.. Где же те люди, которые только что были перед
этим? Неужели все они исчезли? И откуда эта уйма и бездна обезьянней
действительности?
И чем они заняты? Они все время неимоверно кривляются, хохочут,
передразнивают друг друга, кувыркаются, бегают, прыгают... Неужели нет
ничего и, главное, никого в этом мире, кроме обезьяннего гоготания и
обезьянних ужимок?
Позвольте! Вот они разделились по рангам, по чинам... У них целая
иерархия. Вот снизу наиболее простые и корявые из них; смотрите -- вот эти
шершавые идиотские морды и мясистые отвислые губы, эта дурацкая и хитрая
улыбка и коварный рот, готовый издать хохот, похожий на ржание. А вон повыше
-- живут на горах, морды почти без волос, и зубы не торчат так
отвратительно, лбы не так узки и нос почти человеческий, не столь откровенно
собачий. Эти более высокие существа все время гримасничают, ухмыляются,
стрекочут, но не прыгают и не кувыркаются так безобразно, как нижние...
Они--специалисты по сарказму, иронии, цинизму, и они -- философы и политики
издевательства, надругательства и злорадства. А вот и третьи -- живущие в
самих небесах, аристократы обезьяннего духа, архангелы и ангелы мирового
цинизма и злорадства, боги вселенского гоготания бытия над самим собою.
И обезьяны нижней сферы гогочут над неодушевленной природой, средняя
сфера обезьян гогочет над нижней, обезьяньи архангелы и ангелы гогочут над
средней сферой, боги гогочут над архангелами и ангелами. И над всей
обезьянней иерархией, небесной и земной, раздается хохот и гоготание единого
и истинного правителя всего обезьяннего бытия, универсально-мирового
орангутанга, хохочущего над всеми сферами бытия, небесного, земного и
преисподнего...
5.
-- И многое другое я еще видел во сне, многое, очень многое из того,
что творилось среди обезьян... Но многое я забыл тогда же, когда проснулся;
многое забылось в течение лет. А то, что еще помню сейчас, не стоит и
передавать, до того это отвратительно и неприлично...
Скажу только то, что лег я перед этим сном одним человеком, а встал
совершенно другим...
Правда, и раньше меня все как-то переставало интересовать. Но то, что я
стал ощущать на другой день после того сна и ощущаю до настоящего дня,
превзошло все, бывшее со мною когда-нибудь.
Я перестал видеть назначение предметов. Подходя к какой-нибудь вещи, я
осязал ее внешнее тело, но переставал понимать, для чего это тело
существует. Я потерял душу вещей. Также, встречая людей, чужих и даже хорошо
знакомых, я видел в них какие-то мертвые тела, какие-то пустые механизмы, и
с трудом заставлял себя что-нибудь говорить с ними и верить в их
восприимчивость, верить в то, что они могут мне что-то ответить. Беря стул,
чтобы сесть, беря карандаш, чтобы писать, надевая шапку, чтобы выйти на
улицу, я все время удивлялся, что стул есть стул, что карандаш есть карандаш
и т. д. Назначение вещи, ее душа, казалось мне, так внешне и случайно
связаны с телом этой вещи, что вот-вот, казалось, эта душа улетит, и уже
нельзя будет назвать стул стулом, и нельзя будет пользоваться карандашом как
карандашом. И уже улетела душа вещей от самих вещей, и осталось одно
внешнее, безымянное, тупое и темное тело их... И весь мир как бы потухал,
становился мнимым, терял очертания и краски. И некуда было деться от этой
тьмы и безымянной, бесконечной массы тел, телесной массы -- неизвестно чего.
Я и без того почти никогда не смеялся. Но после этого сна я
почувствовал, что потерял или теряю способность даже улыбаться. Ты помнишь
древнегреческое предание о пещере Трофония, которая содержала в себе такие
вещи, что однажды заглянувший туда уже на всю жизнь терял способность
смеяться... Да, я потерял самую способность смеяться и улыбаться, и потерял
ее сразу же, на другой же день после описанного мною сна...
Так толкался я среди обездушенных вещей, по крайней мере, несколько
недель. О виденном сне я не вспоминал ни разу, но было ясно, что после него
в душе осталась какая-то идея, которую во что бы то ни стало надо было
осуществить; и я не знал, совершенно не знал, что это была за идея.
Подходя к вещам и людям, пользуясь ими или общаясь с ними, я все время
очень наглядно видел, что все это употребление, все это общение -- не то, не
то и не то... Эти пустые, мертвые вещи, эти погасшие и как бы
мумифицированные люди -- что я мог от них получить и что я мог бы им дать?
