Александр Андреевич, не поднимая глаз, тяжело стонал.
Назавтра он потребовал священника, соборовался. Вышло все коротко, буднично, хоть боли канцлер не испытывал и мог, наверное, даже подняться с постели, только вот говорить с подошедшим к кровати его человеком в рясе не хотелось. Что тот ему откроет? Если и не истина было то, что он вчера в собственной душе прочитал, все равно иной правды ему не надо.
Велев принести завещание, прочел, медленно водя взглядом по строкам, позвал секретаря:
— Здесь запиши. Домам сиротским, приютам… В статье, где про Виктора Павловича, племянника моего, добавь: и бумаги, что хранятся в кабинете, в шкафу особом. Теперь пиши. Желаю, чтобы похороны были простые. Нечего комедию ломать… Это не вписывай.
Секретарь вскинул на него понимающие, улыбчивые, вишенные глаза, и Безбородко ощутил вдруг со злой, отчаянной силой, что юнец этот, горя не знавший, смеющий усмехаться теперь, жить будет, а он… И, глянув строго, гневно, так, что секретарь, дрогнув, откачнулся на стуле, бросил, четко каждое слово выговаривая:
— Все вы сами разумеете. Только при нас в Европе без воли нашей ни одна пушка не стреляла, посмотрим, как при вас будет!
Закрывая глаза, он успел подумать, что надо поправить фразу: посмотреть-то ему и не удастся.
…Повелением государя последнюю волю князя Без-бородко нарушили, похоронив его с невиданной пышностью. А в должность его назначен был кавалер всех российских орденов, по крови — прямой потомок нойонов из дома самого Чингисхана, граф Ростопчин.
Дела особо важные, принесенные по приказу его в кабинет, Федор Васильевич просматривал бегло, быстрым кивком или усмешкой подтверждая сам себе, что интересного ничего нет. Как ни говори, при всем гоноре его, мелочен был князь Безбородко, и секреты его мелкие. Все главное коллегия иностранных дел знала, канцлер, окромя как правом доклада государю, ничем не выходил выше прочих. Заинтересовала Ростопчина лишь одна бумага. Вглядевшись, он вспомнил отчетливо, как наяву, облик старика в плисовых сапожках, успевшего-таки побыть, напоказ, три месяца первым в государстве чином, — и рассмеялся. Была то памятная записка, составленная Остерманом, под удивительнейшим названием «Об управлении Россией», сохраненная Безбородко в делах безо всяких пометок. Федор Васильевич, откинувшись поудобнее на спинку стула, хохотал вволю: выходило куда как прелестно. Забывчивым стал старичок по годам своим, вот и записал, чтобы не запамятовать, как Россией управлять. Надо же!
Начиналась записка словами, прочтя которые Ростопчин снова зашелся хохотом: «страх Божий». Воистину страх Божий, на что еще таким канцлерам надеяться? Далее Остерман полагал правосудие крепить манифестами частыми — ну не прекрасна ли мысль? Система Петра Великого, вестфальской семейкой для России закрепленная и усовершенствованная… Предполагалось также школы распространять, а пороховые заводы содержать в «безпрерывном течении». Господь поймет, что сие означает. Были, впрочем, и мысли дельные: к примеру, леса по Волге сберегать, недоборы подушной подати взыскивать, также крестьян, у моря живущих, в рекруты на флот определять. Ну, и главное: сухопутную силу держать на неизменном основании. Вот здесь выходило без промашки — громче пушек не скажешь.
Федор Васильевич отложил записку, опустив ресницы, потянулся сладко, развалился, вытянув далеко под стол ноги. Кончилось время коронованных мессалин, полусонных старичков да пузатых ловласов, ныне у России есть достойные ее государь и канцлер. Мир еще вздрогнет, услышав ее голос!
* * *
Глина цвета голубиного крыла растекалась меж полей, там, где до дождя была дорога блистающей в лучах высокого солнца лентой. Небо расчистилось от туч мгновенно, резким порывом ветра с Адды. Слепяще сверкнули каски драгун, сочно зазеленели на влажном воздухе мундиры. Поднимая глаза, солдаты видели сияющую дорогу свою размытой по обочинам, там, где скользили, накренясь, фуры прошедших двумя часами раньше полков. Сапоги разъезжались, бряцали штыки, поругивались, ровняя строй, поручики. А потом проносило окрай дороги всадника в блекло-коричневом мятом плаще, с сиянием седого хохолка над головой, и вздрагивала, обретая вмиг точность шага, колонна; сияюще, как крупный косой дождь, встопарщивались над ней штыки. Всадник улетал навстречу ветру, и немного спустя в неторопливой трусце стихал стремительный, бодрый шаг; кто-то в задних рядах ронял кивер, наклонялся за ним; расталкивая идущих, и потом, догоняя бегом свою шеренгу, стряхивал рукавом с тисненой кожи глину.
