никчемная болтовня в манере Зельтманна. Когда Ян Ульрих победил в Тур де Франс, все внезапно заделались велосипедистами, когда Гитлер занял Польшу, радости не было предела.
Они шли мимо сумрачных старых корпусов Ландфридгеленде.
— Прежде тут была табачная фабрика, — пробурчал Хафнер. — А теперь диско, пиво за бешеные деньги.
…Всякая скотина ездит на велосипеде. Команда «Телеком»…
Тойер остановился:
— Бэби Хюбнер. Это он. Он был тогда в «Круассане». «Тогда я им сказал не все…»
И вот опять на комиссара вопросительно смотрели несколько человек. Он пояснил ход своих мыслей и напомнил про записи Лейдига о том, что есть некий человек из джазистов, называет себя Бэби Хюбнер и носит телекомовскую велосипедную кепку, а еще рассказал о том, что мимоходом подслушал, когда сидел с Хорнунг возле «Круассана». Сколько недель назад это было?
— Сегодня в полдень, — напомнила ему подружка.
— Верно, — подтвердил Тойер. — Значит, того типа надо еще раз встряхнуть…
— Чао! — крикнул Хафнер и рысью припустил к Старому городу.
— Но не сейчас! — вдогонку крикнул Тойер. — Мы слишком торопимся!
Не знав при жизни доли божественной,
Душа покоя в Орке не ведает,
Но если я святыне сердца —
Песне придам совершенство, будешь
Ты мне желанно, царство безмолвия!
6 января 2001 г.
Мой мастер, снова я читаю стихотворение Гёльдерлина, на этот раз его вторую строфу. Божественного права у меня нет, но я подумала, что получила божественный подарок. Ну и что? Что из этого? Или я сделала что-то неправильно? Ты стал другим, тебе это доставляет больше удовольствия? Сегодня день Богоявления, Трех Королей — ты мой король? Ты все еще мой король?
Когда я была маленькая, мы праздновали этот день; непременно пекли плетенку, а в один кусочек прятали монетку. Тот, кто ее находил, становился на тот день королем и распоряжался, кому и чем в семье заниматься, во всяком случае, я понимала это так. Я волновалась сильней, чем на Рождество, мечтала когда-нибудь получить эту монетку и стать королевой. Но годы шли, а я никогда не находила монетку. Когда мы в последний раз совершали тот ритуал — тогда я уже была совсем взрослой, — мне выпало долгожданное счастье, но так, как у меня это всегда происходит. Я слишком жадно вонзила зубы в пирог — и сломала зуб. Кровь закапала на тарелку, я смотрела на нее. Старший брат отпустил свою обычную шутку, как всегда. Я рассказывала, что у меня есть брат? Что же ты тогда обо мне знаешь? Что мы знаем друг о друге?
Теперь, когда ты создал меня, когда ты передал мне то, что вытекло из меня с кровью в тот день Богоявления, все это нарастает во мне, словно второе существо.
Я еще тебя не слишком утомила? Ты ведь больше того, чем хочешь быть в нашей среде и чем, пожалуй, никогда не станешь. Мы, специалисты, считаем звезды, не более того. Ты, напротив, сам звезда, ярчайшая из всех. Священная, которая лежит у меня на сердце и должна летать у тебя… Ты сжигаешь меня, и я хочу, чтобы так было.
Я таю в твоей ладони.
10
С тех пор Хафнер с удовольствием рассказывал об этом. Как раз в тот момент, когда он стратегически продуманно расположился на Университетской площади — так, чтобы видеть одновременно и Главную улицу, — в верхнем секторе его поля зрения промелькнула телекомовская кепка, пересекавшая периферию светового ореола уличного фонаря. Он положил деньги на столик и вышел из пивной.
— Бэби Хюбнер?
Джазмен обернулся:
— Легавый! Все шныряешь? Ты, лидер кожаный, не заплатил за пиво в «Круассане», так что лучше там не показывайся!
Хафнер приблизился к самодовольному представителю богемы и произвел его временное задержание.
Они лежали в постели у Тойера. Хозяин с трудом заставлял себя наслаждаться утратой одиночества. Он лежал на спине, слушал, как внизу, на Мёнххофплац, в неположенное время кто-то разбил бутылку, и отвечал на ласки Хорнунг в той мере, какую считал достаточной.
— Чем тебя так зацепило это дело? — тихо спросила его подружка.
Как ни странно, вопрос застиг его врасплох.
— Сам не знаю точно. Зельтманн хочет сделать из меня идиота, и я не хочу с этим мириться. Теперь же еще и свет на картине Тернера. Но прежде всего утопленник.
Хорнунг вздохнула.
— Он был карликом, — шептал комиссар в ночь. — У карликов маленькие планы, и пользуются они иными тропами, чем верзилы. Карлик скорей пробежит между двумя дождевыми каплями, чем раскроет большой зонтик. Таким был Вилли, маленький человечек, боявшийся плохой погоды.
