Над царями царь…
…Волк Ваан. Пришли — побил, пришли — побил, пришли — побил, всех перебил. Он бил — другие считали, этот бил, те считали. Посчитали, посчитали — миллион насчитали, до миллиона досчитались — вот тебе и весь Иран. Во как! Теперь Ирана нету. Разбил, стёр его в порошок ещё тогда наш Волк Ваан…
И вдруг он начинал утверждать обратное, он приводил те же факты, но звучало уже все иначе:
— Пришли — обманул, пришли — надул, опять пришли — опять обманул, вокруг пальца обвёл, больше не приходили — вышел мир. Потом турки пришли. Как смерть, опустились на нашу грудь. Кто испытал такое и остался жить — должен гордиться. Есть чем гордиться. Удивительная мы нация, а? Четыре тысячи, нет, пять, куда пять, десять, десять тыщ лет живём на свете, и не надоело нам ещё, а?
Никто не приходил от его слов в восторг, и никто ему не возражал — просто продолжали заниматься своим делом, доили коров, стригли овец, попадали под дождь, обсыхали на солнце, разговаривали с соседями-азербайджанцами по-азербайджански, смеялись над теми, кто плохо говорил, получали трудодни, премии получали — жили. И выглядело всё это примерно так: горы, зелень, стада, табун, облака и пятидесятилетний человек по имени Месроп Казарян, сам с собою разговаривая, кружит между стадами, табуном и облаками, среди гор, с которых виднеется только кусочек этой бескрайней земли — только часть Лори.
По-азербайджански он не говорил. Я, мол, по-турецки не знаю. И тогда их пастухи заговаривали с ним по-армянски. Но не это было его целью. Он называл их турками, чтобы они обиделись, а они не обижались, потому что не были турками. И азербайджанцами они не были. Просто так же, как наши пастухи, доярки, стригальщики, они пасли овец, стригли их, когда приходило время, попадали под дождь, обсыхали и так далее. Но в одном он, так сказать, одерживал победу. Азербайджанские пастухи с далёких своих низин приходили на кочевье в наши горы, а совсем вблизи от кочевья была наша деревня, и от этого нам всегда казалось, что горы — наши собственные. Почти круглый год они были нашими — осень, зиму и весну, а летом те, с низин, поднимались к нам со своим барахлом, и получалось — они пришли в твой дом, твой дом делался поневоле их домом. И ты думал: водопой возле родника давным-давно провёл артёмовский Артин, а теперь там пыльной кучей столпилось азербайджанское стадо, и сто лет назад на склонах казаровский Авет зарыл плоские камни, чтобы овцы с них слизывали соль, а обступили их и наших оттеснили ихние овцы. В лесу, в овражке, на деревьях надписи вырезаны: это наши пастухи свои имена вывели и погоду даже обозначили: «Писалось в пасмурную волчью погоду». Стоит такое дерево себе, стоит, и вдруг, глядишь, схватил его ихний чабан, привязал к волу и тащит к себе волоком.
— Турки явились, — говорил конюх. — И откуда это они взялись? Ведь не было их. — И, помолчав, продолжал: — Были созданы в двадцатом году. Вновь. Сергей Миронович Киров, — с особой значительностью произносил конюх. — За тридцать лет, скажи пожалуйста, людьми заделались. Вон что значит социализм… Ведь их же в помине не было — создали. Создали и привели к роднику Артина, пользуйтесь — сказали. Дай бог тебе хорошей жизни на том свете, Артин, откуда бы их овцы пили воду, кабы не ты?.. Я предлагаю: напишем жалобу в Москву, пусть вернут нам наши выгоны.
Иногда между нами и соседями вспыхивали ссоры. Наше стадо нечаянно затаптывало их посевы, разыгрывались баталии — кто-то оказывался с рассечённым лбом, у кого-то болталась вывихнутая рука, трещали рубахи, азербайджанцы крыли наших по-армянски, наши отвечали им турецкими ругательствами, налетали собаки, всё перемешивалось… Потом садились вместе обедать. Те доставали лаваш, наши приносили вино, пили друг за дружку, произносили тосты и, подобревшие и размякшие, все удивлялись, с чего это перевязана голова у соседа, и порвана рубаха у другого, и висит на перевязи рука у третьего. О драке не произносилось ни слова, и получалось так, будто они всю жизнь сидели так — обедали, и рубаха порвалась во время еды.
Конюх издевался над нашими:
— Что, освежили свой персидский? Или на языке хинди на этот раз объяснялись?
Пастухи в ответ молчали.
— Так, — входил в раж конюх. — Москва, Кремль, Председателю Президиума Верховного Совета Союза ССР, пишем?
Это производило впечатление. Пастухи говорили:
— Москва, Кремль, Председателю Президиума, а дальше?
— Предлагаем удалить турков с наших пастбищ.
Пастухи молчали.
— Ну что?
— Неудобно, — говорили пастухи. — Вместе за стол садились.
