Два прожектора над холмом: запоздалая луна освещала семь деревьев, и солнце чужого дня катилось над водой к сумятице переднего плана. Сыч и морская чайка над холмом: мальчик слышал голоса двух птиц, пока коричневые крылья раздвигали ветви, а белые крылья бились о морские волны. Не гоняйся за сычом, не играй с огнем. Теперь чайки, парившие в небе, влекли его дальше по теплому песку, к воде, где обнимали волны, и пена морская окружала его, распадаясь, как ветер и цепь. Девочка взяла его за руку и потерлась щекой о плечо. Он был рад, что она рядом, потому что от принцессы ничего не осталось, а безобразная девочка превратилась в дерево, а страшная девочка, которая повергла окрестности в оцепенение границ и выкрала его из любви в заоблачное жилище, стояла одна в кольце лунного света и семи теней за ветвистой завесой.
Утро выдалось неожиданно жарким и солнечным. Девочка, в ситцевом платье, прижалась губами к его уху. Мы убежим с тобой к морю, сказала она, и ее груди запрыгали вверх и вниз, когда она понеслась впереди него, и ее волосы бешено развевались, пока длилась гонка до кромки моря, созданной не из воды и мелкой гремящей гальки, рассыпанной миллионом осколков там, где иссякшее море наступало все ближе. Вдоль полоски выброшенных водорослей, от горизонта, где распластанные птицы плыли, как лодки, с четырех сторон света, вскипая над ложем морской травы, плавясь в восточных глубинах и тропиках, преодолевая ледяные холмы и китовые пучины, узкие русла заката и восхода, соленые сады и косяки сельди, водоворот и скалистую заводь, выплескиваясь из горного ручья, стекая по водопадам, белолицым морем людским, в пугающем смертном сонме волн, море всех столетий, выпадавшее градом еще до Христа, которого мучил ветер грядущей бури, разливалось по бесконечному пляжу, и голоса всего мира сопровождали его.
Вернись! Прошу тебя, вернись! - звал мальчик девочку.
Она побежала дальше, не касаясь песка, и затерялась в море. Теперь лицо ее стало белой каплей воды в стелющемся ливне, а руки и ноги были белы, как снег, и сливались с белой стеной прибоя. Теперь сердце в ее груди звенело алым колокольчиком над волнами, выцветшие волосы окаймляли водяную пыль, а голос покачивался на окостенелой плоти воды.
Он закричал снова, но она смешалась с толпой, которая то наступала, то отступала. Бесстрастная луна, вовек не сходившая со своей орбиты, притягивала людские приливы. Их медленные морские жесты были отточены, гладкие руки манили, головы высоко подняты, глаза на лицах-масках устремлены в одном направлении. Где же искать ее в море? В белом, неприкаянном, коралловоглазовом? Вернись! Вернись! Милая, выйди скорее из моря. Волны торжественно шествовали. Колокольчик у нее в груди звенел над песком.
Он бежал к желтому подножию дюн, оглядывался назад и звал. Выйди скорее из моря - из некогда зеленой воды, где плавали рыбы, где дремали чайки, где блестящие камни скрежетали и качались на весах зеленого дна, когда по торговым путям пыхтели корабли, и одичавшие безымянные животные наклонялись и пили соль. Среди расчетливых людей. Где же искать ее? Море скрылось за дюнами. Увязая в песке, он шел по песчаным цветам, ослепленный солнцем. Солнце пряталось у него за плечами.
Однажды жила-была сказка, нашептанная голосом воды; она ловила эхо деревьев, росших позади пляжа в золотистых низинах, выцарапывала слова на стволах, чтобы явились голосистые птицы и звери и ринулись в солнечное сияние. Мимо него пролетел ворон от просвета в Потопе к слепой башне ветра, дрожащей в грядущем гневе, как пугало, сколоченное из ненастья.
Жили-были, - сказал голос воды.
Не играй с огнем, - сказало эхо.
Она звонит в колокол по тебе над морем.
Я сыч и эхо; ты никогда не вернешься.
На холме, заслонившем горизонт, стоял старик и строил лодку, и на всех трех палубах и смолистых досках свет, косо падавший с моря, очерчивал тень, похожую на священную гору. А с неба, из оврагов и садов, по белому склону, возведенному из перьев, с пестрых гребней и пригорков, из пещер в холме стекались зыбкие очертания птиц и зверей, и насекомых и спешили к прорубленной двери. Голубка с зеленым лепестком в клюве повторяла полет ворона. Начинал моросить прохладный дождь.
ШЕСТЕРКА СВЯТЫХ
Шестеро Уэльских святых сидели и молчали. День клонился к закату, первый накал обсуждений остывал вместе с уходящим солнцем. Весь день они говорили только об одном - об исчезновении священника из прихода Ларегиб, и вот теперь, когда наступающий в комнате сумрак приобрел видимые очертания и цвет, их языки устали, и в головах у них гудели голоса, они дожидались наступления темноты. С первыми признаками ночи они встанут из-за стола, приведут в надлежащий вид свои шляпы и улыбки и выйдут на улицы, полные порока. Там, где под фонарями улыбаются женщины, где обещание старой болезни копошится на кончиках пальцев девушек в темных подворотнях, Шестеро пройдут, шаркая ботинками по тротуару, мечтая о женщинах, улыбающихся на весь город, и о любви, которая исцеляет. Женщины подплывают к мистеру Длубу* в облаке волос и задевают его чувствительное место. Женщины кружатся вокруг мистера Чальтсона*. Он прижимает их к себе, переплетает их призрачные конечности со своими, не испытывая ни любви, ни страсти. Женщины снова движутся с грацией кошек и удаляются в темноту переулков, где мистер Вазсит*, завидуя их раскосой красоте, церемонно поклонится и расшаркается. Мистеру Хартсу* их омытые кровью красоты кажутся пагубой для трепещущих глаз, в любом обличье, полногрудые и мохноногие, женщины движутся к плотской резне. Он увидел красные ногти и задрожал. В изгибающихся чревах нет другого смысла, кроме как смерть плоти, которую они облегают, и от контакта со смертью он съежился, а его мужской нерв натянулся. Толкая и щипая, посыпая солью старые любовные раны, мистер Стожетокс* провел воображаемую атаку на девственность. Будто здесь и сейчас он вспарывал женщин и, целуя, кусал их губы. Злорадствуя, глядел на них мистер Олзба*. Женщины спадали с острого клинка, и сердце у него внутри улыбалось, когда они поднимались, чтобы перевязать свои раны.
* Имена шестерки святых являются анаграммами шести человеческих пороков - зависти, злобы, жестокости, алчности, страха и блуда.
Для шестерки джентльменов святая жизнь была связана с постоянной эрекцией. Вошла с письмом мисс Мевенви.
Мистер Чальтсон вскрыл конверт. В нем лежал прямоугольный листок бумаги, похожий на банкноту. Это было письмо от миссис Амабел Оуэн, и оно было написано задом наперед.
Она вложила недоброжелательность в изгибы и крючки букв; раздвоенное копыто, вилы и змеиное жало сами собою высовывались из слогов, а сами слова пьяно валились на строчки с вертящегося пера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60