Выбрали этот прииск.
— Якуты таких детей называют сиротами при живых родителях, — вздохнул Нартахов.
— Боюсь, что такие дети несчастнее сирот. Если умер любимый муж-отец, то душа его как бы никогда не покидает свою семью. О нём помнят, им гордятся, по нему сверяют свои поступки: «А что бы сказал отец?» А покинувший муж-отец хоть и живой, но для прежней семьи мертвее мёртвого. Стыдишься даже воспоминаний о нём. И ничего, кроме злости и раздражения, его имя теперь у меня не вызывает. И невольно часть этой злости переносится и на других людей.
— А вот это-то совсем напрасно, Полина Сидоровна. Неужто за поступок бывшего вашего мужа должен отвечать весь мир?
— А вы попытайтесь себе представить состояние покинутой женщины. Небось заговорили бы по-другому.
— Сомневаюсь.
— Он ещё сомневается! — Санитарка пристально посмотрела в лицо Нартахова, потом опустила глаза и перешла на доверительный шёпот:
— Может быть, вы и правы… А я в ту ночь, первую ночь после ухода мужа, когда казалось, от дум лопнет голова, поклялась больше никому не верить. Да и кому, казалось, можно поверить, если человек, любимый человек, муж, бросил тебя здесь, на чужом Севере, на произвол судьбы. Когда-то он клялся вечно любить, а тут даже не вспомнил, что ради него я поставила крест на своей собственной судьбе, вытягивала жилы на ферме, проворачивала грязь в больнице, лишь бы дать ему возможность учиться, или, как говорил он, «выйти в люди». Подружки подговаривали меня жаловаться на мужа во все инстанции, а сами, я знаю, перешёптывались за моей спиной, подсмеивались над моим горем.
— Не подружки, значит, это были.
Полина Сидоровна словно не заметила реплики Нартахова.
— Вот и стало мне казаться, что каждый лишь пыль в глаза пускает своей честностью, добротой, совестливостью. А копни его поглубже… Там такое увидишь, что волосы дыбом станут. И хотела я верить людям, и не могла. И казалось, никому больше и никогда не поверю. А без веры тяжко, ой как тяжко жить.
Полина Сидоровна вскинула опущенную голову, словно услышала позвавший её далёкий голос, хотя в коридоре было по-прежнему тихо и пустынно, вынула из кармана халата тряпицу и стала протирать и без того чистую поверхность тумбочки. Жёсткие складки в углах её губ медленно расправились, лицо посветлело, омылось мягкой ласковостью.
— Но вы уж, видно, давно излечились от своего недуга-недоверия? — спросил Нартахов осторожно, словно боялся спугнуть возникшую между ними душевную теплоту.
— Да нет, недавно. Лишь после того, как приехала на этот прииск.
— И что же случилось?
— Встретила хороших людей.
— Хорошие люди, однако, везде есть.
— Так-то оно, может, и так, но чтобы их разглядеть, надо душу открытую иметь…
— Это верно, трудно их увидеть, если обида давит и убеждён, что вокруг одни негодяи. Ну и кого же вы здесь встретили?
— Тётю Дусю, Любовь Ивановну — учительницу Андрюши, Сусанну Игнатьевну… Вас.
— Хы! — смущённо хмыкнул Нартахов, услышав своё имя. — А я-то попал в хорошие за что? За то, что вам приходится меня катать на тележке? И какая это тетя Дуся? Фёдорова?
— Нет, у неё другая фамилия — Романова. Одинокая старушка. Мы у неё живём. Хоть всего однокомнатную квартиру имеет, а нас с сыном взяла к себе. И относится так, как будто мы для неё самые родные люди.
— Это где же вы живёте? — Семён Максимович приподнялся на локте.
— В доме Нартахова.
Нартахов глухо кашлянул и искоса взглянул на Полину Сидоровну, пытаясь понять, нет ли в её словах подковырки, но лицо санитарки по-прежнему было спокойным, и он переспросил:
— На улице Арктики?
— Там, там. В двухэтажном каменном доме.
— Дом номер двадцать пять.
— Верно, в двадцать пятом. Но его так никто и не знает, а все называют домом Нартахова… Замучились мы без жилья. А тут подвернулась добрая душа, Евдокия Егоровна, и сама нас к себе позвала, — Полина Сидоровна хотела что-то сказать, но, взглянув на Нартахова, осеклась. — Постой, ведь твоя фамилия тоже Нартахов. А почему этот дом так называется?
— Откуда мне знать? — Семён Максимович легко, как от пустячка, отмахнулся от ответа на вопрос, перевёл разговор на другое: — А Евдокию Егоровну я знаю. Замечательный человек.
Семён Максимович, взбодрив голос, начал рассказывать о покойном муже тёти Дуси, одном из первых советских работников в этом северном крае, о её детях, разъехавшихся по необъятной Якутии. Полина Сидоровна и сама всё знала, но делала вид, что слушает внимательно, хотя сейчас её больше занимала мысль, почему дом называется домом Нартахова и какое Семён Максимович имеет к нему отношение.
Хоть и сказал Семён Максимович «откуда мне знать», но он-то прекрасно знал, почему дом на улице Арктики называется домом Нартахова. Вначале он смущался, услышав про «свой» дом, потом даже начал обижаться, а потом привык, приспособившись делать вид, что всё это никоим образом его не касается.
