Я сказал ей, что мы пойдем пообедать в "Народный дом", что это плохой ресторан, но все-таки лучший, какой здесь есть. Она заметила, что я здешний уроженец и что она, стало быть, полностью отдает себя под мое покровительство и ни в чем не будет перечить. Создавалось впечатление, будто она стремится выбирать слегка двусмысленные слова; это стремление было смешным и обнадеживающим. Мы снова шли той дорогой, какой я шел утром, тщетно мечтая о хорошем завтраке, и Гелена еще несколько раз подчеркнула, что рада познакомиться с моим родным городом, но, хоть она действительно здесь никогда не была, ни на что не заглядывалась, ни о чем не расспрашивала и вообще вела себя не так, как человек, впервые попавший в чужой город. Я размышлял, вызвано ли это безразличие определенным одряхлением души, уже не способной испытывать к внешнему миру обычное любопытство, или скорее тем, что Гелена целиком сосредоточена на мне и ни на что другое ее не хватает; хотелось принять эту вторую вероятность.
Мы снова шли мимо барочной скульптуры; святой поддерживал облако, облако ангела, ангел - другое облако, другое облако - другого ангела, небо было сейчас синее, чем утром; Гелена сняла плащ, перекинула его через руку и сказала, что очень тепло; эта теплынь усиливала навязчивое впечатление пыльной пустыни; скульптура торчала посреди площади, как кусок отломленного неба, которое не может вернуться вспять; я подумал в эту минуту, что мы оба низвергнуты на эту диковинно пустынную площадь с парком и рестораном и низвергнуты сюда безвозвратно, что мы оба тоже от чего-то отломлены, что мы тщетно подражаем небесам и высотам, что никто нам не верит, что наши мысли и слова тщетно карабкаются ввысь, когда наши поступки низки, как сама эта земля.
Да, меня охватило острое ощущение моей собственной низости; я был поражен им; но еще больше был поражен тем, что я не ужасался этой низости, а принимал ее с неким удовольствием, если не сказать - даже с радостью или облегчением; более того, это удовольствие подкреплялось мыслью, что женщина, шагающая рядом, движима в эти сомнительные полдневные часы побуждениями едва ли более высокими, нежели мои.
"Народный дом" был уже открыт, но, поскольку часы показывали лишь без четверти двенадцать, ресторанный зал пока пустовал. Столы были застланы; против каждого стула стояла суповая тарелка, накрытая бумажной салфеткой, на которой лежал прибор. Никого здесь не было. Мы сели за один из столов, взяли прибор с салфеткой, положили его возле тарелки и стали ждать. Спустя несколько минут в двери показался официант, обвел усталым взором зал и хотел было снова убраться в кухню.
- Пан официант! - крикнул я.
Он опять повернулся к залу и сделал два-три шага в направлении нашего стола. "Вы что-то хотели?" - спросил он, находясь метрах в пяти от нашего стола. "Мы хотели бы пообедать", - сказал я. "Только в двенадцать", - ответил он и снова повернулся, чтобы уйти в кухню... "Пан официант!" - окликнул я его снова. Он повернулся. "Скажите на милость, - мне приходилось кричать, ибо стоял он вдалеке от нас, - у вас хорошая водка имеется?" - "Нет, хорошей нет". - "А что нашлось бы у вас?" - "У нас вот что нашлось бы,- ответил он мне из своего далека, - хлебная или ром". - "Плохо дело, - крикнул я, - но принесите нам две хлебной".
- Я и не спросил вас, пьете ли вы хлебную, - сказал я Гелене. Гелена улыбнулась:
- Нет, к хлебной не приучена.
- Не имеет значения,- сказал я. - Приучитесь. Вы в Моравии, хлебная самая излюбленная водка мораван.
- Отлично! - обрадовалась Гелена. - Все это по мне, обожаю вот такой обыкновенный кабак, куда ходят шоферы и монтажники и где совсем простая пища и простое питье.
- Может, вы приучены добавлять ром в пиво?
- Отнюдь, - сказала Гелена.
- А, понятно, вы любите такую народную обстановку.
- Вот именно, - сказала она. - Терпеть не могу шикарные заведения, мотаются вокруг вас десять официантов, насервируют вам на десяти тарелках...
- Разумеется, нет ничего лучше такого кабака, где официант не обращает на вас никакого внимания и где до черта дыму и смраду. А главное, нет ничего лучше хлебной водки. Когда-то это было мое студенческое питье. На лучшее не было денег.