Даже не было у меня и тоски или скуки... Ничего не было на душе, просто
ничего... Ты вот, вижу, еще не знаешь, как это получается так, что на душе
ровно ничего нет, --ну, просто ничего, абсолютно ничего...
И какой-то -- не голос, нет (какие там еще голоса?!), а просто голый
рассудок еще продолжал говорить и недоумевать по поводу моего осязания
бытия. Да, вот хорошее слово -- осязание! Я перестал видеть и слышать вещи,
перестал даже их мыслить. Я умел только их осязать... И среди этого бытия,
осязательного бытия, -- слабый и нерешительный голос рассудка еще шептал,
что есть-де какие-то идеи, вернее, какая-то одна и единственная идея,
которую я во что бы то ни стало должен осуществить, -- несмотря на то, что
тупая и темная стихия осязания поглотила все идеи, какие только могли быть
во мне.
Скоро (очень скоро -- дня через два-три после этого сна) я стал очень
чувствительно замечать у себя, действительно, какую-то важную и глубокую
идею... Уже не рассудок, а что-то внутреннее стало требовать осуществления
этой идеи. Но что же это за идея, в чем она заключается? Это было совершенно
неизвестно!
Скоро осуществление этой идеи стало физической потребностью. Уже не
внутреннее нечто толкало на эту идею, а тело, -- да, да, это самое
физическое тело, которое всеми считается чем-то внешним, стало требовать во
что бы то ни стало осуществить эту идею. Я чувствовал, как грудь, горло и
даже живот требуют, повелительно приказывают осуществить эту идею. Я
чувствовал ее в руках и ногах, я чувствовал ее в позвоночном хребте... Да,
да, в особенности в спинном мозгу... Скоро стало прямо жить невыносимо,
но--я все еще не знал и даже не догадывался, какого рода идея могла бы тут
проявиться и какую идею я хотел в действительности осуществить...
Я ходил как беременная женщина, которой осталось до родов несколько
часов или десятков минут, и она потрясаема надвигающейся катастрофой и
революцией ее организма, откуда должно появиться что-то абсолютно новое и
небывалое, но она знает это не чем иным, как именно своим телом, но она не
знает, кто и что появится на свет в результате ее родов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
этим? Неужели все они исчезли? И откуда эта уйма и бездна обезьянней
действительности?
И чем они заняты? Они все время неимоверно кривляются, хохочут,
передразнивают друг друга, кувыркаются, бегают, прыгают... Неужели нет
ничего и, главное, никого в этом мире, кроме обезьяннего гоготания и
обезьянних ужимок?
Позвольте! Вот они разделились по рангам, по чинам... У них целая
иерархия. Вот снизу наиболее простые и корявые из них; смотрите -- вот эти
шершавые идиотские морды и мясистые отвислые губы, эта дурацкая и хитрая
улыбка и коварный рот, готовый издать хохот, похожий на ржание. А вон повыше
-- живут на горах, морды почти без волос, и зубы не торчат так
отвратительно, лбы не так узки и нос почти человеческий, не столь откровенно
собачий. Эти более высокие существа все время гримасничают, ухмыляются,
стрекочут, но не прыгают и не кувыркаются так безобразно, как нижние...
Они--специалисты по сарказму, иронии, цинизму, и они -- философы и политики
издевательства, надругательства и злорадства. А вот и третьи -- живущие в
самих небесах, аристократы обезьяннего духа, архангелы и ангелы мирового
цинизма и злорадства, боги вселенского гоготания бытия над самим собою.
И обезьяны нижней сферы гогочут над неодушевленной природой, средняя
сфера обезьян гогочет над нижней, обезьяньи архангелы и ангелы гогочут над
средней сферой, боги гогочут над архангелами и ангелами. И над всей
обезьянней иерархией, небесной и земной, раздается хохот и гоготание единого
и истинного правителя всего обезьяннего бытия, универсально-мирового
орангутанга, хохочущего над всеми сферами бытия, небесного, земного и
преисподнего...
5.
-- И многое другое я еще видел во сне, многое, очень многое из того,
что творилось среди обезьян... Но многое я забыл тогда же, когда проснулся;
многое забылось в течение лет. А то, что еще помню сейчас, не стоит и
передавать, до того это отвратительно и неприлично...
Скажу только то, что лег я перед этим сном одним человеком, а встал
совершенно другим...
Правда, и раньше меня все как-то переставало интересовать. Но то, что я
стал ощущать на другой день после того сна и ощущаю до настоящего дня,
превзошло все, бывшее со мною когда-нибудь.
