Она выпрямилась, с отвлеченной грустью улыбаясь на одиночество его ночного пути домой и на то, что ей достался муж, который нынче, сам того не ведая, чудом избежал гибели. Затем она шагнула к двери, но та внезапно отворилась, жалобно скрипнув, и на пороге возник Конюхов.
***
Он изменился, от сладостных предвкушений остались только разрозненные и уродливые следы, на вытянувшемся лице образовалась маска отчуждения, в глазах заплясали зловещие огоньки подозрительности. Проснувшийся в писательской душе исследователь потребовал анализа причин некоторых поступков жены, на которые он в предыдущем разговоре намекнул как на известные ему, но, в виду постели, счел возможным их не разбирать. Ксения тоже сразу изменилась, ибо все эти причины и поступки искренне, с чистой душой признавала за плод его воображения. Ведь честь супруга осталась незатронутой, нимало не пострадала! Ксения протестующе увеличилась в росте, выпятила, может быть за счет обычной манящей, соблазнительной обтекаемости своего зада, грудь и, точно намереваясь устремиться на ставшего антогонистом супруга всей своей массой, воскликнула:
- Я знаю, что ты подумал! Но ты ошибся! Никогда, ты слышишь, никогда не смей так думать!
Конюхов спасовал. Не то чтобы поверил, а решил снова замять и даже вовсе отбросить злополучные подозрения и порадоваться другим, более близким и более отрадным, нежели мучительный пригляд за жениной верностью, возможностям. Он выпустил набранные для грозы воздух и в новом приливе философской задумчивости пошел бродить по комнате; и забыл, между прочим, о приготовлениях на первом этаже. Ксения, нахраписто защитившая свою честь, получила передышку и могла поразмыслить, что именно возбудило в муже подозрения, когда он услышал, что она поднимается на второй этаж. Неужели он заподозрил неладное или даже заметил что-то еще раньше, но тогда пренебрег, а теперь не выдержал? Неприятный холодок пополз по спине женщины. Но ответа не было. Да и Сироткина взять - о чем он теперь думает, с чем ушел, какую мысль затаил после ее грубоватой шутки и что станется, когда он ясно осознает все случившееся с ним за вечер, сопоставит, сложит, вычтет и измерит результат и увидит, в какой очутился куче дерьма? Боже, приподними завесу над тайной! В самом исчезновении Сироткина уже увиделся ей не простой уход, не водевильное ускользание от греха подальше, от некстати нагрянувшего мужа, а происшествие загадочное и опасное, как если бы гадюка сползла с места, где только что лежала, но не ушла совсем, а затаилась где-то рядом, выжидая. Муж задумчиво, зачарованно и совсем не бдительно бродил по комнате, скрипя половицами, а она невольно косилась на затененные углы. Женщины примитивны, вывела она с горечью.
- Нужно бы устроить ремонт... здесь будет ремонт! - высказал вдруг Конюхов мысль настоящего, ответственного мужчины, хотя некоторая развязность его тона клонила к вероятию легкомысленной замены обещанного ремонта какой-нибудь пирушкой, маленьким карнавалом.
Ксения молчанием выразила согласие. Мысли мужчины тут же перекинулись на другое, опять вскинулся чуть ли не бред, но разве что одиноким и чахлым ростком над ровным полем рассудительности. Ксения села, и ее рука машинально потянулась щипать булочку. Конюхов остановился по другую сторону стола, печально глянул на жену и проговорил:
- Я не уверен, что ты внимательно слушала, когда я рассказывал о Конопатове, да и говорил я кое-как... потому что, если начистоту, дело-то совсем не в нем, он пустой, вздорный человек. Тебя, пожалуй, подмывает крикнуть: а ты не пустой и не вздорный, Ваничка? Ну и крикни, чего стесняться... Но как не в нем дело, так и не во мне, тут общий вопрос... я понял этот вопрос, и потому он для меня особенно важен, а той стороной, на которой держится это важное понимание, я не так уж пуст и вздорен... веришь ли, Ксения? Конечно, все это только слова. Что бы я ни сказал, все можно истолковать превратно, исказить, представить в смешном виде... но я делюсь с тобой своими соображениями, Ксения, я говорю без утайки, и у меня один шанс и одна надежда - что ты все-таки удержишься от смеха.
- Почему ты решил, что я буду над тобой смеяться? - в тон ему спросила Ксения. Ей казалось, что все сказанное только что мужем служит прикрытием для вероломного проникновения в ее душу.
Действительно, его взгляд размеренно ощупывал ее фигуру, вгрызался в формы, которые она тем явственнее ощущала, чем ощутимей они подвергались экзамену извне. В его глазах, устремленных на нее, не было того мира, который предлагали его слова.
