Багаж его
досмотрели, нашли "разные непозволительные книги и
подозрительные бумаги", после чего пакет с оными отправили
согласовывать по высокопоставленным каналам, а Чаадаев застрял в
Бресте.
Он сидел в Бресте словно бы для того, чтобы известная ему жизнь
успела закончиться. 13 июля казнили декабристов, 9 августа в
Москве был коронован Николай, и лишь 26 числа Чаадаеву устроили
допрос, вполне, впрочем, формальный, лишний раз напоминая, что в
России все делается отнюдь не на юридических основаниях.
Спрашивали его о приятелях-декабристах, но не сильно, без
пристрастия, поскольку уехал Чаадаев из России давно, о стихах
Пушкина по поводу немецкого студента Занда с его кинжалом
спрашивали и - о масонском патенте, который Tschaad провез по
всей Европе, а на таможне, давая подписку о непричастности к
тайным обществам, заявил, что прихватил его исключительно
случайно, как простую реликвию. Соврал, конечно.
Но все это как-то рассосалось. Это было, так сказать,
государственное отпущение грехов, и Tschaad мог въехать в
незнакомую ему страну. Собственно, он профукал историю и не
увидел, как нечто неуловимое почти мгновенно меняет все
отношения. Зато - ничто не помешает ему думать, что все в
природе возможно на логических основаниях. Дел поэтому было у
него на всю жизнь вперед.
Другая страна
Чаадаев не видел Москвы три года, въезжал он в нее 8 сентября
1826 года, что предполагало обычные виды рестораций с самоваром
на вывеске или рукою из облаков, держащей поднос с чашками, с
подписью "Съестной трахътир"; немца-хлебника с золотым
кренделем, иногда аршина в два, над дверью; цирюльни с
изображением дамы, у которой кровь бьет фонтаном из руки, в
окошке торчит завитая голова засаленного подмастерья и надпись
над дверью: "Бреют и кровь отворяют...", галки на крестах, надо
полагать.
Что же это за линия, отделяющая метафизику от физиологии? Верно,
по одну сторону от нее следствия чаще выводятся из причин,
нежели по другую. Но как провести линию между видимым и
невидимым: что тут доступно ощупыванию в материальном виде, а
что воспринимать надо по наитию?
Но, в общем, что же тут такого видимого? Камни, песок, водичка,
да и то - даже мысли о них лежат уже где-то в стороне. У времени
свой запах, а пространства и города позволяют гулять по ним как
угодно, вот только кирпичи и географические карты служат для
этого лишь подсобным средством. Все это, в общем, просто очень
большое место, где люди живут: видимым и невидимым образом.
Живут, и изо всех своих сил - отдавая себе в этом отчет, не
отдавая - пробираются к чему-то, им предназначенному.
Вот и девушки нового времени пахнут по-другому. Не той они уже
породы звери. Что с того, что они не интересовали Tschaad'a
никогда, - все равно этот факт пугает. Тем более, что они -
пусть это и неведомо пока окружающим - уже брюхаты петрашевцами
и нигилистами.
Очень недолго пробыв в Москве, осенью Tschaad уезжает в деревню.
Выслушав перед этим на квартире у Соболевского авторское чтение
"Бориса Годунова". Надо полагать, ему пришло на ум, что раз уж
его ученик столь развился, так он сам теперь - слов нет. Поприще
перед ним открывалось такое, что три года скачи - не доскачешь:
что твоя бездна, без числа набитая звездами.
В деревне
Несомненно, в деревне физиологические аспекты бестелесности
касаются мира мелких тварей, связанного с клопами, мокрицами,
жабами. Отношение к оным Чаадаева неизвестно, если, конечно, не
учитывать его преувеличенного пристрастия к уходу за собой, -
мнительность подобного рода обычно говорит о проблемах отношений
души и тела в человеке, тем более, отправившемся в село
Алексеевское, и не затем, чтобы поработать помещиком, но чтобы
собрать там свой ум в кучку.
Несомненно, туда он прибыл с отчетливым набором инструментов для
решительно непонятно какой машины. Это как на зубовской гравюре
поздних петровских времен портрет обер-сарваера Ивана Михайлыча
Головина приведен в середине листа, окруженный полным набором
различных корабельных деталей, в совокупности составляющих
костяк корабля. Ну а у Tschaad'a - не корабль, не паровоз и даже
не дуэльный кодекс.
Хорошо зимой в деревне оценить имеющиеся карты и планы
миро-здания. Разумеется, не в последнюю очередь с тем, чтобы
уяснить конкретнее свою позицию в оном. Иными словами,
стеклянный шар начинает искать рациональных объяснений
собственной избранности, что и является основным в его
рассуждениях. Разумеется, это вполне здраво. Интересно, что по
форме высказывания г-на Чаадаева тех лет напоминают "уединенное"
Розанова - свой жанр тот называл "стриженой лапшой". "Что нужно
для того, чтобы ясно видеть? Не глядеть сквозь самих себя", -
это уже Tschaad.