- Я люблю и самые простые блюда, ну хотя бы картофельные оладьи или шпекачки с луком, не знаю ничего лучшего, чем...
Я уж так изъеден недоверием, что если кто-то признаётся в своей любви или нелюбви к чему-то, я не отношусь к этому всерьез, а, точнее сказать, воспринимаю это лишь как свидетельство его самостилизации. Я ни на йоту не мог поверить, что Гелене лучше бы дышалось в заплеванных и затхлых забегаловках (в них, кстати, у нас нет недостатка), чем в чистых и хорошо проветриваемых ресторанах, или чтобы ей больше по вкусу были вульгарное спиртное и дешевая жратва, чем изысканная кухня. Но, несмотря на это, ее замечание не было для меня ничего не значащим фактом, поскольку обнаруживало ее влечение к совершенно определенной позе, позе уже давно отжившей и вышедшей из моды, позе тех лет, когда революционный снобизм восхищался всем, что было "обыкновенным", "народным", "будничным", "посконным", равно как и стремился презирать все, что было слишком "культивированным", "изнеженным", что попахивало Kinder-stube1, что подозрительно сочеталось с образом смокинга и чересчур изысканных манер. Я узнавал в Гелениной позе время своей молодости, а в самой Гелене прежде всего - жену Земанека. Моя утренняя рассеянность быстро исчезала - я начинал сосредоточиваться.
Официант принес на подносе две стопочки хлебной, поставил их перед нами и положил на стол еще листок бумаги, на котором был напечатан на машинке (вероятно, под множество копирок) нечеткими расплывчатыми буквами список блюд. Я взял стопку и сказал:
1 Хорошее воспитание (нем.).
- Что ж, выпьем за хлебную, за эту обыкновенную хлебную!
Она улыбнулась, чокнулась со мной, а потом сказала:
- Я всегда мечтала встретить человека, который был бы простым и открытым. Непридуманным. Ясным.
Мы отпили по глотку и я сказал:
- Таких людей мало.
- Бывают, - сказала Гелена. - Вы такой.
- Сомневаюсь, - сказал я.
- Нет, именно вы.
Я вновь удивился невероятной человеческой способности преображать действительность по образу своих желаний или идеалов, но без колебаний принял Геленину интерпретацию своей собственной персоны.
- Кто знает. Возможно, - сказал я. - Простой и ясный. Но что это, простой и ясный? Все дело в том, чтобы человек был такой, какой есть, не стеснялся бы хотеть того, чего хочет, и мечтать о том, о чем мечтает. Люди становятся рабами этикета. Им сказали, что они должны быть такими-то и такими, и они стремятся быть такими и до последнего вздоха так и не узнают о себе, кто они были и кто они есть. Оттого они никто и ничто, и поступки их двойственны, неясны, сумбурны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Мы снова шли мимо барочной скульптуры; святой поддерживал облако, облако ангела, ангел - другое облако, другое облако - другого ангела, небо было сейчас синее, чем утром; Гелена сняла плащ, перекинула его через руку и сказала, что очень тепло; эта теплынь усиливала навязчивое впечатление пыльной пустыни; скульптура торчала посреди площади, как кусок отломленного неба, которое не может вернуться вспять; я подумал в эту минуту, что мы оба низвергнуты на эту диковинно пустынную площадь с парком и рестораном и низвергнуты сюда безвозвратно, что мы оба тоже от чего-то отломлены, что мы тщетно подражаем небесам и высотам, что никто нам не верит, что наши мысли и слова тщетно карабкаются ввысь, когда наши поступки низки, как сама эта земля.
Да, меня охватило острое ощущение моей собственной низости; я был поражен им; но еще больше был поражен тем, что я не ужасался этой низости, а принимал ее с неким удовольствием, если не сказать - даже с радостью или облегчением; более того, это удовольствие подкреплялось мыслью, что женщина, шагающая рядом, движима в эти сомнительные полдневные часы побуждениями едва ли более высокими, нежели мои.
"Народный дом" был уже открыт, но, поскольку часы показывали лишь без четверти двенадцать, ресторанный зал пока пустовал. Столы были застланы; против каждого стула стояла суповая тарелка, накрытая бумажной салфеткой, на которой лежал прибор. Никого здесь не было. Мы сели за один из столов, взяли прибор с салфеткой, положили его возле тарелки и стали ждать. Спустя несколько минут в двери показался официант, обвел усталым взором зал и хотел было снова убраться в кухню.
- Пан официант! - крикнул я.
