряя сознание от боли, она не выронила нож и не упала на пол.
Фанерная стена вместе с дверью дрожала, как во время землетрясения, посыпалась штукатурка и полетел на пол сорванный с двери крючок. Дверь распахнулась. Могилянский отпустил Клаву и наступил ногою на нож.
У нее не было сил, чтобы встать. С пола все казалось призрачным, ненастоящим: чьи-то ноги в сапогах и галифе, военная шинель. За сапогами стояла Мадам, как игрушечная матрешке, поставленная вниз головой.
- Что здесь происходит? - строго спросил военный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74