— Значит, так возникают криминологические гипотезы. А я представляла себе это совсем иначе, — проворковала Хорнунг, и ее рука скользнула под одеяло.
Комиссар засыпал. Он догадывался, что сейчас это обернется жестокой обидой для его подружки, но вскоре это его уже не тяготило, а вокруг парили удивительные ангелы с медвежьими мордами.
Хафнеру часто приходилось еще добавлять: между тем уже шел четверг. Наступил лишь двадцать минут назад. Он, Хафнер, сидел с Бэби Хюбнером в закусочной на Рыночной площади и ел красно-белый жареный картофель, а утомленный джазист трудился над сочным чизбургером.
— Теперь мы попаслись во всех местах, где я видел Вилли, — стонал Хюбнер. — Мы побывали даже в тех пивных, где я только мог бы его видеть. Мне теперь кажется, что я видел его везде. Как я погляжусь завтра в зеркало? Я бы очень хотел потихоньку двинуть в сторону дома. Послезавтра мне играть на свадьбе. К этому времени я должен протрезветь.
— Мой шеф слышал, как ты сказал, что ты якобы не все сказал, — то есть ты сказал, что не все до этого сказал. Проклятье! Ведь должен был даже этот лживый карлик где-то отрываться, где-нибудь в своем привычном месте.
Хюбнер тупо глядел на дощатый стол: И вдруг подскочил словно ужаленный:
— Он жил напротив меня!
Хафнер забыл есть, дышать, думать, и — так, во всяком случае, взвинчивал он градус в своих рассказах, — возможно, даже его сердце надолго остановилось. Потом почти ласково протянул руку через стол.
— А-ай! — завизжал Бэби Хюбнер. — Ты, ищейка сраная! Ты ударил меня! В этой стране все-таки еще существуют законы!
— Ты, трубач, сейчас натрубишь у меня полные штаны, гад такой! — зашипел Хафнер. — Ходил тут со мной несколько часов из-за Вилли, а об этом даже не заикнулся? — От подскочившего кровяного давления перед его глазами заплясали фиолетовые круги. Сначала было страшно, так рассказывал он впоследствии, но потом быстро свыкся.
— Я не хочу неприятностей! Проклятье, моя щека! Если у меня раздуется губа, я не смогу играть, мундштук не удержу… Да я же хотел, чтобы вы все узнали, только не хотел, чтобы через меня. А ты все время твердил, что хочешь обойти все пивные, в которых бывал Вилли, — канючил Хюбнер. — У моих очков правая дужка погнулась, ты, свинья полицейская, знаешь, сколько платит за это Страховая касса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Они шли мимо сумрачных старых корпусов Ландфридгеленде.
— Прежде тут была табачная фабрика, — пробурчал Хафнер. — А теперь диско, пиво за бешеные деньги.
…Всякая скотина ездит на велосипеде. Команда «Телеком»…
Тойер остановился:
— Бэби Хюбнер. Это он. Он был тогда в «Круассане». «Тогда я им сказал не все…»
И вот опять на комиссара вопросительно смотрели несколько человек. Он пояснил ход своих мыслей и напомнил про записи Лейдига о том, что есть некий человек из джазистов, называет себя Бэби Хюбнер и носит телекомовскую велосипедную кепку, а еще рассказал о том, что мимоходом подслушал, когда сидел с Хорнунг возле «Круассана». Сколько недель назад это было?
— Сегодня в полдень, — напомнила ему подружка.
— Верно, — подтвердил Тойер. — Значит, того типа надо еще раз встряхнуть…
— Чао! — крикнул Хафнер и рысью припустил к Старому городу.
— Но не сейчас! — вдогонку крикнул Тойер. — Мы слишком торопимся!
Не знав при жизни доли божественной,
Душа покоя в Орке не ведает,
Но если я святыне сердца —
Песне придам совершенство, будешь
Ты мне желанно, царство безмолвия!
6 января 2001 г.
Мой мастер, снова я читаю стихотворение Гёльдерлина, на этот раз его вторую строфу. Божественного права у меня нет, но я подумала, что получила божественный подарок. Ну и что? Что из этого? Или я сделала что-то неправильно? Ты стал другим, тебе это доставляет больше удовольствия? Сегодня день Богоявления, Трех Королей — ты мой король? Ты все еще мой король?
Когда я была маленькая, мы праздновали этот день; непременно пекли плетенку, а в один кусочек прятали монетку. Тот, кто ее находил, становился на тот день королем и распоряжался, кому и чем в семье заниматься, во всяком случае, я понимала это так. Я волновалась сильней, чем на Рождество, мечтала когда-нибудь получить эту монетку и стать королевой. Но годы шли, а я никогда не находила монетку. Когда мы в последний раз совершали тот ритуал — тогда я уже была совсем взрослой, — мне выпало долгожданное счастье, но так, как у меня это всегда происходит. Я слишком жадно вонзила зубы в пирог — и сломала зуб. Кровь закапала на тарелку, я смотрела на нее. Старший брат отпустил свою обычную шутку, как всегда. Я рассказывала, что у меня есть брат? Что же ты тогда обо мне знаешь? Что мы знаем друг о друге?
