Приходи завтра утром, можешь и рано! — отчаянно крикнула она вслед девчушке. — Я всегда рада, когда ты заходишь.
Бабетта остановилась и повесила голову так, словно перешла в класс беспозвоночных. Потом поднялась на пару ступенек, словно ее притягивала огромная резинка. Ильдирим распахнула свою дверь и втолкнула туда малышку.
В кухонном шкафу дребезжали тарелки. Соседи сверху проводили натовские маневры. Молодая турчанка, которая сегодня только чудом удержалась на ногах, поскользнувшись на банановой кожуре, вдохнула порцию кортизона от астмы, затаившейся в ее бронхах, и, презирая себя за слабость, потянулась за красной пачкой «Голуаз», лежавшей на холодильнике. Но, увидев немой укор в глазах Бабетты, положила ее назад. Все же одна пачка держится еще со среды.
— А ты знаешь? У Петерскирхе похоронен купец из Сент-Галлена, которого убили разбойники! — сообщила девочка со сладким ужасом в голосе.
Ильдирим шарила в холодильнике в поисках чего-нибудь съедобного, прежде всего такого, что она сама охотно ела в детстве, — и потому слушала Бабетту не очень внимательно.
— Теперь в Старом городе уже никого не хоронят!
— Да-да. — Бабетта потрясла крысиными хвостиками, словно рэгги-басист. — Это мы сегодня по истории проходили. Двести лет назад. Потом разбойников поймали и повесили в Гейдельберге на рыночной площади. Ужас, правда?
Ильдирим остановила свой выбор на тосте, сливочном масле и мармеладе. Сладкое всегда в почете у детей. Сама она предпочла бы яичницу с ветчиной, завершив этот противный день греховной для мусульманки свининой.
— Сегодня у меня весь день ничего не удавалось, — сообщила она, наконец, и ее душа чуточку потеплела при виде того, как ее подружка увлеченно поглощает мармеладные тосты. Половина лица Бабетты сделалась липкой, как изнанка почтовой марки.
— У меня тоже, — с набитым ртом проговорила девчушка. — Я получила «неуд» за реферат о мостах. Если бы сейчас подводили итоги успеваемости, я бы осталась на второй год.
При всей любви к девочке Ильдирим не могла себе представить Бабетту в гимназии. Ей приходилось все время прогонять возникавшую в мыслях картину: повзрослевшая, раздобревшая фройлейн Шёнтелер когда-нибудь станет неуклюже стучать по клавишам кассы в магазинчике фирмы «Альди».
— Вообще-то сначала я и не собиралась приходить к тебе сегодня второй раз. Я уже тебе говорила, что у мамы в шкафу коньяк, и она достает его все чаще. Я даже удивилась, что она мне сразу поверила. Ведь у меня нет никакой подружки.
Ильдирим убирала со стола. Снег за окном падал все гуще, теперь он ей нравился. Может, он завалит вот так весь город, и все учреждения закроются.
— Я в самом деле радуюсь, когда ты приходишь, — повторила она, — но если ты останешься ночевать у меня, твоя мама может заявить в полицию, понятно? Этого никак нельзя делать.
Магическое слово «заявить» возымело действие, девочка с понимающим видом кивнула. Потом взглянула на усталую хозяйку дома:
— Мы с тобой чуточку похожи. У меня нет никого, кто меня любит, и у тебя тоже, верно?
Ильдирим пожала плечами, но промолчала.
— Ладно, я просто скажу, что поссорилась с подружкой. Мама поверит. — Бабетта встала и обтерла с лица мармелад тыльной стороной руки.
— Ты только выйди на парочку минут во двор, чтобы на тебя упали снежинки, тогда она скорей поверит. — Ильдирим стало нехорошо при мысли, что девочка снова вернется в свою убогую квартирку, словно нырнет в ледяную воду.
— Мама все равно ничего не заметит, — возразила Бабетта, — она уже нажралась.
Возле двери она привстала на цыпочки и быстро чмокнула Ильдирим в щеку. Потом тихонько пошла вниз. Щека стала липкой от мармелада. Турчанка глядела в спину Бабетте и не сразу осознала, как глубоко растрогана: между этим поцелуем и последним поцелуем ее матери пролегли три года.
Она легла на кровать, сбросила с ног туфли и долго глядела в окно на падающий снег, пока у нее не смежились веки.
4
Что нынче, вторник или среда? Может, четверг? Нет, должно быть, все-таки вторник. А сам-то он кто — собака? Или человек?
Он тряхнул головой, окончательно проснулся и понял, что он — старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер — вероятно, задремал ночью за кухонным столом. За слишком маленьким столом — на синей виниловой скатерти совсем не осталось места. Стол весь был покрыт бумажками, записями последних дней, из которых он пытался извлечь некий скрытый смысл. На всех листках, исписанных разными почерками, бросалось в глаза одно слово — «Вилли», «Вили», один раз даже «Вискли» — по-видимому, Хафнер думал в это время о виски.
