Но не будет здесь мира, изобилия, если дождь не придёт. Это ужасно, когда счастье ваше зависит от дождя, а реки и ирригационные каналы далеко, и правительство занято своей политикой, проектами и интригами. Вода, которая так полна света и так неустанно танцует, — она была нужна, а не слова и надежды.
Шёл мелкий дождик, и внизу на холме была радуга, такая нежная и причудливая; она изгибалась как раз над деревьями и северными холмами. Радуга сохранялась недолго, ибо дождик был мимолётен, но она оставила очень много капель на мимозоподобных листьях развесистого дерева поблизости. На листьях дерева три вороны принимали ванну, растопыривая свои черно-серые крылья, чтобы капли попадали на нижнюю часть крыльев и на туловище; они перекликались между собой, и в их карканьи звучало удовольствие; когда капель больше не оставалось, они передвигались в другую часть дерева. Их живые, блестящие глаза смотрели на вас, и их по-настоящему чёрные клювы были остры; в одном из речных русел поблизости бежала вода, небольшой ручеёк, и ещё там был протекающий кран, который образовал лужу, достаточную для птиц; бывали они здесь часто, но этим трём воронам, должно быть, пришла фантазия попринимать утреннюю ванну среди прохладных, освежающих листьев. Это было широко раскинувшееся дерево, очень красивое по своей форме, множество птиц прилетало искать на нём убежища в полдень. На его ветвях всегда есть какая-нибудь птица, выкликающая свои призывы, беззаботно щебечущая или сварливо бранящаяся. Деревья прекрасны и в жизни и в смерти; они живут, они никогда не думают о смерти; они всё время обновляют себя.
Как легко деградировать во всех отношениях, позволить телу потерять энергию, стать дряблым, жирным; позволить чувствам увядать; как легко уму разрешить себе стать узким, мелочным, вялым. Сообразительный, ловкий ум — это поверхностный ум, он не может обновлять себя и потому увядает в собственной горечи; он приходит в упадок вследствие проявления и применения своей собственной хрупкой остроты, своей собственной мысли. Всякая мысль формирует ум в соответствии с шаблоном известного; всякое чувство, всякая эмоция, пусть даже утончённая, становится расточительной и пустой, и тело, питаемое мыслью и чувством, теряет свою чувствительность. Не физическая энергия — хотя она и необходима — может прорваться сквозь усталую вялость, и не энтузиазм и не сентиментальность делают всё существо человека чутким и чувствительным; энтузиазм и сентиментальность развращают. Именно мысль является разрушительным фактором, ибо корни мысли в известном. Жизнь, которая основывается на мысли и её деятельности, становится механической; как бы гладко ни шла она, это всё равно механическое действие. Действие с мотивом рассеивает энергию, из-за этого начинается разрушение. Все мотивы — и сознательные и бессознательные — исходят из известного. Жизнь известного, даже спроецированного в будущее в качестве неизвестного, есть упадок; в такой жизни нет обновления. Мысль никогда не даёт чистоты и смирения, но именно эти чистота и смирение сохраняют ум юным, чувствительным, не подверженным порче и разложению. Свобода от известного означает окончание мысли, и умирать для мысли из момента в момент значит быть свободным от известного. Это та смерть, которая положит конец упадку.
13 ноября
Здесь есть огромный валун, выступающий из череды южных холмов; он меняет свой цвет от часа к часу — красный, гладко отполированный мрамор темно-розового цвета, тусклый кирпично-красный, омытая дождём, обожжённая солнцем терракота, серый со мшисто-зелёным — цветок множества оттенков, но иногда кажется просто безжизненным куском камня. Он является всем этим, а сегодня утром, как раз когда рассвет окрашивал облака в серый цвет, этот камень был огнём, пламенем среди зелёных кустов; он подвержен настроениям, как избалованный человек, и его настроения никогда не бывают мрачными и угрожающими; у него всегда есть цвет, яркий или спокойный, кричащий или улыбающийся, приветливый или отстранённый. Он мог бы быть одним из богов, которым поклоняются, но он всё же камень с цветом и достоинством. Во всех этих холмах, казалось, было что-то и присущее каждому из них, все они не слишком высокие, они суровые в суровом климате, они выглядели вышедшими из-под рук ваятеля и будоражащими. Казалось, они находятся в полной гармонии с долиной, не очень большой, далёкой от городов и уличного движения, зелёной, когда идёт дождь, и засушливой; красота долины — это её деревья в зелёных рисовых полях. Некоторые из них крупные, с толстым стволом и с большими ветвями, и они великолепны по форме; другие ждут с надеждой дождя, он и чахлы, низкорослы, но всё же понемногу растут; у третьих обильная листва, и они дают много тени. Их здесь не слишком много, но те, что выживают, действительно довольно красивы. Земля имеет красный цвет, и деревья зелены, а кусты очень близки к красной земле. И все они выдерживают многомесячные периоды сухих и жарких солнечных дней, когда же идёт дождь, радость их потрясает спокойствие долины; и каждое дерево, и каждый куст излучают жизнь, и каждый зелёный листок совершенно удивителен; холмы также присоединяются, и вся земля становится тем великолепием, каким она является сейчас.
