А насчет кампании — посмотрим еще. Вам теперь положено знать: второй корпус мы, вместе с англичанами, в Голландии высадим, а третий, про то вам известно, идет на Рейн. Я знаю, у Габсбургов бывают разные советчики, так ведь пушек пока поболе у нас. А против пушек не поспоришь!
…Домой Ливен приехал до того еще, как стемнело. Сбрасывая шубу на руки камердинеру, велел не принимать никого и подать в кабинет пару бутылок лучшей мадеры. В широком кресле, укрыв ноги пледом, потягивал он обволакивающее гортань вино, переполненный не испытанной еще доселе радостью. Выше этого часа нечего желать; что может быть дороже власти, пришедшей вовремя? О войне в европейском далеке не думал он вовсе.
* * *
Желтый ящик с фасада Зимнего давно был снят, и подданные больше не докучали государю жалобами. А доносы, вызвавшие к желтому ящику общую ненависть, продолжали поступать и далеко не все оседали в Сенате или у Лопухина. Попала на стол императора и бумага, подписанная цензором в Риге Туманским. Пробежав ее сначала небрежно и собравшись было отложить без резолюции, Павел, ощутив смутное беспокойство, заставил себя прочитать снова, внимательно. Федор Осипович — так зовут, почему-то помнилось — доносил о выходе в Гамбурге издания «Писем» Николая Карамзина, не соответствующего тому, что увидело свет в Москве два года назад.
Император вздохнул, откинулся на спинку кресла, поняв, что привлекло внимание. Именно в Гамбурге Матье Дюма выпускает свое «Обозрение», полное клеветы на поход русской армии в Италию и Швейцарию. Дюма писал о расправах в Неаполе под прикрытием пушек кораблей Ушакова, угрозе Суворова выгнать пленных под пушки не желавшей сдаваться цитадели при осаде Турина… Все было правдой, и все не так. А теперь этот Карамзин…
Туманский прилагал выписанные аккуратно выдержки из гамбургского издания; перевод обратный с немецкого на русский оказался коряв, и, видно, поняв сам свое неумение, Федор Осипович дал его лишь на первые фразы, далее приводя только немецкий текст.
«Люди уже хотят рассматривать революцию как завершенную. Нет. Нет. Мы еще увидим множество поразительных явлений».
Что же с того, подумал Павел. Легко задним числом быть пророком. Впрочем, происшедшее во Франции превзошло все мыслимые ожидания. Но дальше… Карамзин «оставил Париж с сожалением и благодарностью… жил спокойно и весело, как беспечный гражданин Вселенной». А впрочем, что здесь грешного? То был лишь год 1790-й, как сказано в заглавии, и Париж был, наверное, почти таким же, как десятилетием раньше. Чего же хочет Туманский?
Получасом позже, когда пришел в назначенное ему время Ростопчин, Павел все не мог решить, что делать с доносом, и, прежде чем граф открыл свой бювар, показал ему на лежащую с края стола бумажку:
— Прочти, Федор Васильевич. Ты москвичей хорошо знаешь, что думаешь о Карамзине?
— Писатель своеобычный. Одно время зачитывались им. Теперь — нового ничего не дает, а свет к их братии переменчив, так что, пожалуй, забудут скоро его, как иных.
— А что скажешь о его политических понятиях?
— Государь, думаю, что благонадежнее сыскать кого трудно.
Кивнув., Павел жестом попросил бумагу и, смяв ее в комок, швырнул в камин.
* * *
Два прибора, друг против друга, стояли посреди длинного стола, на концах которого скатерть казалась голубоватой в слабом свете сдвинутых к центру свечей. Ливен пододвинул матери стул, замер на мгновение, опершись о спинку, глядя сквозь золотистый завиток волос на розоватый камень серьги.
Встрепенулся, обошел быстро стол, сел напротив, улыбнувшись мягко.
— Спасибо, что пришел. Я не звала никого больше, хочу побыть с тобой.
— Твое общество лучшее для меня.
Шарлота Карловна, зачерпнув подливки, передвинула к сыну сотейник:
— Ты не нальешь мне сам вина? Я не хотела, чтобы нам мешали.
— С радостью.
Христофор Андреевич обсосал косточку маслины, бережно вытер салфеткой губы.
— Я получил довольно пикантную новость последней пражской почтой. Нельсон, лорд и леди Гамильтон, разумеется втроем, претендовали на королевский фрегат, чтобы ехать в Лондон, но адмиралтейство отказало, и пришлось им избрать сухопутный способ передвижения. Говорят, Нельсон в бешенстве, что до посла, то он спокоен, как всегда, хоть груз его тяжелее… я имею в виду, разумеется, коллекции, все эти старые черепки.
— А ты научился говорить как дипломат.
— Разумеется, я понял, зачем вы меня звали.
— Тем лучше. Это ведь нужно нам обоим. Я полагаю, твое положение и возраст вполне подходят для женитьбы.
— Так что, вы хотите видеть меня в положении сэра Гамильтона?
— Кажется, у тебя больше шансов попасть в него, будучи холостым.
— Кочубей ведь вывернулся.
— Потеряв все.
— Ну не Аннушку Гагарину мне предложат. К тому же и у нее есть муж.
— Прихоти императора не угадать. А Кутайсов плохой Лепорелло, его тянет искать утех там, где другие ищут лишь рук, готовых сварить суп или выстирать рубашку. Этот государь не первый, отправляющийся за любовью в Затиберье.
— Бог мой, — вскинул на нее расширившиеся глаза Ливен, прикладывая торопливо платок к вспотевшему лбу. — У него во гневе в самом деле голос становится визгливым, как было, пишет Светоний, у Калигулы.
— А вот об этом не стоит говорить.
— Да, конечно… Но скажите, ведь не из беспокойства за мою честь вы…
— Кочубей тоже вряд ли помышлял, что из него захотят сделать ширму утехам государя. Но вы правы, я думала не только об этом. Вам пора перестать подбирать девчонок на улицах; в конце концов, вы подцепите оспу, как отец несчастного короля Франции, или еще хуже. Вам пора быть среди тех, кто правит этой страной, а не среди повес.
— Так вы хотите сосватать мне княжну с татарской кровью в жилах и ордынским золотом в сундуках?
— Нет.
— Отчего же?
— Я не хочу, чтобы мои внуки привязаны были к этой земле; кто знает, что ее ждет. Вы женитесь на добропорядочной немецкой девушке, пусть небогатой, крещенной в православную веру, но у вас родятся дети, с которыми не поступят так, как поступают в русской стране с русскими. Они будут служить государю, если захотят, как свободные люди, а не рабы.
Склонив голову, Ливен положил перед собой на скатерть дрожащие тонкие руки, вглядываясь, будто впервые увидал морщинки на суставах, розовые лунки и белые каемки ногтей, волосы у запястья…
— Кто она?
— Вторая дочь Бенкендорфов, Доротея. Ты не знаешь ее, слишком молода, не выезжала еще; впервые будет через неделю на балу в Смольном. Впрочем, это, кажется, тебе не помеха.
— Разумеется. Так я увижу ее через неделю?
— Я предпочла бы, чтобы вы встретились завтра. Нам с тобой вдвоем будет вполне прилично нанести Бенкендорфам визит.
…Сероглазая, светловолосая девочка четырнадцати лет показалась ему с первого взгляда слишком хрупкой, но когда, по просьбе матери, Доротея села за арфу, Ливен увидел округлые, с милыми ямочками локти, поймал уверенное, недетское движение, которым она взяла первый аккорд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67