Звенел телефон, он-то и разбудил комиссара. Тойер выпрямился, но не стал снимать трубку. Включился автоответчик.
— Вы позвонили на телефон Тойера. Сообщения, приветы, признания прошу изложить после этого отвратительного писка!
Писк. Потом женский голос.
— Как всегда, со смеху помрешь. Это Хорнунг. Послушай, Тойер, так дело не пойдет, я… Нам надо поговорить. Что-то у нас разладилось. Пожалуйста, позвони мне.
Он все сидел, уставившись на стену. Завтра, завтра он позвонит своей подружке. Хотя и завтра не будет знать, что ему говорить.
Вздохнув, он снова взялся за записи, сделанные во время рекогносцировки в Старом городе. Целыми днями собачники из Хандшусгейма наперегонки капали друг на друга, и ничего это не проясняло. Ну, а удалось ли четырем отчаянным парням из Курпфальца разузнать что-нибудь важное про Вилли? Ничегошеньки его десперадос не выяснили. Казалось, Вилли знал всякий, но никто не мог сообщить о нем ничего конкретного. По воспоминаниям опрошенных, он был всегда один, никто не знал его полного имени, никто не знал, где он жил и чем занимался. Они побывали во всех кабачках Старого города, вчетвером, втроем, поодиночке, парами. И всюду слышали одно и то же.
Как безнадежный должник перед добровольным уходом из жизни в последний раз роется в ящике с долговыми документами, так и Тойер перебирал записки.
«Круассан, суббота, вечер. Хафнер нализался, хотя мы на задании. Джазовый трубач по имени Бэби Хюбнер (псевдоним) знает Вилли, но не может сказать ничего конкретного. Спрашивает у Хафнера, не голубой ли он, так как выглядит будто певец из поп-группы «Виллидж Пипл». На Хюбнере велосипедная кепка с надписью «Телеком». Хафнер срывает ее и швыряет в угол. Далее опрошенный отказывается назвать свое гражданское имя. Я не уверен в нашем правовом статусе, так как сейчас, в выходной, мы не при исполнении, и отпускаю его».
Над скрупулезными записями Лейдига можно было утратить остатки надежды.
«Опрошенный в Рейхсапфеле видел Вилли, но сильно пьян».
Ах, Штерн, сколько бестолковой честности в этих строчках.
Возможно, тот или иной забулдыга из Старого города вспомнил бы больше, если бы ему сказали про смерть Вилли, но старший гаупткомиссар лично проинструктировал свою группу, что об этом нужно молчать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Бабетта остановилась и повесила голову так, словно перешла в класс беспозвоночных. Потом поднялась на пару ступенек, словно ее притягивала огромная резинка. Ильдирим распахнула свою дверь и втолкнула туда малышку.
В кухонном шкафу дребезжали тарелки. Соседи сверху проводили натовские маневры. Молодая турчанка, которая сегодня только чудом удержалась на ногах, поскользнувшись на банановой кожуре, вдохнула порцию кортизона от астмы, затаившейся в ее бронхах, и, презирая себя за слабость, потянулась за красной пачкой «Голуаз», лежавшей на холодильнике. Но, увидев немой укор в глазах Бабетты, положила ее назад. Все же одна пачка держится еще со среды.
— А ты знаешь? У Петерскирхе похоронен купец из Сент-Галлена, которого убили разбойники! — сообщила девочка со сладким ужасом в голосе.
Ильдирим шарила в холодильнике в поисках чего-нибудь съедобного, прежде всего такого, что она сама охотно ела в детстве, — и потому слушала Бабетту не очень внимательно.
— Теперь в Старом городе уже никого не хоронят!
— Да-да. — Бабетта потрясла крысиными хвостиками, словно рэгги-басист. — Это мы сегодня по истории проходили. Двести лет назад. Потом разбойников поймали и повесили в Гейдельберге на рыночной площади. Ужас, правда?
Ильдирим остановила свой выбор на тосте, сливочном масле и мармеладе. Сладкое всегда в почете у детей. Сама она предпочла бы яичницу с ветчиной, завершив этот противный день греховной для мусульманки свининой.
— Сегодня у меня весь день ничего не удавалось, — сообщила она, наконец, и ее душа чуточку потеплела при виде того, как ее подружка увлеченно поглощает мармеладные тосты. Половина лица Бабетты сделалась липкой, как изнанка почтовой марки.
— У меня тоже, — с набитым ртом проговорила девчушка. — Я получила «неуд» за реферат о мостах. Если бы сейчас подводили итоги успеваемости, я бы осталась на второй год.
При всей любви к девочке Ильдирим не могла себе представить Бабетту в гимназии. Ей приходилось все время прогонять возникавшую в мыслях картину: повзрослевшая, раздобревшая фройлейн Шёнтелер когда-нибудь станет неуклюже стучать по клавишам кассы в магазинчике фирмы «Альди».
