Если осталось вино, давайте еще выпьем. Втроем веселей, чем когда здесь толпилось Бог знает сколько народу. Из каких только щелей они все повыползали!
Сироткин, разливая вино, заметил:
- Марьюшка дала триста рублей.
- Это зачтется ей на небесах.
- Чем больше душеспасительных идей будет приходить ей в голову, тем быстрее она разорится, - сказала Ксения.
- Назаров не допустит, - отмел суждение жены Конюхов.
Сироткин захохотал, всякое упоминание о Назарове откликалось в его душе коротким и глуповатым весельем.
- Впрочем, - задумчиво проговорила Ксения, - ей повезло, ее друг Наглых понимает толк в душеспасительных идеях и всегда готов оказать им финансовую поддержку.
- Он и твой друг, - поправил Конюхов.
Сироткин сказал:
- Если правда восторжествует и я получу причитающиеся мне денежки, я буду благотворителем не хуже нашего общего друга Наглых.
- А ты начал сомневаться, что получишь их? - спросила Ксения.
- Ах, денежки, денежки! - засмеялся и немного потанцевал Сироткин. Не в них счастье, и другого я теперь жду от жизни.
Конюхов посмотрел на него вопросительно, с интересом, как если бы заговорившая тема имела для него какое-то особое значение. Сироткин ответил вопросительным взглядом, ставящим какие-то еще более глубокие вопросы; и так же посмотрел в отражающие темный вечер глаза Ксении.
- Думаешь, они не рассчитаются с тобой? - спросил заинтригованный Конюхов.
- Я не знаю, - ответил Сироткин просто, и многозначительно, и как-то загадочно. - Я, разумеется, виновен перед ними, я же чуть было не ввел их в заблуждение с этой разнесчастной книжкой Сладкогубова. Но если начистоту, так не те сейчас времена и не те люди, чтобы без нужды давить на совесть за подобные провинности. Из моего примера очень ясно видно, что не все сходит с рук таким, как я, но и чтобы стать заправским нарушителем и возмутителем общественного покоя, мне надо еще ой как потрудиться. А сомневаюсь я в том, что они поведут себя со мной до конца справедливо, честно и благородно, или не сомневаюсь, на это у меня нет определенного ответа. От них, как и от любого из нас, всего можно ожидать. Посмотрите, что они сделали с Червецовым. И во что превратился Сладкогубов. И еще неизвестно, что они сделают с Марьюшкой. Только работают они незаметно, даже и сами порой не замечают, как обрабатывают людей... Вода, вода... она и камень точит!
- А ты для пьяного совсем не плохо рассуждаешь, - одобрительно улыбнулась Ксения. - Если бы они, уходя, пели так же стройно, как строятся твои мысли, я бы поверила, что они далеко уйдут.
- Я не пьян, - возразил Сироткин. - Поразительная в моей душеньке вырабатывается трезвость, она трезвеет немыслимо и даже жутко. Слишком много в ней накопилось человеческого, чтобы я вдруг опьянел и потерял человеческий облик. Я и есть оголенная душа. Это как невиданное страдание или безумное счастье. Человеческое переплюнуло все, что было во мне наносного и побочного. Бьет через край, не удержишь. Если вы еще не научились видеть во мне нового человека, в таком случае вам лучше думать, что я словно больше не завишу от самого себя, как бы вышел из себя, отделился. Постарайтесь принять это на веру.
- Туманно, - отмахнулась женщина.
- Туманно и наше будещее.
- Но ты лежал тут пьяный, спал вот на этом месте, - настаивал Конюхов.
- Мне было все равно, - ответил Сироткин просто и многозначительно.
- Завтра встретимся на вокзале, - еще раз пометила радостным восклицанием близкое будущее Ксения, и они сдвинули стаканы. Коротко и грозно прозвучал в тишине стеклянный звон.
На следующий день они сделали все как задумывали и вечером собрались на перроне вокзала. Безумие отъезда уже невозможно было остановить, хотя никто из них толком не объяснил бы, что за причина гонит их за пределы города. Сироткин уговорил соседей позаботиться о старой собаке и коте, Ксения отпросилась с работы, где ее не слишком допекало вниманием начальство, а Конюхов с какой-то странной, пожалуй, что и двусмысленной усмешкой объявил Пичугину, что на неопределенный срок прерывает торговое сотрудничество с ним. Вечер выдался теплый и ясный, над крышей вокзала о чем-то бледно шептала с замечательной быстротой поднявшаяся в голубое небо луна. Поезд отходил с некоторым опозданием, и Сироткин весело ругал русскую безалаберность, пространно говорил о пользе, какую могли бы принести отечеству предприимчивые люди, обладай они истинной свободой действий. Сам он покидает мир дельцов, отрекается от недавнего прошлого, прошедшего под знаком астрологии и коммерции, и это вызвано рядом причин личного характера, однако пользу и философию предприимчивости понимать не перестает и готов когда угодно и с кем угодно толковать о них. Ксения беззаботно смеялась и говорила, что он всего лишь болтает. От любознательности, поправлял Сироткин. Ксения смеялась: что взять с болтуна? С него взятки гладки. Сироткин не соглашался.