- Видишь ли, - сказал писатель, - я испугался... глупые беседы с Конопатовым доконали меня. Мне стало не по себе. Я ему о культуре как о цветущем и плодоносящем древе, а он мне в ответ... да чего стоит одна его эта гаденькая ухмылка! Он словно вещал из могилы. Брал на испуг. Себя-то он ощущает живым, не вампиром, не какой-нибудь нежитью, а даже деловым, уважаемым и благополучным гражданином, он-то как раз себя и видит цветущим и плодоносящим, а все прочее где-то внизу, у него под ногами. Он предполагает изобразить свои мысли на бумаге, но убежден, что поймут его разве что лет через сто. Смотрит тебе в глаза и заявляет: я сильная личность, и не то что человек, а даже и никакое явление, никакая там культура не в состоянии со мной соперничать. В общем, он - день, солнце, бессмертие, а все остальное - мрак, гниль, тление. Я никогда не понимал, Ксения, как люди доходят до подобных воззрений. Он полагает себя единственным и неповторимым, а я убежден, что таких, как он, тысячи, миллионы, мне иногда даже кажется, что я один не такой. У всех свое маленькое тщеславие, своя гордыня, а я хочу бескорыстия, пусть не всегда держусь на уровне, но по крайней мере понимаю, а они... животные! И ищу-то я не разумом, бескорыстие, святость - я вижу их не мысленным взором, а боль души указывает мне направление, и боль бывает невыносимой, а я тычусь, как слепой котенок. Все это очень не просто, Ксения. А им на все плевать. Им бы не сказал этих слов, даже в умоисступлении, а с тобой говорю как на духу. Конопатов свой свет, хотя бы и воображаемый, не хочет вносить в тьму, а хочет, по его же словам, колдовать, подавлять... хочет нас оставить во мраке.
Конюхов стер пот со лба, утомленный воспоминаниями, негодованием и чрезмерно забурлившим красноречием. Ксения сказала:
- Ну, есть такие смешные людишки... зачем же ты обращаешь внимание?
- Ты не такая, Ксения? - спросил Конюхов испытующе.
- Почему ты спрашиваешь, - невозмутимо ответила женщина, - ты ведь знаешь, что нет.
- Я спрашиваю потому, что люблю.
- А его невзлюбил, вот только и всего?
- Некоторые стороны действительности, некоторые людишки - я порой страдаю, глядя на них, не всего лишь обращаю внимание, а страдаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
***
Он изменился, от сладостных предвкушений остались только разрозненные и уродливые следы, на вытянувшемся лице образовалась маска отчуждения, в глазах заплясали зловещие огоньки подозрительности. Проснувшийся в писательской душе исследователь потребовал анализа причин некоторых поступков жены, на которые он в предыдущем разговоре намекнул как на известные ему, но, в виду постели, счел возможным их не разбирать. Ксения тоже сразу изменилась, ибо все эти причины и поступки искренне, с чистой душой признавала за плод его воображения. Ведь честь супруга осталась незатронутой, нимало не пострадала! Ксения протестующе увеличилась в росте, выпятила, может быть за счет обычной манящей, соблазнительной обтекаемости своего зада, грудь и, точно намереваясь устремиться на ставшего антогонистом супруга всей своей массой, воскликнула:
- Я знаю, что ты подумал! Но ты ошибся! Никогда, ты слышишь, никогда не смей так думать!
Конюхов спасовал. Не то чтобы поверил, а решил снова замять и даже вовсе отбросить злополучные подозрения и порадоваться другим, более близким и более отрадным, нежели мучительный пригляд за жениной верностью, возможностям. Он выпустил набранные для грозы воздух и в новом приливе философской задумчивости пошел бродить по комнате; и забыл, между прочим, о приготовлениях на первом этаже. Ксения, нахраписто защитившая свою честь, получила передышку и могла поразмыслить, что именно возбудило в муже подозрения, когда он услышал, что она поднимается на второй этаж. Неужели он заподозрил неладное или даже заметил что-то еще раньше, но тогда пренебрег, а теперь не выдержал? Неприятный холодок пополз по спине женщины. Но ответа не было. Да и Сироткина взять - о чем он теперь думает, с чем ушел, какую мысль затаил после ее грубоватой шутки и что станется, когда он ясно осознает все случившееся с ним за вечер, сопоставит, сложит, вычтет и измерит результат и увидит, в какой очутился куче дерьма? Боже, приподними завесу над тайной! В самом исчезновении Сироткина уже увиделся ей не простой уход, не водевильное ускользание от греха подальше, от некстати нагрянувшего мужа, а происшествие загадочное и опасное, как если бы гадюка сползла с места, где только что лежала, но не ушла совсем, а затаилась где-то рядом, выжидая. Муж задумчиво, зачарованно и совсем не бдительно бродил по комнате, скрипя половицами, а она невольно косилась на затененные углы. Женщины примитивны, вывела она с горечью.