— Вообще-то сначала я и не собиралась приходить к тебе сегодня второй раз. Я уже тебе говорила, что у мамы в шкафу коньяк, и она достает его все чаще. Я даже удивилась, что она мне сразу поверила. Ведь у меня нет никакой подружки.
Ильдирим убирала со стола. Снег за окном падал все гуще, теперь он ей нравился. Может, он завалит вот так весь город, и все учреждения закроются.
— Я в самом деле радуюсь, когда ты приходишь, — повторила она, — но если ты останешься ночевать у меня, твоя мама может заявить в полицию, понятно? Этого никак нельзя делать.
Магическое слово «заявить» возымело действие, девочка с понимающим видом кивнула. Потом взглянула на усталую хозяйку дома:
— Мы с тобой чуточку похожи. У меня нет никого, кто меня любит, и у тебя тоже, верно?
Ильдирим пожала плечами, но промолчала.
— Ладно, я просто скажу, что поссорилась с подружкой. Мама поверит. — Бабетта встала и обтерла с лица мармелад тыльной стороной руки.
— Ты только выйди на парочку минут во двор, чтобы на тебя упали снежинки, тогда она скорей поверит. — Ильдирим стало нехорошо при мысли, что девочка снова вернется в свою убогую квартирку, словно нырнет в ледяную воду.
— Мама все равно ничего не заметит, — возразила Бабетта, — она уже нажралась.
Возле двери она привстала на цыпочки и быстро чмокнула Ильдирим в щеку. Потом тихонько пошла вниз. Щека стала липкой от мармелада. Турчанка глядела в спину Бабетте и не сразу осознала, как глубоко растрогана: между этим поцелуем и последним поцелуем ее матери пролегли три года.
Она легла на кровать, сбросила с ног туфли и долго глядела в окно на падающий снег, пока у нее не смежились веки.
4
Что нынче, вторник или среда? Может, четверг? Нет, должно быть, все-таки вторник. А сам-то он кто — собака? Или человек?
Он тряхнул головой, окончательно проснулся и понял, что он — старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер — вероятно, задремал ночью за кухонным столом. За слишком маленьким столом — на синей виниловой скатерти совсем не осталось места. Стол весь был покрыт бумажками, записями последних дней, из которых он пытался извлечь некий скрытый смысл. На всех листках, исписанных разными почерками, бросалось в глаза одно слово — «Вилли», «Вили», один раз даже «Вискли» — по-видимому, Хафнер думал в это время о виски.
Звенел телефон, он-то и разбудил комиссара. Тойер выпрямился, но не стал снимать трубку. Включился автоответчик.
— Вы позвонили на телефон Тойера. Сообщения, приветы, признания прошу изложить после этого отвратительного писка!
Писк. Потом женский голос.
— Как всегда, со смеху помрешь. Это Хорнунг. Послушай, Тойер, так дело не пойдет, я… Нам надо поговорить. Что-то у нас разладилось. Пожалуйста, позвони мне.
Он все сидел, уставившись на стену. Завтра, завтра он позвонит своей подружке. Хотя и завтра не будет знать, что ему говорить.
Вздохнув, он снова взялся за записи, сделанные во время рекогносцировки в Старом городе. Целыми днями собачники из Хандшусгейма наперегонки капали друг на друга, и ничего это не проясняло. Ну, а удалось ли четырем отчаянным парням из Курпфальца разузнать что-нибудь важное про Вилли? Ничегошеньки его десперадос не выяснили. Казалось, Вилли знал всякий, но никто не мог сообщить о нем ничего конкретного. По воспоминаниям опрошенных, он был всегда один, никто не знал его полного имени, никто не знал, где он жил и чем занимался. Они побывали во всех кабачках Старого города, вчетвером, втроем, поодиночке, парами. И всюду слышали одно и то же.
Как безнадежный должник перед добровольным уходом из жизни в последний раз роется в ящике с долговыми документами, так и Тойер перебирал записки.
«Круассан, суббота, вечер. Хафнер нализался, хотя мы на задании. Джазовый трубач по имени Бэби Хюбнер (псевдоним) знает Вилли, но не может сказать ничего конкретного. Спрашивает у Хафнера, не голубой ли он, так как выглядит будто певец из поп-группы «Виллидж Пипл». На Хюбнере велосипедная кепка с надписью «Телеком». Хафнер срывает ее и швыряет в угол. Далее опрошенный отказывается назвать свое гражданское имя. Я не уверен в нашем правовом статусе, так как сейчас, в выходной, мы не при исполнении, и отпускаю его».
Над скрупулезными записями Лейдига можно было утратить остатки надежды.
«Опрошенный в Рейхсапфеле видел Вилли, но сильно пьян».
Ах, Штерн, сколько бестолковой честности в этих строчках.
Возможно, тот или иной забулдыга из Старого города вспомнил бы больше, если бы ему сказали про смерть Вилли, но старший гаупткомиссар лично проинструктировал свою группу, что об этом нужно молчать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69