В долине не было слышно ни звука, и было темно, и ни один листок не шевелился; рассвет должен был наступить через час или около того. Медитация — не состояние самогипноза, вызываемое словами или мыслью, повторением или образом; всякое воображение должно быть отброшено, ибо оно ведёт к заблуждению. Понимание фактов, а вовсе не теории, не составление умозаключений, не поправки или уточнения к ним, не стремление к видениям. Всё это должно быть отброшено — и медитация означает понимание этих фактов и тем самым выход за их пределы. Самопознание — начало медитации; без него так называемая медитация поведёт к всевозможным формам незрелости или глупости. Было рано, и долина спала. При пробуждении медитация была продолжением того, что происходило; тело было неподвижно; оно не было принуждено к спокойствию, оно было спокойно; мысли не было, но мозг был бдителен, без каких бы то ни было ощущений; ни мысль, ни чувство не существовали. И началось вневременное движение. Слово есть время, означающее пространство; слово принадлежит прошлому или будущему, действительное настоящее не имеет слова. Мёртвое может быть выражено в словах; живое — нет. Каждое слово, использованное для сообщения чего-то о живом, является отрицанием живого. Это было движение, проходившее через границы мозга и внутри этих границ, но мозг не имел контакта с ним; за ним невозможно было следовать, оно не подлежало опознанию. Это движение родилось не из известного;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Шёл мелкий дождик, и внизу на холме была радуга, такая нежная и причудливая; она изгибалась как раз над деревьями и северными холмами. Радуга сохранялась недолго, ибо дождик был мимолётен, но она оставила очень много капель на мимозоподобных листьях развесистого дерева поблизости. На листьях дерева три вороны принимали ванну, растопыривая свои черно-серые крылья, чтобы капли попадали на нижнюю часть крыльев и на туловище; они перекликались между собой, и в их карканьи звучало удовольствие; когда капель больше не оставалось, они передвигались в другую часть дерева. Их живые, блестящие глаза смотрели на вас, и их по-настоящему чёрные клювы были остры; в одном из речных русел поблизости бежала вода, небольшой ручеёк, и ещё там был протекающий кран, который образовал лужу, достаточную для птиц; бывали они здесь часто, но этим трём воронам, должно быть, пришла фантазия попринимать утреннюю ванну среди прохладных, освежающих листьев. Это было широко раскинувшееся дерево, очень красивое по своей форме, множество птиц прилетало искать на нём убежища в полдень. На его ветвях всегда есть какая-нибудь птица, выкликающая свои призывы, беззаботно щебечущая или сварливо бранящаяся. Деревья прекрасны и в жизни и в смерти; они живут, они никогда не думают о смерти; они всё время обновляют себя.