Потом кто-нибудь говорил беззаботно:
— Да ну, Месроп, проживём и так, чего понапрасну людей обижать, места, что ли, мало.
— Армянин! — взрывался Месроп. — Тебе надо пойти на решительный шаг, у тебя растёт поголовье, твой табун увеличивается, скотины всё больше. Места мало!
— Верно. А их стадо не растёт разве?
— Растёт — и шум и крик тоже растут.
— Лошадей своих не пускай на их земли — не будут расти.
— Это ты своих овец не пускай!
— А что — и не пущу!
— И не пускай!
Но это было невозможное дело. Чётких границ между пастбищами не было: просто было пастбище — простиралось себе, и стадо тоже по этому пастбищу простиралось, и не хотелось его трогать. И вот однажды ихний сторож увёл наше стадо — поманил овец белым своим платком, те приняли платок за соль и, всегда охочие до соли, затрусили к их хлебам, а он их там в загон — и на замок. И депешу нашим: дескать, подлежите штрафу, потому как потравлено столько-то посевной площади. Был составлен настоящий акт. Они упёрлись, требовали уплаты штрафа, а в это время на нашем кочевье Месроп смазывал ружьё маслом, вертел его в руках, щёлкал курком и бубнил себе под нос:
— Штраф им плати, как же! Научились акты составлять, грамотные стали. — Он прицелился в собаку, лежавшую на земле, прицелился и позвал: — Чамбар!
Собака навострила уши. Месроп выстрелил — собака заскулила и метнулась в сторону, потом, успокоившись, стала тереть лапой раненое ухо.
— Ишь ты, штрафу захотели…
— Да ладно, Месроп, успокойся.
— Что значит успокойся, что значит Месроп?
— Да ведь горы же, Месроп, в горах все живём, всё может случиться, сначала мы заплатим штраф, потом и сами их оштрафуем, поругаемся, помиримся, ну что ты так близко к сердцу всё принимаешь, Месроп? Нельзя так волноваться, что ты!
Его удерживали, но не удержали, он вырвался от них, ушёл.
— Всех перебью, не держите… — И ружьём даже пригрозил. И пошёл, и пошёл: — Армян придумал историк Лео в седьмом году или там в двадцать седьмом! Армян нету! То есть армяне есть, но только у них нет стыда и совести.
И он был прав — армян не было. Были пастухи, которые плюнули Месропу вслед и сказали, что хорошо, если там его поймают и проучат как следует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
…Волк Ваан. Пришли — побил, пришли — побил, пришли — побил, всех перебил. Он бил — другие считали, этот бил, те считали. Посчитали, посчитали — миллион насчитали, до миллиона досчитались — вот тебе и весь Иран. Во как! Теперь Ирана нету. Разбил, стёр его в порошок ещё тогда наш Волк Ваан…
И вдруг он начинал утверждать обратное, он приводил те же факты, но звучало уже все иначе:
— Пришли — обманул, пришли — надул, опять пришли — опять обманул, вокруг пальца обвёл, больше не приходили — вышел мир. Потом турки пришли. Как смерть, опустились на нашу грудь. Кто испытал такое и остался жить — должен гордиться. Есть чем гордиться. Удивительная мы нация, а? Четыре тысячи, нет, пять, куда пять, десять, десять тыщ лет живём на свете, и не надоело нам ещё, а?
Никто не приходил от его слов в восторг, и никто ему не возражал — просто продолжали заниматься своим делом, доили коров, стригли овец, попадали под дождь, обсыхали на солнце, разговаривали с соседями-азербайджанцами по-азербайджански, смеялись над теми, кто плохо говорил, получали трудодни, премии получали — жили. И выглядело всё это примерно так: горы, зелень, стада, табун, облака и пятидесятилетний человек по имени Месроп Казарян, сам с собою разговаривая, кружит между стадами, табуном и облаками, среди гор, с которых виднеется только кусочек этой бескрайней земли — только часть Лори.
По-азербайджански он не говорил. Я, мол, по-турецки не знаю. И тогда их пастухи заговаривали с ним по-армянски. Но не это было его целью. Он называл их турками, чтобы они обиделись, а они не обижались, потому что не были турками. И азербайджанцами они не были. Просто так же, как наши пастухи, доярки, стригальщики, они пасли овец, стригли их, когда приходило время, попадали под дождь, обсыхали и так далее. Но в одном он, так сказать, одерживал победу. Азербайджанские пастухи с далёких своих низин приходили на кочевье в наши горы, а совсем вблизи от кочевья была наша деревня, и от этого нам всегда казалось, что горы — наши собственные. Почти круглый год они были нашими — осень, зиму и весну, а летом те, с низин, поднимались к нам со своим барахлом, и получалось — они пришли в твой дом, твой дом делался поневоле их домом. И ты думал: водопой возле родника давным-давно провёл артёмовский Артин, а теперь там пыльной кучей столпилось азербайджанское стадо, и сто лет назад на склонах казаровский Авет зарыл плоские камни, чтобы овцы с них слизывали соль, а обступили их и наших оттеснили ихние овцы. В лесу, в овражке, на деревьях надписи вырезаны: это наши пастухи свои имена вывели и погоду даже обозначили: «Писалось в пасмурную волчью погоду». Стоит такое дерево себе, стоит, и вдруг, глядишь, схватил его ихний чабан, привязал к волу и тащит к себе волоком.