А назавтра глина голубела, высыхая, на белоснежных мундирах тирольцев корпуса Меласа. Ночью снова шел дождь, и дорога, разбитая русской армией, стала почти непроходимой. Со второго привала барон Мелас отправил депешу вперед, Суворову, в тайной надежде, что гонец не отыщет главнокомандующего в сумятице стремительного марша, но не минуло четырех часов, как примчался русский адъютант с ответом. «Коли вам грязь дорожная мешает впору быть и неприятеля бить, к тому средства есть, в стратегии известные. Поля округ сжаты — ищите солому, вязанками на дорогу валите, только всего». Мелас перечел. Вспомнил военный совет, которым решена была диспозиция движения на Адду. Накануне отвечал он на секретное послание Тугута, запросившего, не терпит ли недостатка в чем союзная армия, как то из жалоб, командира ее следует. Прознал Суворов про эту переписку, или еще по какой причине, но, обойдя стол, застеленный картами, протиснувшись между краем его и белыми, золотого шитья и красной окантовки, австрийскими мундирами, заглянул в упор в лицо каждому из генералов, потом, вернувшись опять на свое место, сказал негромко:
— Голодно у вас солдату российскому. Люди — ладно, чем ни есть, сыты будут, а вот лошади без фуража не потянут, — и, возвышая голос, уставился прямо на Меласа, — пишу о том в гофкригсрат, но уповаю на вашу помощь, ибо вы те же труды рядом с нами совершаете и о тяжести их не ведать не можете!
Австрийцы переглянулись, и, в звенящей тишине, почти шепотом, Мелас заговорил:
— Но, фельдмаршал, кормовые и обозные получены вовремя. Если нехватка — я готов просьбу вашу поддержать в гофкригсрате, но два талера на голову немало…
— Кто говорит — мало? В избытке, благодарны премного. Так ведь это ваш солдат, в гарнизоне стоящий, купить все может, да и скидку, как клиент постоянный, у торговцев имеет. Русский же, языка не зная, на походе, за миг краткий на привале — где, у кого получит потребное? Лошади же, ваше превосходительство, вовсе не могут ни сена, ни соломы себе приобрести!
Правду говорят, что Суворов ничего не забывает. Вот и теперь — воззвал к нему Мелас, в грязи утопая, а в ответ получил совет — мостить дорогу соломой… хорошо, не талерами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Назавтра он потребовал священника, соборовался. Вышло все коротко, буднично, хоть боли канцлер не испытывал и мог, наверное, даже подняться с постели, только вот говорить с подошедшим к кровати его человеком в рясе не хотелось. Что тот ему откроет? Если и не истина было то, что он вчера в собственной душе прочитал, все равно иной правды ему не надо.
Велев принести завещание, прочел, медленно водя взглядом по строкам, позвал секретаря:
— Здесь запиши. Домам сиротским, приютам… В статье, где про Виктора Павловича, племянника моего, добавь: и бумаги, что хранятся в кабинете, в шкафу особом. Теперь пиши. Желаю, чтобы похороны были простые. Нечего комедию ломать… Это не вписывай.
Секретарь вскинул на него понимающие, улыбчивые, вишенные глаза, и Безбородко ощутил вдруг со злой, отчаянной силой, что юнец этот, горя не знавший, смеющий усмехаться теперь, жить будет, а он… И, глянув строго, гневно, так, что секретарь, дрогнув, откачнулся на стуле, бросил, четко каждое слово выговаривая:
— Все вы сами разумеете. Только при нас в Европе без воли нашей ни одна пушка не стреляла, посмотрим, как при вас будет!
Закрывая глаза, он успел подумать, что надо поправить фразу: посмотреть-то ему и не удастся.
…Повелением государя последнюю волю князя Без-бородко нарушили, похоронив его с невиданной пышностью. А в должность его назначен был кавалер всех российских орденов, по крови — прямой потомок нойонов из дома самого Чингисхана, граф Ростопчин.
Дела особо важные, принесенные по приказу его в кабинет, Федор Васильевич просматривал бегло, быстрым кивком или усмешкой подтверждая сам себе, что интересного ничего нет. Как ни говори, при всем гоноре его, мелочен был князь Безбородко, и секреты его мелкие. Все главное коллегия иностранных дел знала, канцлер, окромя как правом доклада государю, ничем не выходил выше прочих. Заинтересовала Ростопчина лишь одна бумага. Вглядевшись, он вспомнил отчетливо, как наяву, облик старика в плисовых сапожках, успевшего-таки побыть, напоказ, три месяца первым в государстве чином, — и рассмеялся. Была то памятная записка, составленная Остерманом, под удивительнейшим названием «Об управлении Россией», сохраненная Безбородко в делах безо всяких пометок. Федор Васильевич, откинувшись поудобнее на спинку стула, хохотал вволю: выходило куда как прелестно. Забывчивым стал старичок по годам своим, вот и записал, чтобы не запамятовать, как Россией управлять. Надо же!