Как легко деградировать во всех отношениях, позволить телу потерять энергию, стать дряблым, жирным; позволить чувствам увядать; как легко уму разрешить себе стать узким, мелочным, вялым. Сообразительный, ловкий ум — это поверхностный ум, он не может обновлять себя и потому увядает в собственной горечи; он приходит в упадок вследствие проявления и применения своей собственной хрупкой остроты, своей собственной мысли. Всякая мысль формирует ум в соответствии с шаблоном известного; всякое чувство, всякая эмоция, пусть даже утончённая, становится расточительной и пустой, и тело, питаемое мыслью и чувством, теряет свою чувствительность. Не физическая энергия — хотя она и необходима — может прорваться сквозь усталую вялость, и не энтузиазм и не сентиментальность делают всё существо человека чутким и чувствительным; энтузиазм и сентиментальность развращают. Именно мысль является разрушительным фактором, ибо корни мысли в известном. Жизнь, которая основывается на мысли и её деятельности, становится механической; как бы гладко ни шла она, это всё равно механическое действие. Действие с мотивом рассеивает энергию, из-за этого начинается разрушение. Все мотивы — и сознательные и бессознательные — исходят из известного. Жизнь известного, даже спроецированного в будущее в качестве неизвестного, есть упадок; в такой жизни нет обновления. Мысль никогда не даёт чистоты и смирения, но именно эти чистота и смирение сохраняют ум юным, чувствительным, не подверженным порче и разложению. Свобода от известного означает окончание мысли, и умирать для мысли из момента в момент значит быть свободным от известного. Это та смерть, которая положит конец упадку.
13 ноября
Здесь есть огромный валун, выступающий из череды южных холмов; он меняет свой цвет от часа к часу — красный, гладко отполированный мрамор темно-розового цвета, тусклый кирпично-красный, омытая дождём, обожжённая солнцем терракота, серый со мшисто-зелёным — цветок множества оттенков, но иногда кажется просто безжизненным куском камня. Он является всем этим, а сегодня утром, как раз когда рассвет окрашивал облака в серый цвет, этот камень был огнём, пламенем среди зелёных кустов; он подвержен настроениям, как избалованный человек, и его настроения никогда не бывают мрачными и угрожающими; у него всегда есть цвет, яркий или спокойный, кричащий или улыбающийся, приветливый или отстранённый. Он мог бы быть одним из богов, которым поклоняются, но он всё же камень с цветом и достоинством. Во всех этих холмах, казалось, было что-то и присущее каждому из них, все они не слишком высокие, они суровые в суровом климате, они выглядели вышедшими из-под рук ваятеля и будоражащими. Казалось, они находятся в полной гармонии с долиной, не очень большой, далёкой от городов и уличного движения, зелёной, когда идёт дождь, и засушливой; красота долины — это её деревья в зелёных рисовых полях. Некоторые из них крупные, с толстым стволом и с большими ветвями, и они великолепны по форме; другие ждут с надеждой дождя, он и чахлы, низкорослы, но всё же понемногу растут; у третьих обильная листва, и они дают много тени. Их здесь не слишком много, но те, что выживают, действительно довольно красивы. Земля имеет красный цвет, и деревья зелены, а кусты очень близки к красной земле. И все они выдерживают многомесячные периоды сухих и жарких солнечных дней, когда же идёт дождь, радость их потрясает спокойствие долины; и каждое дерево, и каждый куст излучают жизнь, и каждый зелёный листок совершенно удивителен; холмы также присоединяются, и вся земля становится тем великолепием, каким она является сейчас.
В долине не было слышно ни звука, и было темно, и ни один листок не шевелился; рассвет должен был наступить через час или около того. Медитация — не состояние самогипноза, вызываемое словами или мыслью, повторением или образом; всякое воображение должно быть отброшено, ибо оно ведёт к заблуждению. Понимание фактов, а вовсе не теории, не составление умозаключений, не поправки или уточнения к ним, не стремление к видениям. Всё это должно быть отброшено — и медитация означает понимание этих фактов и тем самым выход за их пределы. Самопознание — начало медитации; без него так называемая медитация поведёт к всевозможным формам незрелости или глупости. Было рано, и долина спала. При пробуждении медитация была продолжением того, что происходило; тело было неподвижно; оно не было принуждено к спокойствию, оно было спокойно; мысли не было, но мозг был бдителен, без каких бы то ни было ощущений; ни мысль, ни чувство не существовали. И началось вневременное движение. Слово есть время, означающее пространство; слово принадлежит прошлому или будущему, действительное настоящее не имеет слова. Мёртвое может быть выражено в словах; живое — нет. Каждое слово, использованное для сообщения чего-то о живом, является отрицанием живого. Это было движение, проходившее через границы мозга и внутри этих границ, но мозг не имел контакта с ним; за ним невозможно было следовать, оно не подлежало опознанию. Это движение родилось не из известного;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74