— Турки явились, — говорил конюх. — И откуда это они взялись? Ведь не было их. — И, помолчав, продолжал: — Были созданы в двадцатом году. Вновь. Сергей Миронович Киров, — с особой значительностью произносил конюх. — За тридцать лет, скажи пожалуйста, людьми заделались. Вон что значит социализм… Ведь их же в помине не было — создали. Создали и привели к роднику Артина, пользуйтесь — сказали. Дай бог тебе хорошей жизни на том свете, Артин, откуда бы их овцы пили воду, кабы не ты?.. Я предлагаю: напишем жалобу в Москву, пусть вернут нам наши выгоны.
Иногда между нами и соседями вспыхивали ссоры. Наше стадо нечаянно затаптывало их посевы, разыгрывались баталии — кто-то оказывался с рассечённым лбом, у кого-то болталась вывихнутая рука, трещали рубахи, азербайджанцы крыли наших по-армянски, наши отвечали им турецкими ругательствами, налетали собаки, всё перемешивалось… Потом садились вместе обедать. Те доставали лаваш, наши приносили вино, пили друг за дружку, произносили тосты и, подобревшие и размякшие, все удивлялись, с чего это перевязана голова у соседа, и порвана рубаха у другого, и висит на перевязи рука у третьего. О драке не произносилось ни слова, и получалось так, будто они всю жизнь сидели так — обедали, и рубаха порвалась во время еды.
Конюх издевался над нашими:
— Что, освежили свой персидский? Или на языке хинди на этот раз объяснялись?
Пастухи в ответ молчали.
— Так, — входил в раж конюх. — Москва, Кремль, Председателю Президиума Верховного Совета Союза ССР, пишем?
Это производило впечатление. Пастухи говорили:
— Москва, Кремль, Председателю Президиума, а дальше?
— Предлагаем удалить турков с наших пастбищ.
Пастухи молчали.
— Ну что?
— Неудобно, — говорили пастухи. — Вместе за стол садились.
Потом кто-нибудь говорил беззаботно:
— Да ну, Месроп, проживём и так, чего понапрасну людей обижать, места, что ли, мало.
— Армянин! — взрывался Месроп. — Тебе надо пойти на решительный шаг, у тебя растёт поголовье, твой табун увеличивается, скотины всё больше. Места мало!
— Верно. А их стадо не растёт разве?
— Растёт — и шум и крик тоже растут.
— Лошадей своих не пускай на их земли — не будут расти.
— Это ты своих овец не пускай!
— А что — и не пущу!
— И не пускай!
Но это было невозможное дело. Чётких границ между пастбищами не было: просто было пастбище — простиралось себе, и стадо тоже по этому пастбищу простиралось, и не хотелось его трогать. И вот однажды ихний сторож увёл наше стадо — поманил овец белым своим платком, те приняли платок за соль и, всегда охочие до соли, затрусили к их хлебам, а он их там в загон — и на замок. И депешу нашим: дескать, подлежите штрафу, потому как потравлено столько-то посевной площади. Был составлен настоящий акт. Они упёрлись, требовали уплаты штрафа, а в это время на нашем кочевье Месроп смазывал ружьё маслом, вертел его в руках, щёлкал курком и бубнил себе под нос:
— Штраф им плати, как же! Научились акты составлять, грамотные стали. — Он прицелился в собаку, лежавшую на земле, прицелился и позвал: — Чамбар!
Собака навострила уши. Месроп выстрелил — собака заскулила и метнулась в сторону, потом, успокоившись, стала тереть лапой раненое ухо.
— Ишь ты, штрафу захотели…
— Да ладно, Месроп, успокойся.
— Что значит успокойся, что значит Месроп?
— Да ведь горы же, Месроп, в горах все живём, всё может случиться, сначала мы заплатим штраф, потом и сами их оштрафуем, поругаемся, помиримся, ну что ты так близко к сердцу всё принимаешь, Месроп? Нельзя так волноваться, что ты!
Его удерживали, но не удержали, он вырвался от них, ушёл.
— Всех перебью, не держите… — И ружьём даже пригрозил. И пошёл, и пошёл: — Армян придумал историк Лео в седьмом году или там в двадцать седьмом! Армян нету! То есть армяне есть, но только у них нет стыда и совести.
И он был прав — армян не было. Были пастухи, которые плюнули Месропу вслед и сказали, что хорошо, если там его поймают и проучат как следует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56