Вообще-то плоды сочинительства Tschaad'a похожи на червей. Идет
большой дождь, и, подобно червям, выбирающимся на поверхность,
рассуждения г-на Чаадаева выползают на лист бумаги: все норы и
ходы внутри него затоплены некоей ажитацией, мочи нет терпеть.
Ему идет 33-й год.
Чаадаев не пишет, а формулирует мысли, а еще этот
тускло-светящийся шар его души, делающий рельефной любую фразу -
обособленность любого высказывания делает его почти лозунгом.
Tschaad приходит к логическому выводу, что христианство
совершенно истинно, однако для этого следует доказать "полную
разумность" учения, для чего необходимо "сочетаться с доктринами
дня", применив физический, математический и биологический
"маневр". Окончательной мыслью Tschaada станет та, что Дух
Времени и есть Святой Дух. То есть нисходит исключительно на
модников.
Tschaad сидит в глубокой задумчивости, с проплывающими в его
матовых и выпуклых очах образами мыслей. Катится к концу зимний
день, и лишь в сумерках, когда слуга внесет в комнату огня, он
очнется и ощутит, что правая рука его совершенно застыла в
напряжении, оцепенела, так что потребуются усилия пальцев
другой, чтобы ее распрямить. И это принесет дурные сны ночью.
Впрочем, как и всякий раз.
Девушки
Жила-была на свете Авдотья Сергеевна Норова. Происходила она из
старинной дворянской семьи, родилась в 1799 году. Брат ее,
Авраам, был героем Отечественной, библиофилом, переводчиком.
Чуть позже он сделается министром просвещения. Жила она в
соседнем с Алексеевкой селе.
Общение ее с Tschaad'ом происходило весной 1827 года. От
отсутствия навыка уединенного общения с девушками, Чаадаев
подошел к делу на основе книги Бернардена де Сен-Пьера,
содержащей рассуждения о женской общественной физиологии.
Позиции Tschaad'a в данном вопросе таковы. В природной, по его
мнению, женской пассивности и сердечной предрасположенности к
самоотречению он видит залог развития способности покоряться
"верховной воле", необходимой, в свою очередь, для подлинного
творчества.
1 2 3 4 5 6 7 8
досмотрели, нашли "разные непозволительные книги и
подозрительные бумаги", после чего пакет с оными отправили
согласовывать по высокопоставленным каналам, а Чаадаев застрял в
Бресте.
Он сидел в Бресте словно бы для того, чтобы известная ему жизнь
успела закончиться. 13 июля казнили декабристов, 9 августа в
Москве был коронован Николай, и лишь 26 числа Чаадаеву устроили
допрос, вполне, впрочем, формальный, лишний раз напоминая, что в
России все делается отнюдь не на юридических основаниях.
Спрашивали его о приятелях-декабристах, но не сильно, без
пристрастия, поскольку уехал Чаадаев из России давно, о стихах
Пушкина по поводу немецкого студента Занда с его кинжалом
спрашивали и - о масонском патенте, который Tschaad провез по
всей Европе, а на таможне, давая подписку о непричастности к
тайным обществам, заявил, что прихватил его исключительно
случайно, как простую реликвию. Соврал, конечно.
Но все это как-то рассосалось. Это было, так сказать,
государственное отпущение грехов, и Tschaad мог въехать в
незнакомую ему страну. Собственно, он профукал историю и не
увидел, как нечто неуловимое почти мгновенно меняет все
отношения. Зато - ничто не помешает ему думать, что все в
природе возможно на логических основаниях. Дел поэтому было у
него на всю жизнь вперед.
Другая страна
Чаадаев не видел Москвы три года, въезжал он в нее 8 сентября
1826 года, что предполагало обычные виды рестораций с самоваром
на вывеске или рукою из облаков, держащей поднос с чашками, с
подписью "Съестной трахътир"; немца-хлебника с золотым
кренделем, иногда аршина в два, над дверью; цирюльни с
изображением дамы, у которой кровь бьет фонтаном из руки, в
окошке торчит завитая голова засаленного подмастерья и надпись
над дверью: "Бреют и кровь отворяют...", галки на крестах, надо
полагать.
Что же это за линия, отделяющая метафизику от физиологии? Верно,
по одну сторону от нее следствия чаще выводятся из причин,
нежели по другую. Но как провести линию между видимым и
невидимым: что тут доступно ощупыванию в материальном виде, а
что воспринимать надо по наитию?