- Нужно бы устроить ремонт... здесь будет ремонт! - высказал вдруг Конюхов мысль настоящего, ответственного мужчины, хотя некоторая развязность его тона клонила к вероятию легкомысленной замены обещанного ремонта какой-нибудь пирушкой, маленьким карнавалом.
Ксения молчанием выразила согласие. Мысли мужчины тут же перекинулись на другое, опять вскинулся чуть ли не бред, но разве что одиноким и чахлым ростком над ровным полем рассудительности. Ксения села, и ее рука машинально потянулась щипать булочку. Конюхов остановился по другую сторону стола, печально глянул на жену и проговорил:
- Я не уверен, что ты внимательно слушала, когда я рассказывал о Конопатове, да и говорил я кое-как... потому что, если начистоту, дело-то совсем не в нем, он пустой, вздорный человек. Тебя, пожалуй, подмывает крикнуть: а ты не пустой и не вздорный, Ваничка? Ну и крикни, чего стесняться... Но как не в нем дело, так и не во мне, тут общий вопрос... я понял этот вопрос, и потому он для меня особенно важен, а той стороной, на которой держится это важное понимание, я не так уж пуст и вздорен... веришь ли, Ксения? Конечно, все это только слова. Что бы я ни сказал, все можно истолковать превратно, исказить, представить в смешном виде... но я делюсь с тобой своими соображениями, Ксения, я говорю без утайки, и у меня один шанс и одна надежда - что ты все-таки удержишься от смеха.
- Почему ты решил, что я буду над тобой смеяться? - в тон ему спросила Ксения. Ей казалось, что все сказанное только что мужем служит прикрытием для вероломного проникновения в ее душу.
Действительно, его взгляд размеренно ощупывал ее фигуру, вгрызался в формы, которые она тем явственнее ощущала, чем ощутимей они подвергались экзамену извне. В его глазах, устремленных на нее, не было того мира, который предлагали его слова.
- Видишь ли, - сказал писатель, - я испугался... глупые беседы с Конопатовым доконали меня. Мне стало не по себе. Я ему о культуре как о цветущем и плодоносящем древе, а он мне в ответ... да чего стоит одна его эта гаденькая ухмылка! Он словно вещал из могилы. Брал на испуг. Себя-то он ощущает живым, не вампиром, не какой-нибудь нежитью, а даже деловым, уважаемым и благополучным гражданином, он-то как раз себя и видит цветущим и плодоносящим, а все прочее где-то внизу, у него под ногами. Он предполагает изобразить свои мысли на бумаге, но убежден, что поймут его разве что лет через сто. Смотрит тебе в глаза и заявляет: я сильная личность, и не то что человек, а даже и никакое явление, никакая там культура не в состоянии со мной соперничать. В общем, он - день, солнце, бессмертие, а все остальное - мрак, гниль, тление. Я никогда не понимал, Ксения, как люди доходят до подобных воззрений. Он полагает себя единственным и неповторимым, а я убежден, что таких, как он, тысячи, миллионы, мне иногда даже кажется, что я один не такой. У всех свое маленькое тщеславие, своя гордыня, а я хочу бескорыстия, пусть не всегда держусь на уровне, но по крайней мере понимаю, а они... животные! И ищу-то я не разумом, бескорыстие, святость - я вижу их не мысленным взором, а боль души указывает мне направление, и боль бывает невыносимой, а я тычусь, как слепой котенок. Все это очень не просто, Ксения. А им на все плевать. Им бы не сказал этих слов, даже в умоисступлении, а с тобой говорю как на духу. Конопатов свой свет, хотя бы и воображаемый, не хочет вносить в тьму, а хочет, по его же словам, колдовать, подавлять... хочет нас оставить во мраке.
Конюхов стер пот со лба, утомленный воспоминаниями, негодованием и чрезмерно забурлившим красноречием. Ксения сказала:
- Ну, есть такие смешные людишки... зачем же ты обращаешь внимание?
- Ты не такая, Ксения? - спросил Конюхов испытующе.
- Почему ты спрашиваешь, - невозмутимо ответила женщина, - ты ведь знаешь, что нет.
- Я спрашиваю потому, что люблю.
- А его невзлюбил, вот только и всего?
- Некоторые стороны действительности, некоторые людишки - я порой страдаю, глядя на них, не всего лишь обращаю внимание, а страдаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130