Наша помолвка была 23 марта, во Франции еще правил король и только готовилось открытие Генеральных штатов. Я помню, вы знаете все это, просто мне самому надо еще раз высказать, осмыслить, уйти от рока. Все говорили, союз наших семей невозможен. Паниным и Орловым не быть вместе, у них не будет общих детей, а я — бездушный мальчик, потому что посмел любить, вопреки судьбе, завету, Бог знает чему еще. Месяца не прошло, умер отец. Помните ночь на изломе апреля?
— Я был в Одессе тогда.
— Да, конечно, но ведь и там солнце заходило. С пятнадцатого на шестнадцатое, ровно посередине сломанное тридиатидневье. Потом — год траура, мы жили в Москве… свадьба… Я поверил почти, что все минуло.
Понимаете, если не ездить ко двору, не дышать воздухом, не выветрившимся от запаха ненависти. Оказалось, нет. Грех был бы мне сетовать на вызов государя, двор уж не тот, что Орловы, что Панины. Один Остерман — как тень едва ли не прошлого столетия, призрак в плисовых сапожках. Но вы шли ко мне с делом?
Рибас опустил голову, мягким движением достал из-за обшлага платок, приложил к горячим щекам, помедлил.
— Никита Петрович, я шел, чтобы увидеть вас.
— Полноте. Без того знаю. Просить без явной нужды вы не станете. Так что?
— Право, ничего.
— Ну же, не вынуждайте меня самому узнавать.
— Да дело, собственно, просто. Меня отозвали из Одессы, и на том все.
— Что же, я напомню Александру Борисовичу. Коли в Адмиралтейство определят вас, добро ли будет?
— Более, чем смел мечтать.
— Ну и отлично.
— Никита Петрович, зная расположение ваше к молодому двору, решусь все же спросить.
— Конечно.
— Как мыслите вы то, что начинается сейчас? Панин перевел в упор на лицо мальтийца темные, влажные глаза.
— Право, всему двойная цена. Вы в самом деле отвлекли меня от печали — ко стыду. Грех думать о чем угодно, хотя бы и о делах государства, когда теряешь сыновей. К чему все, когда корень твой засохнет? Но я, видно, не могу. Все хорошо, кажется. Я намекал Александру Борисовичу, что можно вспомнить проекты дядины. Павел Петрович когда-то читал их со вниманием, может, ныне время и пришло. Все хорошо. Войны не будет, Баженов обласкан наконец… он великий мастер, к сожалению, не нам оценить. Новиков на свободе и гот фантазер, протеже Воронцова, тоже. Радоваться бы — а у меня тоской сводит сердце. Впрочем, тут снова — свое.
Мальтиец вскинул на него глаза, заложил за обшлаг вынутый только что платок.
— Что же, Никита Петрович. Благодарность моя к вам в слова не уместится. Софье Владимировне, коли нужным почтете, передайте, что, и своего сына потеряв, Рибас не скорбел бы более. А впрочем — я всегда ваш.
— Спасибо, адмирал. Надеюсь, теперь мы будем видеться чаще.
— Надеюсь на то, коли будет милость Господа.
* * *
Рапорт орловского генерал-губернатора о подавлении мятежа в Брасове фельдъегерь привез через четыре дня после случившегося, но император, отложив его без пометок, ждал Репнина.
Прибыл фельдмаршал лишь накануне назначенного отъезда двора на коронацию, в Москву, и прямо с заставы, не заезжая домой, явился в Зимний. Вышедший к нему в приемную Кутайсов вгляделся в хмурое лицо Николая Васильевича, мотнул головой, не то кивая, не то кланяясь, на просьбу об аудиенции, не сказав ни слова, скользнул за дверь. Павел одевался к прогулке: приняв у камердинера перчатки, он вскинул на Кутайсова вопросительный взгляд.
— Репнин. Просит принять.
Кивнув, Павел положил перчатки и хлыст на столик, вышел в приемную.
— Ждал вас, Николай Васильевич.
— Усмирение большего времени потребовало, чем ожидалось. После Брасова рапортов не слал, со дня на день полагая вернуться. Журнал подневный со мной.
— Оставьте. Николай Васильевич, правда ли… рапорт на сей ясен, вас спрашиваю. Брасовские крестьяне портреты… несли?
— Да, государь. Мной велено было — не стрелять при опасении повредить изображения вашего величества и иконы.
— Сколько потеряли людей? — спокойно спросил Павел, и фельдмаршал, вытянувшись, как истукан, выговорил четко:
— Четверо драгун, пять гренадер. В офицерах убыли нет.
— Хорошо, Николай Васильевич, поход проведен вами успешно.
Фельдмаршал пошевелил сухими, узкими губами, но не сказал ничего, а, выждав разрешающего жеста, поклонился, повернулся к дверям и — на пороге замер, остановленный резким окриком:
— Что сделали с портретами?
Глядя прямо в лицо императору, он сказал негромко, совсем не по-военному:
— Я велел подобрать их, после.
И, не услыхав ничего в ответ, поклонившись еще раз, притворил за собой дверь.
На прогулке Павел ни словом не перемолвился с Кутайсовым. Покачиваясь в седле, в такт легкой рыси, сидя прямее, чем обычно, он скользил взглядом невидяще по фасадам пиленого камня, литым решеткам, обледенелым водостокам. На перекрестке Помпон, переступив, будто в манеже, взял круто к тротуару; задетая Павлом ветка, качнувшись, осыпала его колким, мелким снегом.
На следующее утро он велел Плещееву просмотреть все бумаги, связанные с мятежом.
…Дорогой в Москву, на Спасской Полести, Сергей Иванович принес ему тонкий черный бювар.
— Государь, подобраны мною жалобы крестьян на августейшее имя. Число их с нынешнего года, от месяца к месяцу, растет: не всюду вовремя дошла весть об отмене указа прошлого царствования, иные боятся.
— Что ж там? Жалуются на поборы, недостачу земли?
— Это и многое другое, государь. Иные писаны довольно грамотно. Вот, скажем, на управляющего именьем Натальи Петровны Голицыной жалоба. Коммерческий устав нарушал, свыше шестидесяти тысяч ведер вина, выкуренного на голицынских заводах, продал, минуя казну. Не случайно все это, государь: пятьдесят человек у Свинцова этого погибло в работе, от дурных котлов да спешки, а в голодные года он зерно на водку перегонял. Что ему монополия государственная, коли жизни человеческой не щадит?
Усмехнувшись, Павел пробарабанил двумя пальцами по краю стола:
— Государственное дело может требовать строгости, а то и большего. Жалоба эта из Орловской губернии, так? Знаешь ведь, у Репнина в Брасове до пушек дошло. Что же, и он, коли жесток, может государственному делу изменить ради корысти? Или Аракчеев?
— Ваше величество, хотел бы верить, что, коли будет в том, не приведи Бог, нужда, Аракчеев государя своего грудью от беды закроет, — шелестяще уронил Плещеев. Павел мгновение смотрел на него оцепенело, сглотнул хрипло, махнул рукой — продолжать.
— Из прочих жалоб составлен мною экстракт.
— Не надо. Читай. Не все, главное.
— Село Семенцево Смоленской губернии. Иван Малофеевич Алонкин утрудил крестьян барщиной, пахать заставляет по шестисот десятин, пруды рыть. От непосильной работы выкидыши у баб. Жалобщиков бил на конюшне, четверо умерли. Село Атрады, Саратовская губерния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67