- Я демократ, всегда был им, остаюсь им, - вывел он в заключение, хотя еще своему отцу в последней нашей беседе говорил, что новоявленных наших демократов, слишком неопытных и ожесточенных, чтобы быть настоящими демократами, не терплю, не приемлю. Но в известном смысле я и консерватор. Можно сказать, что я демократ в быту, в сфере социальных условий, в которой, как ни верти, все равно будут толкаться слишком многочисленные люди и потому нужна проповедь равенства прав, равенства всех перед законом. Но я же консерватор в сфере духа, духовной жизни, не признающей возможности равенства и которую я хочу защитить от разрушительных воздействий как слева, так и справа.
Сироткин сиял, его глаза блестели сознание освобожденности, ведь он порвал со всем в своем прошлом, что могло обременять его или выставлять в дурном свете, сжег за собой мосты, и легкость новой жизни дарила ему право на шутливый тон, игру и резонерство. Конюхов не слушал, но каким-то образом знал, о чем именно говорит Сироткин, как если бы заблаговременно прочитал бумажку, по которой мысленно теперь читал и сам оратор. Наконец вошли в поезд, заняли свои места, и поезд тронулся. В купе было душно, и в духоте Конюхову было скучно слушать шутливую перебранку спутников, - жены и ее любовника. Кто-то по-соседству принялся, как только отъехали, распаковывать, резать и жевать колбасу, воздух отяжелел удушающими запахами. В дальнем конце грустно покачивающегося вагона громко взорвался смех. За окном мелькали серые контуры пригорода, близко бежали и неожиданно вращались вокруг собственной оси деревянные и каменные одноэтажные домишки, резко меняли направление бега разбитые улочки между огородами, садами и заборами, выскакивали и исчезали фабричные корпуса, какие-то будки, киоски, щиты, переезды, вереницей застывшие в ожидании машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Сироткин, разливая вино, заметил:
- Марьюшка дала триста рублей.
- Это зачтется ей на небесах.
- Чем больше душеспасительных идей будет приходить ей в голову, тем быстрее она разорится, - сказала Ксения.
- Назаров не допустит, - отмел суждение жены Конюхов.
Сироткин захохотал, всякое упоминание о Назарове откликалось в его душе коротким и глуповатым весельем.
- Впрочем, - задумчиво проговорила Ксения, - ей повезло, ее друг Наглых понимает толк в душеспасительных идеях и всегда готов оказать им финансовую поддержку.
- Он и твой друг, - поправил Конюхов.
Сироткин сказал:
- Если правда восторжествует и я получу причитающиеся мне денежки, я буду благотворителем не хуже нашего общего друга Наглых.
- А ты начал сомневаться, что получишь их? - спросила Ксения.
- Ах, денежки, денежки! - засмеялся и немного потанцевал Сироткин. Не в них счастье, и другого я теперь жду от жизни.
Конюхов посмотрел на него вопросительно, с интересом, как если бы заговорившая тема имела для него какое-то особое значение. Сироткин ответил вопросительным взглядом, ставящим какие-то еще более глубокие вопросы; и так же посмотрел в отражающие темный вечер глаза Ксении.
- Думаешь, они не рассчитаются с тобой? - спросил заинтригованный Конюхов.
- Я не знаю, - ответил Сироткин просто, и многозначительно, и как-то загадочно. - Я, разумеется, виновен перед ними, я же чуть было не ввел их в заблуждение с этой разнесчастной книжкой Сладкогубова. Но если начистоту, так не те сейчас времена и не те люди, чтобы без нужды давить на совесть за подобные провинности. Из моего примера очень ясно видно, что не все сходит с рук таким, как я, но и чтобы стать заправским нарушителем и возмутителем общественного покоя, мне надо еще ой как потрудиться. А сомневаюсь я в том, что они поведут себя со мной до конца справедливо, честно и благородно, или не сомневаюсь, на это у меня нет определенного ответа. От них, как и от любого из нас, всего можно ожидать. Посмотрите, что они сделали с Червецовым. И во что превратился Сладкогубов. И еще неизвестно, что они сделают с Марьюшкой. Только работают они незаметно, даже и сами порой не замечают, как обрабатывают людей... Вода, вода... она и камень точит!