Он опять повернулся к залу и сделал два-три шага в направлении нашего стола. "Вы что-то хотели?" - спросил он, находясь метрах в пяти от нашего стола. "Мы хотели бы пообедать", - сказал я. "Только в двенадцать", - ответил он и снова повернулся, чтобы уйти в кухню... "Пан официант!" - окликнул я его снова. Он повернулся. "Скажите на милость, - мне приходилось кричать, ибо стоял он вдалеке от нас, - у вас хорошая водка имеется?" - "Нет, хорошей нет". - "А что нашлось бы у вас?" - "У нас вот что нашлось бы,- ответил он мне из своего далека, - хлебная или ром". - "Плохо дело, - крикнул я, - но принесите нам две хлебной".
- Я и не спросил вас, пьете ли вы хлебную, - сказал я Гелене. Гелена улыбнулась:
- Нет, к хлебной не приучена.
- Не имеет значения,- сказал я. - Приучитесь. Вы в Моравии, хлебная самая излюбленная водка мораван.
- Отлично! - обрадовалась Гелена. - Все это по мне, обожаю вот такой обыкновенный кабак, куда ходят шоферы и монтажники и где совсем простая пища и простое питье.
- Может, вы приучены добавлять ром в пиво?
- Отнюдь, - сказала Гелена.
- А, понятно, вы любите такую народную обстановку.
- Вот именно, - сказала она. - Терпеть не могу шикарные заведения, мотаются вокруг вас десять официантов, насервируют вам на десяти тарелках...
- Разумеется, нет ничего лучше такого кабака, где официант не обращает на вас никакого внимания и где до черта дыму и смраду. А главное, нет ничего лучше хлебной водки. Когда-то это было мое студенческое питье. На лучшее не было денег.
- Я люблю и самые простые блюда, ну хотя бы картофельные оладьи или шпекачки с луком, не знаю ничего лучшего, чем...
Я уж так изъеден недоверием, что если кто-то признаётся в своей любви или нелюбви к чему-то, я не отношусь к этому всерьез, а, точнее сказать, воспринимаю это лишь как свидетельство его самостилизации. Я ни на йоту не мог поверить, что Гелене лучше бы дышалось в заплеванных и затхлых забегаловках (в них, кстати, у нас нет недостатка), чем в чистых и хорошо проветриваемых ресторанах, или чтобы ей больше по вкусу были вульгарное спиртное и дешевая жратва, чем изысканная кухня. Но, несмотря на это, ее замечание не было для меня ничего не значащим фактом, поскольку обнаруживало ее влечение к совершенно определенной позе, позе уже давно отжившей и вышедшей из моды, позе тех лет, когда революционный снобизм восхищался всем, что было "обыкновенным", "народным", "будничным", "посконным", равно как и стремился презирать все, что было слишком "культивированным", "изнеженным", что попахивало Kinder-stube1, что подозрительно сочеталось с образом смокинга и чересчур изысканных манер. Я узнавал в Гелениной позе время своей молодости, а в самой Гелене прежде всего - жену Земанека. Моя утренняя рассеянность быстро исчезала - я начинал сосредоточиваться.
Официант принес на подносе две стопочки хлебной, поставил их перед нами и положил на стол еще листок бумаги, на котором был напечатан на машинке (вероятно, под множество копирок) нечеткими расплывчатыми буквами список блюд. Я взял стопку и сказал:
1 Хорошее воспитание (нем.).
- Что ж, выпьем за хлебную, за эту обыкновенную хлебную!
Она улыбнулась, чокнулась со мной, а потом сказала:
- Я всегда мечтала встретить человека, который был бы простым и открытым. Непридуманным. Ясным.
Мы отпили по глотку и я сказал:
- Таких людей мало.
- Бывают, - сказала Гелена. - Вы такой.
- Сомневаюсь, - сказал я.
- Нет, именно вы.
Я вновь удивился невероятной человеческой способности преображать действительность по образу своих желаний или идеалов, но без колебаний принял Геленину интерпретацию своей собственной персоны.
- Кто знает. Возможно, - сказал я. - Простой и ясный. Но что это, простой и ясный? Все дело в том, чтобы человек был такой, какой есть, не стеснялся бы хотеть того, чего хочет, и мечтать о том, о чем мечтает. Люди становятся рабами этикета. Им сказали, что они должны быть такими-то и такими, и они стремятся быть такими и до последнего вздоха так и не узнают о себе, кто они были и кто они есть. Оттого они никто и ничто, и поступки их двойственны, неясны, сумбурны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88