— Ну, а как всё-таки было? Ведь дыму без огня не бывает, — Семён Максимович засмеялся. — Нам с вами, побывавшим на пожаре, самый раз вспомнить такую пословицу.
— Как было? — Волков развёл большими руками. — Сверху бревно стало падать. Ну, я вас и оттолкнул. И всех-то делов.
— Может быть, Федот Тимофеевич. Но люди говорят, что вы меня спасли. Если б не оттолкнули — прибило бы меня.
— Всё равно пустяк.
— Пустяк не пустяк, но не поспей вы вовремя, и не разговаривать бы мне теперь с вами. Пустяк, говорите, а ведь и сами в этот момент пострадали.
— И это пустяк, — усмехнулся Волков.
— И тем не менее большое вам душевное спасибо.
Волков молча кивнул головой.
«Скромный, — подумал о нём Нартахов. — Другой бы на его месте выставил себя героем, рассказывал о своём геройстве встречному-поперечному, а Волков лишь отмахивается».
— А сами-то как, Федот Тимофеевич, чувствуете?
— Да как? Ничего вроде. Прошусь на выписку.
— А может, не стоит торопиться? Пусть уж врачи решают, когда нам выписываться.
— А чего зря отлеживаться? Работать надо.
И эти слова понравились Нартахову. Человек рабочей закалки. Сколько же ему лет? — стал приглядываться Нартахов. Пожалуй, не меньше шестидесяти. Из-под бинтов виден буро-красный, обожжённый на ветрах и морозах лоб, прорезанный глубокими морщинами. Тяжёлые мясистые веки наплывают на уставшие, без блеска, глаза. Густые и жёсткие волосы, вислые усы крепко прихвачены изморозью седины.
— Семья-то здесь, Федот Тимофеевич, или на материке?
— Нет у меня семьи. Ни здесь, ни на материке.
— А что так?
— Война…
— А-а, — протянул Нартахов и замолчал, виновато подумав, что он своими расспросами расстроил человека, напомнив ему о его беде, о его одиночестве.
Замолчал и Волков.
Семён Максимович лежал, рассматривал белёный потолок, и ему казалось, что скажи он сейчас любое слово, и оно будет не к месту, невпопад.
Молчание затягивалось. «Не получилось разговора, — маялся Семён Максимович. — Сидим молча, будто, ещё не успев познакомиться, уже поссорились».
— Вот такие дела, — неопределённо протянул Нартахов. — Ещё раз большое вам спасибо, Федот Тимофеевич. Мне пока не разрешают вставать, так вы приходите. Я буду всегда рад вас видеть.
Волков встал и молча кивнул.
Нартахов посмотрел вслед сутуловатой фигуре плотника и тяжело вздохнул. Не так, он думал, произойдёт встреча двух товарищей по несчастью. Не так. «Может, я сам виноват в такой отчуждённости? — задал себе вопрос Нартахов. — Всё может быть. Не успел успокоиться, обрести душевное равновесие после тяжёлого разговора с Гудилиным, поздоровался казённо, и Волков это тотчас уловил, не пошёл на душевное сближение».
— А я вам чаю принесла, — услышал Нартахов и, скосив глаза, снова увидел Полину Сидоровну с большим в ярких цветах фарфоровым чайником. Нартахов обрадовался возможности отвлечься от неприятных мыслей.
— Балуете вы меня, Полина Сидоровна.
— Эко, балую, — как-то уже совершенно по-свойски проворчала санитарка. — Больному принесла свеженького чаю — уже балую. Наши повара разве умеют хорошо чай заваривать? А я сама приготовила. Попейте, погрейте душу.
— А что? — ответил Семён Максимович, веселея. — С удовольствием выпью.
В воздухе коридора, пропитанном навечно всеми больничными запахами, разлился густой и терпкий аромат чая. Семён Максимович взял в руки исходящий горячим парком стакан, отхлебнул обжигающий глоток и почувствовал, как по телу разлилось радостное тепло.
— Спасибо, Полина Сидоровна. Вы настоящая мастерица чай готовить.
Нартахов всегда, с самого детства, с тех пор, как стал себя помнить, всегда любил чай. Крепкий, ароматный, с молоком. Бывало, тысячу раз бывало, промерзал на клящем, чуть ли не шестидесятиградусном морозе, промерзал до самой последней жилки, когда казалось, что сердце и печень леденеют, но стоило попасть в тепло и выпить кружку чая, как в душе и теле снова начинала играть жизнь, а мир в глазах светлеть. Холодными долгими зимами чай для человека вроде сказочной живой воды.
Убаюканный и разморенный теплом, Семён Максимович вернулся к воспоминаниям…
Раненая нога не выдержала тяжести тела, неловко подвернулась, и Семён рухнул на дно ямы…
Хотя нет, это было потом, через несколько долгих и мучительных минут после того, как раздался стук в дверь и послышалось чужеземное «шнель!». А прежде — Леся схватила Нартахова за руку и повлекла за собой. Повлекла за печку. Там она рванула за кольцо крышку подполья и подтолкнула Семена к тёмному лазу.
— Лезь! Скорей! И затаись!
Нартахов увидел узкую лестницу и, помогая себе руками, в одной из которых была зажата винтовка, начал спускаться вниз. Торопясь, он неловко наступил на раненую ногу и сорвался с лестницы.
Но Семён тотчас пришёл в себя: подполье оказалось не очень глубоким, и он почти не зашибся, хотя снова разбередил чуть утихшую под бинтами боль. Но близкая опасность заставила забыть о ранах и боли, заставила сосредоточить всё внимание на том, что делалось наверху.
Звякнул засов… Взвизгнула рывком открытая дверь. Громыхнули над головой тяжёлые сапоги:
— Хенде хох!
Нартахов сжал в руках винтовку. Он не сомневался, что не пройдёт и минуты, как он будет обнаружен. И тогда… А вот что делать тогда, он не знал. Стрелять? Значит, погубить хозяев, этих добрых людей, пришедших ему на помощь. Но и не стрелять нельзя, нельзя сдаться врагам бескрылым утёнком. «Нельзя было терять время на ужин, уйти надо было», — запоздало затосковал Нартахов. И не за себя боялся Семён в тот момент. За себя страха не было.
А наверху вдруг наступила короткая и непонятная тишина, которая вдруг рухнула от громогласного хохота.
— Ха-ха-ха! Ну чего вы молчите? Чего онемели, точно караси? — грохотал молодой развесёлый голос. — Али не узнали? Здоров, дядька Омельян. Здорова будь, тётка Явдоха. Здорова будь, сестрица Леся. Испугались? Сердце в пятки ушло? Это же я, Павло.
— Ты один или с тобой ещё кто есть? — послышался напряжённый голос Омельяна.
— Да один, один, кому ещё там быть, — продолжал веселиться пришедший. — Я и по-немецки кричал. Для смеху.
Нартахов облегчённо вздохнул: оказывается, к хозяевам родственник в гости пожаловал. Но тут же снова напрягся.
— А немецкую форму тоже для смеха надел? — спросил Омельян.
— Нет, это не для смеха. Кто же такой смелый, что над этим станет смеяться? — посерьёзнел и Павло.
— Так кто же ты теперь?
— Теперь я ефрейтор великой германской армии.
— А-а… — неопределённо протянул Омельян.
— Павло-о, — простонала Явдоха. — Павло-о!
— Не плакать, тётка Явдоха, надо тебе, а радоваться.
— Да радоваться-то чему? — в слезах выкрикнула Явдоха.
— Да хотя бы тому, что я теперь не арестант. Понимаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35