- А ты для пьяного совсем не плохо рассуждаешь, - одобрительно улыбнулась Ксения. - Если бы они, уходя, пели так же стройно, как строятся твои мысли, я бы поверила, что они далеко уйдут.
- Я не пьян, - возразил Сироткин. - Поразительная в моей душеньке вырабатывается трезвость, она трезвеет немыслимо и даже жутко. Слишком много в ней накопилось человеческого, чтобы я вдруг опьянел и потерял человеческий облик. Я и есть оголенная душа. Это как невиданное страдание или безумное счастье. Человеческое переплюнуло все, что было во мне наносного и побочного. Бьет через край, не удержишь. Если вы еще не научились видеть во мне нового человека, в таком случае вам лучше думать, что я словно больше не завишу от самого себя, как бы вышел из себя, отделился. Постарайтесь принять это на веру.
- Туманно, - отмахнулась женщина.
- Туманно и наше будещее.
- Но ты лежал тут пьяный, спал вот на этом месте, - настаивал Конюхов.
- Мне было все равно, - ответил Сироткин просто и многозначительно.
- Завтра встретимся на вокзале, - еще раз пометила радостным восклицанием близкое будущее Ксения, и они сдвинули стаканы. Коротко и грозно прозвучал в тишине стеклянный звон.
На следующий день они сделали все как задумывали и вечером собрались на перроне вокзала. Безумие отъезда уже невозможно было остановить, хотя никто из них толком не объяснил бы, что за причина гонит их за пределы города. Сироткин уговорил соседей позаботиться о старой собаке и коте, Ксения отпросилась с работы, где ее не слишком допекало вниманием начальство, а Конюхов с какой-то странной, пожалуй, что и двусмысленной усмешкой объявил Пичугину, что на неопределенный срок прерывает торговое сотрудничество с ним. Вечер выдался теплый и ясный, над крышей вокзала о чем-то бледно шептала с замечательной быстротой поднявшаяся в голубое небо луна. Поезд отходил с некоторым опозданием, и Сироткин весело ругал русскую безалаберность, пространно говорил о пользе, какую могли бы принести отечеству предприимчивые люди, обладай они истинной свободой действий. Сам он покидает мир дельцов, отрекается от недавнего прошлого, прошедшего под знаком астрологии и коммерции, и это вызвано рядом причин личного характера, однако пользу и философию предприимчивости понимать не перестает и готов когда угодно и с кем угодно толковать о них. Ксения беззаботно смеялась и говорила, что он всего лишь болтает. От любознательности, поправлял Сироткин. Ксения смеялась: что взять с болтуна? С него взятки гладки. Сироткин не соглашался.
- Я демократ, всегда был им, остаюсь им, - вывел он в заключение, хотя еще своему отцу в последней нашей беседе говорил, что новоявленных наших демократов, слишком неопытных и ожесточенных, чтобы быть настоящими демократами, не терплю, не приемлю. Но в известном смысле я и консерватор. Можно сказать, что я демократ в быту, в сфере социальных условий, в которой, как ни верти, все равно будут толкаться слишком многочисленные люди и потому нужна проповедь равенства прав, равенства всех перед законом. Но я же консерватор в сфере духа, духовной жизни, не признающей возможности равенства и которую я хочу защитить от разрушительных воздействий как слева, так и справа.
Сироткин сиял, его глаза блестели сознание освобожденности, ведь он порвал со всем в своем прошлом, что могло обременять его или выставлять в дурном свете, сжег за собой мосты, и легкость новой жизни дарила ему право на шутливый тон, игру и резонерство. Конюхов не слушал, но каким-то образом знал, о чем именно говорит Сироткин, как если бы заблаговременно прочитал бумажку, по которой мысленно теперь читал и сам оратор. Наконец вошли в поезд, заняли свои места, и поезд тронулся. В купе было душно, и в духоте Конюхову было скучно слушать шутливую перебранку спутников, - жены и ее любовника. Кто-то по-соседству принялся, как только отъехали, распаковывать, резать и жевать колбасу, воздух отяжелел удушающими запахами. В дальнем конце грустно покачивающегося вагона громко взорвался смех. За окном мелькали серые контуры пригорода, близко бежали и неожиданно вращались вокруг собственной оси деревянные и каменные одноэтажные домишки, резко меняли направление бега разбитые улочки между огородами, садами и заборами, выскакивали и исчезали фабричные корпуса, какие-то будки, киоски, щиты, переезды, вереницей застывшие в ожидании машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130