Теперь, когда ты создал меня, когда ты передал мне то, что вытекло из меня с кровью в тот день Богоявления, все это нарастает во мне, словно второе существо.
Я еще тебя не слишком утомила? Ты ведь больше того, чем хочешь быть в нашей среде и чем, пожалуй, никогда не станешь. Мы, специалисты, считаем звезды, не более того. Ты, напротив, сам звезда, ярчайшая из всех. Священная, которая лежит у меня на сердце и должна летать у тебя… Ты сжигаешь меня, и я хочу, чтобы так было.
Я таю в твоей ладони.
10
С тех пор Хафнер с удовольствием рассказывал об этом. Как раз в тот момент, когда он стратегически продуманно расположился на Университетской площади — так, чтобы видеть одновременно и Главную улицу, — в верхнем секторе его поля зрения промелькнула телекомовская кепка, пересекавшая периферию светового ореола уличного фонаря. Он положил деньги на столик и вышел из пивной.
— Бэби Хюбнер?
Джазмен обернулся:
— Легавый! Все шныряешь? Ты, лидер кожаный, не заплатил за пиво в «Круассане», так что лучше там не показывайся!
Хафнер приблизился к самодовольному представителю богемы и произвел его временное задержание.
Они лежали в постели у Тойера. Хозяин с трудом заставлял себя наслаждаться утратой одиночества. Он лежал на спине, слушал, как внизу, на Мёнххофплац, в неположенное время кто-то разбил бутылку, и отвечал на ласки Хорнунг в той мере, какую считал достаточной.
— Чем тебя так зацепило это дело? — тихо спросила его подружка.
Как ни странно, вопрос застиг его врасплох.
— Сам не знаю точно. Зельтманн хочет сделать из меня идиота, и я не хочу с этим мириться. Теперь же еще и свет на картине Тернера. Но прежде всего утопленник.
Хорнунг вздохнула.
— Он был карликом, — шептал комиссар в ночь. — У карликов маленькие планы, и пользуются они иными тропами, чем верзилы. Карлик скорей пробежит между двумя дождевыми каплями, чем раскроет большой зонтик. Таким был Вилли, маленький человечек, боявшийся плохой погоды.
— Значит, так возникают криминологические гипотезы. А я представляла себе это совсем иначе, — проворковала Хорнунг, и ее рука скользнула под одеяло.
Комиссар засыпал. Он догадывался, что сейчас это обернется жестокой обидой для его подружки, но вскоре это его уже не тяготило, а вокруг парили удивительные ангелы с медвежьими мордами.
Хафнеру часто приходилось еще добавлять: между тем уже шел четверг. Наступил лишь двадцать минут назад. Он, Хафнер, сидел с Бэби Хюбнером в закусочной на Рыночной площади и ел красно-белый жареный картофель, а утомленный джазист трудился над сочным чизбургером.
— Теперь мы попаслись во всех местах, где я видел Вилли, — стонал Хюбнер. — Мы побывали даже в тех пивных, где я только мог бы его видеть. Мне теперь кажется, что я видел его везде. Как я погляжусь завтра в зеркало? Я бы очень хотел потихоньку двинуть в сторону дома. Послезавтра мне играть на свадьбе. К этому времени я должен протрезветь.
— Мой шеф слышал, как ты сказал, что ты якобы не все сказал, — то есть ты сказал, что не все до этого сказал. Проклятье! Ведь должен был даже этот лживый карлик где-то отрываться, где-нибудь в своем привычном месте.
Хюбнер тупо глядел на дощатый стол: И вдруг подскочил словно ужаленный:
— Он жил напротив меня!
Хафнер забыл есть, дышать, думать, и — так, во всяком случае, взвинчивал он градус в своих рассказах, — возможно, даже его сердце надолго остановилось. Потом почти ласково протянул руку через стол.
— А-ай! — завизжал Бэби Хюбнер. — Ты, ищейка сраная! Ты ударил меня! В этой стране все-таки еще существуют законы!
— Ты, трубач, сейчас натрубишь у меня полные штаны, гад такой! — зашипел Хафнер. — Ходил тут со мной несколько часов из-за Вилли, а об этом даже не заикнулся? — От подскочившего кровяного давления перед его глазами заплясали фиолетовые круги. Сначала было страшно, так рассказывал он впоследствии, но потом быстро свыкся.
— Я не хочу неприятностей! Проклятье, моя щека! Если у меня раздуется губа, я не смогу играть, мундштук не удержу… Да я же хотел, чтобы вы все узнали, только не хотел, чтобы через меня. А ты все время твердил, что хочешь обойти все пивные, в которых бывал Вилли, — канючил Хюбнер. — У моих очков правая дужка погнулась, ты, свинья полицейская, знаешь, сколько платит за это Страховая касса?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69