Я перестал видеть назначение предметов. Подходя к какой-нибудь вещи, я
осязал ее внешнее тело, но переставал понимать, для чего это тело
существует. Я потерял душу вещей. Также, встречая людей, чужих и даже хорошо
знакомых, я видел в них какие-то мертвые тела, какие-то пустые механизмы, и
с трудом заставлял себя что-нибудь говорить с ними и верить в их
восприимчивость, верить в то, что они могут мне что-то ответить. Беря стул,
чтобы сесть, беря карандаш, чтобы писать, надевая шапку, чтобы выйти на
улицу, я все время удивлялся, что стул есть стул, что карандаш есть карандаш
и т. д. Назначение вещи, ее душа, казалось мне, так внешне и случайно
связаны с телом этой вещи, что вот-вот, казалось, эта душа улетит, и уже
нельзя будет назвать стул стулом, и нельзя будет пользоваться карандашом как
карандашом. И уже улетела душа вещей от самих вещей, и осталось одно
внешнее, безымянное, тупое и темное тело их... И весь мир как бы потухал,
становился мнимым, терял очертания и краски. И некуда было деться от этой
тьмы и безымянной, бесконечной массы тел, телесной массы -- неизвестно чего.
Я и без того почти никогда не смеялся. Но после этого сна я
почувствовал, что потерял или теряю способность даже улыбаться. Ты помнишь
древнегреческое предание о пещере Трофония, которая содержала в себе такие
вещи, что однажды заглянувший туда уже на всю жизнь терял способность
смеяться... Да, я потерял самую способность смеяться и улыбаться, и потерял
ее сразу же, на другой же день после описанного мною сна...
Так толкался я среди обездушенных вещей, по крайней мере, несколько
недель. О виденном сне я не вспоминал ни разу, но было ясно, что после него
в душе осталась какая-то идея, которую во что бы то ни стало надо было
осуществить; и я не знал, совершенно не знал, что это была за идея.
Подходя к вещам и людям, пользуясь ими или общаясь с ними, я все время
очень наглядно видел, что все это употребление, все это общение -- не то, не
то и не то... Эти пустые, мертвые вещи, эти погасшие и как бы
мумифицированные люди -- что я мог от них получить и что я мог бы им дать?
Даже не было у меня и тоски или скуки... Ничего не было на душе, просто
ничего... Ты вот, вижу, еще не знаешь, как это получается так, что на душе
ровно ничего нет, --ну, просто ничего, абсолютно ничего...
И какой-то -- не голос, нет (какие там еще голоса?!), а просто голый
рассудок еще продолжал говорить и недоумевать по поводу моего осязания
бытия. Да, вот хорошее слово -- осязание! Я перестал видеть и слышать вещи,
перестал даже их мыслить. Я умел только их осязать... И среди этого бытия,
осязательного бытия, -- слабый и нерешительный голос рассудка еще шептал,
что есть-де какие-то идеи, вернее, какая-то одна и единственная идея,
которую я во что бы то ни стало должен осуществить, -- несмотря на то, что
тупая и темная стихия осязания поглотила все идеи, какие только могли быть
во мне.
Скоро (очень скоро -- дня через два-три после этого сна) я стал очень
чувствительно замечать у себя, действительно, какую-то важную и глубокую
идею... Уже не рассудок, а что-то внутреннее стало требовать осуществления
этой идеи. Но что же это за идея, в чем она заключается? Это было совершенно
неизвестно!
Скоро осуществление этой идеи стало физической потребностью. Уже не
внутреннее нечто толкало на эту идею, а тело, -- да, да, это самое
физическое тело, которое всеми считается чем-то внешним, стало требовать во
что бы то ни стало осуществить эту идею. Я чувствовал, как грудь, горло и
даже живот требуют, повелительно приказывают осуществить эту идею. Я
чувствовал ее в руках и ногах, я чувствовал ее в позвоночном хребте... Да,
да, в особенности в спинном мозгу... Скоро стало прямо жить невыносимо,
но--я все еще не знал и даже не догадывался, какого рода идея могла бы тут
проявиться и какую идею я хотел в действительности осуществить...
Я ходил как беременная женщина, которой осталось до родов несколько
часов или десятков минут, и она потрясаема надвигающейся катастрофой и
революцией ее организма, откуда должно появиться что-то абсолютно новое и
небывалое, но она знает это не чем иным, как именно своим телом, но она не
знает, кто и что появится на свет в результате ее родов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30