Начиналась записка словами, прочтя которые Ростопчин снова зашелся хохотом: «страх Божий». Воистину страх Божий, на что еще таким канцлерам надеяться? Далее Остерман полагал правосудие крепить манифестами частыми — ну не прекрасна ли мысль? Система Петра Великого, вестфальской семейкой для России закрепленная и усовершенствованная… Предполагалось также школы распространять, а пороховые заводы содержать в «безпрерывном течении». Господь поймет, что сие означает. Были, впрочем, и мысли дельные: к примеру, леса по Волге сберегать, недоборы подушной подати взыскивать, также крестьян, у моря живущих, в рекруты на флот определять. Ну, и главное: сухопутную силу держать на неизменном основании. Вот здесь выходило без промашки — громче пушек не скажешь.
Федор Васильевич отложил записку, опустив ресницы, потянулся сладко, развалился, вытянув далеко под стол ноги. Кончилось время коронованных мессалин, полусонных старичков да пузатых ловласов, ныне у России есть достойные ее государь и канцлер. Мир еще вздрогнет, услышав ее голос!
* * *
Глина цвета голубиного крыла растекалась меж полей, там, где до дождя была дорога блистающей в лучах высокого солнца лентой. Небо расчистилось от туч мгновенно, резким порывом ветра с Адды. Слепяще сверкнули каски драгун, сочно зазеленели на влажном воздухе мундиры. Поднимая глаза, солдаты видели сияющую дорогу свою размытой по обочинам, там, где скользили, накренясь, фуры прошедших двумя часами раньше полков. Сапоги разъезжались, бряцали штыки, поругивались, ровняя строй, поручики. А потом проносило окрай дороги всадника в блекло-коричневом мятом плаще, с сиянием седого хохолка над головой, и вздрагивала, обретая вмиг точность шага, колонна; сияюще, как крупный косой дождь, встопарщивались над ней штыки. Всадник улетал навстречу ветру, и немного спустя в неторопливой трусце стихал стремительный, бодрый шаг; кто-то в задних рядах ронял кивер, наклонялся за ним; расталкивая идущих, и потом, догоняя бегом свою шеренгу, стряхивал рукавом с тисненой кожи глину.
А назавтра глина голубела, высыхая, на белоснежных мундирах тирольцев корпуса Меласа. Ночью снова шел дождь, и дорога, разбитая русской армией, стала почти непроходимой. Со второго привала барон Мелас отправил депешу вперед, Суворову, в тайной надежде, что гонец не отыщет главнокомандующего в сумятице стремительного марша, но не минуло четырех часов, как примчался русский адъютант с ответом. «Коли вам грязь дорожная мешает впору быть и неприятеля бить, к тому средства есть, в стратегии известные. Поля округ сжаты — ищите солому, вязанками на дорогу валите, только всего». Мелас перечел. Вспомнил военный совет, которым решена была диспозиция движения на Адду. Накануне отвечал он на секретное послание Тугута, запросившего, не терпит ли недостатка в чем союзная армия, как то из жалоб, командира ее следует. Прознал Суворов про эту переписку, или еще по какой причине, но, обойдя стол, застеленный картами, протиснувшись между краем его и белыми, золотого шитья и красной окантовки, австрийскими мундирами, заглянул в упор в лицо каждому из генералов, потом, вернувшись опять на свое место, сказал негромко:
— Голодно у вас солдату российскому. Люди — ладно, чем ни есть, сыты будут, а вот лошади без фуража не потянут, — и, возвышая голос, уставился прямо на Меласа, — пишу о том в гофкригсрат, но уповаю на вашу помощь, ибо вы те же труды рядом с нами совершаете и о тяжести их не ведать не можете!
Австрийцы переглянулись, и, в звенящей тишине, почти шепотом, Мелас заговорил:
— Но, фельдмаршал, кормовые и обозные получены вовремя. Если нехватка — я готов просьбу вашу поддержать в гофкригсрате, но два талера на голову немало…
— Кто говорит — мало? В избытке, благодарны премного. Так ведь это ваш солдат, в гарнизоне стоящий, купить все может, да и скидку, как клиент постоянный, у торговцев имеет. Русский же, языка не зная, на походе, за миг краткий на привале — где, у кого получит потребное? Лошади же, ваше превосходительство, вовсе не могут ни сена, ни соломы себе приобрести!
Правду говорят, что Суворов ничего не забывает. Вот и теперь — воззвал к нему Мелас, в грязи утопая, а в ответ получил совет — мостить дорогу соломой… хорошо, не талерами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67