— Ты нашего Аветика насколько младше? Или ты худой просто, щуплый? Ровесники небось с Аветиком?
— Аветик десятый уже кончил, — сказал мальчик.
— Кончил, да, в военкомат его уже вызывали. В одном классе учились?
— Вуэй! — удивился мальчик. — Аветик десятый кончил, я в шестой перешёл.
Дорога потемнела, почти что почернела, лошади замедлили шаг. По обе стороны дороги росли липы. Ветер вдруг донёс то ли грибной запах, то ли запах гнили, а может быть, оба запаха вместе. Солнце было далеко и казалось очень белым. Ничего страшного во всём этом не было. Здесь, среди деревьев, ничего страшного не могло быть, это там, под белым солнцем, должен был испугаться тот, на кого бы они выехали сейчас, а здесь, в липовой аллее, были дядя Казарян Месроп и сын Егиша Араик, так что бояться было нечего. Только было удивительно, что стоит такая глухая тишина, так что даже кажется, что ты в глубине дерева, в самом стволе, и ты знаешь, что старая мельница Аветика где-то совсем близко, но шум речки почему-то не доносится, и кажется, что мельница работает не на воде, да нет, какая тут может быть мельница, мельница — просто старое воспоминание, и место это связано с одной старой историей… Отца этого человека убили где-то здесь, и человек этот сейчас молчал. Мальчик хотел спросить у него про это, но не знал, можно ли задавать ему сейчас такие вопросы. И потом он засомневался, на «вы» к нему обращаться или же на «ты». Из памяти вылетело имя убитого. Липовая аллея кончилась внезапно.
— А я в Шамут еду, в горы, — очень громким голосом сказал этот человек. — Военком Дошоян пирует в шамутовских горах, еду, чтобы встретиться с ним, боюсь, как бы парня нашего не заслали в какую-нибудь Якутию, хочу, чтобы где-нибудь поблизости разместили.
И по-прежнему не слыхать было шума речки. Из оврага по крутому её боку выползла старая дорога, запетляла и ушла в старый ивняк, который был редким и жидким, но это была не старая дорога — это было место старой мельницы.
И были старыми яблони, и хотелось всё это понять, и от невозможности понять всё это мальчик напрягся и прямо-таки задыхался… Были старыми яблони кругом, был старым, полным значения и бессмысленным одновременно холм у водопада, и одинокая ива, растущая там, и полуобвалившиеся стены, и место от окна, и весь этот сад, весь этот умирающий сад и опять же эти полуобвалившиеся стены. «Мельница Аветика». Мальчик понял, что убитого звали Аветик.
— Это здесь убили человека? — спросил мальчик.
— Прошли уже.
Немного погодя человек сказал:
— В Тандзуте убили. Там, где они его нагнали, то место мы уже прошли.
Больше человек ничего не стал рассказывать.
И мальчик спросил:
— Все эти сады ваши были?
— Где сады, не осталось никаких садов, — сказал этот человек.
Сад был залит светом, и мальчик спросил:
— А пчёл вы держали?
— Как же. Разве можно было, — очень громко сказал этот человек. — Разве можно было оставить эти липы так просто. Так всё и гудело кругом, много было пчёл.
— В селе вы жили тогда или здесь?
— Здесь, — сказал этот человек. — Когда вода в речке замерзала, перебирались в село, а летом здесь жили.
Как ни старался мальчик, чтобы вопрос «а богатые вы были?» не прозвучал в капиталистическом смысле, ну, в смысле ссылки или ареста, — ничего не получалось, и мальчик решил не спрашивать, а поредевший сад всё ещё тянулся, и вдруг мальчик поймал себя на том, что уже задал этот вопрос и сейчас краснеет от этого.
— Богатые, говоришь? Да жили себе. Ребёнком я был, не понимал, хорошо живём или плохо, но жили. В реке рыба водилась, возле мельницы мы её вылавливали, скотину держали, овцы, лошадь, и от мельницы доход был — хлебом брали, а в урожайные годы мёд нам приносили… В сад лани забредали, в реке рыба водилась, возле плотины скапливалась… Сегодня я полдня на лошади за косулей гонялся.
— А почему, — сказал мальчик, — почему вы не построите себе дом здесь?
— Нельзя. Границы Цмакута проходят одна возле Андроева дома, другая возле дома Егиша, а внизу речка, и на всём этом печать министерства стоит.
Это, конечно, не было так. Но пускай этот человек так думает — пока мальчик не вырастет взрослым. Кому какое дело, где построит себе дом Араик Карян. Этот человек Будённого в Папахкар приводит, а Цмакут помещает на карте министерства, он ввязывается в драку с азербайджанскими пастухами, а среди своих чабанов всё повторяет: «Москва, Кремль, Председателю Президиума Верховного Совета СССР…»
— Очень заезженное место, — сказал этот человек, и мальчик не понял его. — Плохое, говорю, место, — морщась, сказал этот человек. — И тогда было такое. Проезжая дорога, одним словом. Один шамутовец закрыл родник в овраге, поставил на его месте памятник отцу. Родник-памятник.
Где-то близко засвистели.
Возле яблони, прислонившись к её стволу, стояла какая-то женщина и вовсе не скрывала, что это она только что свистела. Совсем наоборот. Пряча улыбку, она снова свистнула, и никто ещё в жизни не казался мальчику таким красивым. Никто ещё не отделялся так легко от старого ствола в своём белейшем халате медсестры, никто ещё не смотрел так мальчику в глаза и не звал его вырваться из своей мальчишеской скорлупы. Мальчика пробрала дрожь, деваться ему было некуда, а девушка спросила:
— Ты куда это направился, косого Егиша сын?
Может быть, кто-нибудь когда-нибудь тоже стоял вот так, облокотившись о ствол старой яблони, засунув руки в карманы халата, а пуговицы на этом халате были пришиты далеко друг от друга, а потом этот кто-то, может быть, так же мягко отделился от дерева, и взял лошадь за уздцы, и посмотрел на мальчика снизу вверх, и его халат и тело излучали при этом такой чистый свет — может быть, всё это когда-то было, но никогда ещё не было всё это — настолько — для мальчика.
— Да, это нашего Егиша сын, — как-то жалко сказал дед Месроп.
— Слезай, — сказала эта женщина, глядя на мальчика снизу вверх, но скорей всего она шутила.
— Ты у Егиша который по счёту, эй? — крикнул дядюшка Месроп и засмеялся. — Или ты и сам не знаешь, который ты?
— Слезай, — сказала эта женщина. — Слезай, укол тебе сделаю… — Но вроде бы она шутила.
— Укол сделаешь? — переспросил дед Месроп.
— В нижнем селе ящур обнаружили, надо укол сделать, — сказала эта женщина, но вроде бы она всё-таки шутила.
— Слезай, парень, — прокряхтел дядюшка Месроп. — Давай слезем, раз говорят, потому как самый подходящий товар мы для ящура.
Мальчик соскочил на землю и встал перед этой женщиной, но они не смеялись над ним.
— Сколько лет? — спросила эта женщина, глядя ему в лицо.
И до смерти, до желания уничтожиться, было оскорбительно, что мальчик всего лишь в шестом, и было прекрасно, было замечательно думать, что через год, всего лишь через одну зиму он будет в седьмом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56