Но, в общем, что же тут такого видимого? Камни, песок, водичка,
да и то - даже мысли о них лежат уже где-то в стороне. У времени
свой запах, а пространства и города позволяют гулять по ним как
угодно, вот только кирпичи и географические карты служат для
этого лишь подсобным средством. Все это, в общем, просто очень
большое место, где люди живут: видимым и невидимым образом.
Живут, и изо всех своих сил - отдавая себе в этом отчет, не
отдавая - пробираются к чему-то, им предназначенному.
Вот и девушки нового времени пахнут по-другому. Не той они уже
породы звери. Что с того, что они не интересовали Tschaad'a
никогда, - все равно этот факт пугает. Тем более, что они -
пусть это и неведомо пока окружающим - уже брюхаты петрашевцами
и нигилистами.
Очень недолго пробыв в Москве, осенью Tschaad уезжает в деревню.
Выслушав перед этим на квартире у Соболевского авторское чтение
"Бориса Годунова". Надо полагать, ему пришло на ум, что раз уж
его ученик столь развился, так он сам теперь - слов нет. Поприще
перед ним открывалось такое, что три года скачи - не доскачешь:
что твоя бездна, без числа набитая звездами.
В деревне
Несомненно, в деревне физиологические аспекты бестелесности
касаются мира мелких тварей, связанного с клопами, мокрицами,
жабами. Отношение к оным Чаадаева неизвестно, если, конечно, не
учитывать его преувеличенного пристрастия к уходу за собой, -
мнительность подобного рода обычно говорит о проблемах отношений
души и тела в человеке, тем более, отправившемся в село
Алексеевское, и не затем, чтобы поработать помещиком, но чтобы
собрать там свой ум в кучку.
Несомненно, туда он прибыл с отчетливым набором инструментов для
решительно непонятно какой машины. Это как на зубовской гравюре
поздних петровских времен портрет обер-сарваера Ивана Михайлыча
Головина приведен в середине листа, окруженный полным набором
различных корабельных деталей, в совокупности составляющих
костяк корабля. Ну а у Tschaad'a - не корабль, не паровоз и даже
не дуэльный кодекс.
Хорошо зимой в деревне оценить имеющиеся карты и планы
миро-здания. Разумеется, не в последнюю очередь с тем, чтобы
уяснить конкретнее свою позицию в оном. Иными словами,
стеклянный шар начинает искать рациональных объяснений
собственной избранности, что и является основным в его
рассуждениях. Разумеется, это вполне здраво. Интересно, что по
форме высказывания г-на Чаадаева тех лет напоминают "уединенное"
Розанова - свой жанр тот называл "стриженой лапшой". "Что нужно
для того, чтобы ясно видеть? Не глядеть сквозь самих себя", -
это уже Tschaad.
Вообще-то плоды сочинительства Tschaad'a похожи на червей. Идет
большой дождь, и, подобно червям, выбирающимся на поверхность,
рассуждения г-на Чаадаева выползают на лист бумаги: все норы и
ходы внутри него затоплены некоей ажитацией, мочи нет терпеть.
Ему идет 33-й год.
Чаадаев не пишет, а формулирует мысли, а еще этот
тускло-светящийся шар его души, делающий рельефной любую фразу -
обособленность любого высказывания делает его почти лозунгом.
Tschaad приходит к логическому выводу, что христианство
совершенно истинно, однако для этого следует доказать "полную
разумность" учения, для чего необходимо "сочетаться с доктринами
дня", применив физический, математический и биологический
"маневр". Окончательной мыслью Tschaada станет та, что Дух
Времени и есть Святой Дух. То есть нисходит исключительно на
модников.
Tschaad сидит в глубокой задумчивости, с проплывающими в его
матовых и выпуклых очах образами мыслей. Катится к концу зимний
день, и лишь в сумерках, когда слуга внесет в комнату огня, он
очнется и ощутит, что правая рука его совершенно застыла в
напряжении, оцепенела, так что потребуются усилия пальцев
другой, чтобы ее распрямить. И это принесет дурные сны ночью.
Впрочем, как и всякий раз.
Девушки
Жила-была на свете Авдотья Сергеевна Норова. Происходила она из
старинной дворянской семьи, родилась в 1799 году. Брат ее,
Авраам, был героем Отечественной, библиофилом, переводчиком.
Чуть позже он сделается министром просвещения. Жила она в
соседнем с Алексеевкой селе.
Общение ее с Tschaad'ом происходило весной 1827 года. От
отсутствия навыка уединенного общения с девушками, Чаадаев
подошел к делу на основе книги Бернардена де Сен-Пьера,
содержащей рассуждения о женской общественной физиологии.
Позиции Tschaad'a в данном вопросе таковы. В природной, по его
мнению, женской пассивности и сердечной предрасположенности к
самоотречению он видит залог развития способности покоряться
"верховной воле", необходимой, в свою очередь, для подлинного
творчества.
1 2 3 4 5 6 7 8