В гарнизоне дымили костры и звучали шумные голоса. Он расположился в старом дворце, чьи просторные залы как нельзя лучше подходили под казармы. Однако здесь на солдат давила древность — неумолимое присутствие времени, повсюду оставившего свои жестокие следы. Люди напивались до бесчувствия, а игра в кости служила постоянным поводом для драк. Скучающие, они становились легкой жертвой ночных кошмаров. Старые суеверия цвели пышным цветом. Как нужно бить степняка, чтобы он подал голос? А их бледные женщины, лежащие в лужах собственной крови с затянутыми пеленой смерти глазами, похожими на незрячие бельма слепцов? Во имя всех богов Дорфара, они были бы рады увезти рабов на рудники и галеры и сами уехать вместе с ними. Страх, прародитель любой ненависти, воскрешал в их памяти старые легенды о равнинном колдовстве. Все они помнили демонессу Ашне'е и проклятие рода Редона. Здесь, в этой черной тюрьме, слушая несмолкающий плач ветра в башнях и чувствуя ледяные пальцы сквозняков, ласкающие их, драконы метались и вскрикивали во сне, избивали шлюх, деливших с ними постель, заболевали и грызлись между собой.
Через три дня после того, как один из дорфарианцев разбил кувшин с водой у какой-то старухи из северного квартала, патруль восточного квартала заметил с десяток желтоволосых мужчин, которые собрались на ступенях дома с обвалившейся крышей. У этих оборванцев был прямо-таки дар стремительно и неожиданно исчезать, будто растворяясь в воздухе. В известной степени сами дорфарианцы научили их этому искусству. Лишь один мужчина остался на месте. Они сбили его с ног и отволокли в гарнизон к Рийулу, их командиру.
Рийул был марсакцем, вот уже четырнадцать лет продававшим свое воинское умение тому, кто дороже заплатит. Командование Равнинным гарнизоном свалилось на него совершенно неожиданно из-за болезни Амрека. Это сделало его одновременно деспотичным и неуверенным в себе. Он давил город террором отчасти из уважения к ненависти Амрека, отчасти потому, что это не представляло для него никакого затруднения.
Он допрашивал желтоволосую крысу примерно час, перемежая вопросы ударами хлыстом, а за окном мелькали первые снежинки. Собираться больше, чем по двое, было запрещено. До сих пор этот запрет представлял нечто само собой разумеющееся, что соблюдают и о чем нет нужды рассуждать. Степняк истекал кровью, но ничего не говорил. В конце концов Рийул велел бросить его в подземелье дворца, из которого вышла отличная тюрьма, и оставил там гнить. Больше никаких сборищ не было — по крайней мере, дорфарианцы не заметили ни одного. Похоже, не стоило беспокоиться. Народ Равнин был пассивной и покорной расой — все это знали! — чей дух был столь же бледным, как и кожа.
В ту ночь в зале появился ланнский циркач — предприимчивый малый, завязавший знакомство с солдатом, стоящим на часах у ворот гарнизона, и колесом вкатившийся внутрь. Рийул бросил ему серебряную монетку.
Вроде бы у него были какие-то вполне законные дела с оммосцем Даканом. Но Рийула заинтересовал разговор, который тот завел о шлюхах с Равнин. Они ни разу еще не видели ни одной, ни в городе, ни за его пределами, однако хитрый ланнец клялся, что переспал с уймой тощих белокурых сучек, которые за небольшую плату или ложное обещание безопасности учили его всевозможным забавным постельным фокусам.
Рийул был заинтригован. При одной мысли об этом в паху у него пробегала сладкая дрожь. Разве не ходили слухи о храмовых шлюхах?
Именины Рийула выпадали на унылую пору оттепели. Он собирался отметить их импровизированной пирушкой в дворцовом зале, как и положено завоевателю. В отсутствие Амрека он играл в опасную и глупую игру собственного величия. Захмелев и внезапно ощутив желание побаловать себя белым мясом, он велел передать циркачу, что если тот дорожит гарнизонными сборами, то ему лучше доказать, что его россказни — не пустое хвастовство, и праздничным вечером при вести во дворец несколько желтоволосых шлюх.
Всю ночь Яннул крепко проспал в душной казарме. Чем дольше он продолжал свое сумасшедшее актерство, тем сильнее им овладевало бесшабашное безумие. Смутные мысли об ужасе и неизбежной крови он задвинул куда-то в самый угол сознания. У него не было выбора. Он знал об этом, еще когда ехал за Ральднором по этой чужой, выжженной летним солнцем земле и чувствовал, как где-то глубоко зреет хаос.
С отяжелевшей от вина головой он тоже думал о женщинах, но в более умеренном ключе. К примеру, о Реше, его элисаарской подружке, уехавшей с одним ваткрианским аристократом в непривычную жизнь, полную порядка и роскошных нарядов. Она, когда-то боявшаяся расовой неприязни, удивила Яннула, прибегнув к маскировке. Ваткрианец начал ухаживать за ней в последний месяц в Вардате, когда по ночам над кузнями не угасало красное зарево, а земля гудела от колес повозок, везущих на верфи столетние деревья. Должно быть, она рано постигла науку выживания и привыкла не упускать ни единой возможности на борту у закорианских пиратов. И теперь, умело пользуясь обстоятельствами, она приняла ухаживания своего воздыхателя, несмотря на его достаточно зрелый возраст, который в ее глазах лишь делал его более надежной партией. Однако если его привлекла в ней необычность, то бедного аристократа ждало суровое испытание, поскольку едва их союз стал выглядеть реальностью, Реша изменилась, словно хамелеон. Она высветлила волосы и начала пользоваться краской для лица, очень похожей на знаменитые белила Вал-Малы. Яннул только диву давался, но надеялся, что ее шаткий замок устоит. Между ними не было никаких особых отношений, одна симпатия. Он лишь надеялся, что ее дородный любовник в темноте сумеет оказаться с ней на равных.
Как бы то ни было, он считал, что его бывшая подружка будет счастливее, чем светловолосая девушка, сестра Джарреда, которую вручили Ральднору перед алтарем Ашкар-Анакир. Она была похожа на женщину, которая полюбила безоглядно и навсегда, но так и не добилась взаимности. Без сомнения, Ральднор был ласков с ней, но это была безличная, механическая вежливость. Через какой-то месяц он покинул ее, скорее всего, не собираясь возвратиться никогда. А жаль, ибо на Сульвиан Ваткрианскую имело смысл взглянуть попристальнее.
Во сне Яннул видел свою ферму в Ланне. Холмы, укрытые пушистыми сугробами, искристые сосульки, щетинящиеся с крыш. Свою мать, с нетерпением ждущую очередного ребенка (похоже, что она пребывала в этом состоянии без всяких перерывов); сестренок, поющих и болтающих за прялкой или выхаживающих полумертвых от холода птиц, упавших у их двери. Во вторую оттепель три большеглазых девчушки выпускали с ладоней своих крылатых питомцев, и белоснежные птицы взмывали в небо без единого слова благодарности, становясь черными на фоне синего неба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109