А тем не менее касалось, да ещё как касалось. Хоть минуло уже не так уж и мало лет, но история с домом, стоившая ему седых волос, помнится по сей день…
Построили на прииске первый каменный, со всеми удобствами дом. Строили его как жилой, а потом вдруг руководство прииска решило разместить в доме контору, ютившуюся в то время в бараке. А прииском восстал против этого решения. И разгорелся сыр-бор. Всюду, где только возможно, Нартахов говорил, что дом нужно отдать под жильё, что хватит людям жить в неблагоустроенных домах, исписал множество бумаг, обивал пороги многих кабинетов. Но правое дело, казалось, упёрлось в какую-то невидимую стену, хотя казалось, что во всех инстанциях, местных и высоких, соглашались с его доводами. И вдруг его стукнули с той стороны, откуда он никак не ожидал удара: Семена Максимовича обвинили в склочности и в том, что он в разгар короткого сезона промывки золота — а прииск заваливал план — будоражит людей, отвлекает от дела. Нартахову объявили выговор и чуть было не исключили из партии.
— За правое дело не страшно и пострадать, — сказала тогда Маайа. — Не вздумай опускать руки. Позор тебе будет, если не вернёшь дом рабочим.
А наутро весь прииск узнал, что Нартахов в поисках справедливости вылетел в Якутск. А потом и в Москву. И результатом этой поездки явилось то, что на прииске развернулось строительство домов, и только по новому проекту, а первый дом отдали под жильё. И вот с тех пор этот дом так и называют — дом Нартахова.
Полина Сидоровна выслушала рассказ Нартахова о семье тёти Дуси, согласно покивала головой, но сказала совсем неожиданное:
— Но всё-таки наш дом назван, однако, по вашему имени.
— Если хотите, пусть будет так, — сдался Семён Максимович.
Нартахов замолчал. Да и что ему ещё оставалось говорить? Отрицать? Значит — говорить неправду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Якуты таких детей называют сиротами при живых родителях, — вздохнул Нартахов.
— Боюсь, что такие дети несчастнее сирот. Если умер любимый муж-отец, то душа его как бы никогда не покидает свою семью. О нём помнят, им гордятся, по нему сверяют свои поступки: «А что бы сказал отец?» А покинувший муж-отец хоть и живой, но для прежней семьи мертвее мёртвого. Стыдишься даже воспоминаний о нём. И ничего, кроме злости и раздражения, его имя теперь у меня не вызывает. И невольно часть этой злости переносится и на других людей.
— А вот это-то совсем напрасно, Полина Сидоровна. Неужто за поступок бывшего вашего мужа должен отвечать весь мир?
— А вы попытайтесь себе представить состояние покинутой женщины. Небось заговорили бы по-другому.
— Сомневаюсь.
— Он ещё сомневается! — Санитарка пристально посмотрела в лицо Нартахова, потом опустила глаза и перешла на доверительный шёпот:
— Может быть, вы и правы… А я в ту ночь, первую ночь после ухода мужа, когда казалось, от дум лопнет голова, поклялась больше никому не верить. Да и кому, казалось, можно поверить, если человек, любимый человек, муж, бросил тебя здесь, на чужом Севере, на произвол судьбы. Когда-то он клялся вечно любить, а тут даже не вспомнил, что ради него я поставила крест на своей собственной судьбе, вытягивала жилы на ферме, проворачивала грязь в больнице, лишь бы дать ему возможность учиться, или, как говорил он, «выйти в люди». Подружки подговаривали меня жаловаться на мужа во все инстанции, а сами, я знаю, перешёптывались за моей спиной, подсмеивались над моим горем.
— Не подружки, значит, это были.
Полина Сидоровна словно не заметила реплики Нартахова.
— Вот и стало мне казаться, что каждый лишь пыль в глаза пускает своей честностью, добротой, совестливостью. А копни его поглубже… Там такое увидишь, что волосы дыбом станут. И хотела я верить людям, и не могла. И казалось, никому больше и никогда не поверю. А без веры тяжко, ой как тяжко жить.
Полина Сидоровна вскинула опущенную голову, словно услышала позвавший её далёкий голос, хотя в коридоре было по-прежнему тихо и пустынно, вынула из кармана халата тряпицу и стала протирать и без того чистую поверхность тумбочки. Жёсткие складки в углах её губ медленно расправились, лицо посветлело, омылось мягкой ласковостью.
— Но вы уж, видно, давно излечились от своего недуга-недоверия? — спросил Нартахов осторожно, словно боялся спугнуть возникшую между ними душевную теплоту.
— Да нет, недавно. Лишь после того, как приехала на этот прииск.
— И что же случилось?
— Встретила хороших людей.
— Хорошие люди, однако, везде есть.
— Так-то оно, может, и так, но чтобы их разглядеть, надо душу открытую иметь…
— Это верно, трудно их увидеть, если обида давит и убеждён, что вокруг одни негодяи. Ну и кого же вы здесь встретили?
— Тётю Дусю, Любовь Ивановну — учительницу Андрюши, Сусанну Игнатьевну… Вас.
— Хы! — смущённо хмыкнул Нартахов, услышав своё имя. — А я-то попал в хорошие за что? За то, что вам приходится меня катать на тележке? И какая это тетя Дуся? Фёдорова?
— Нет, у неё другая фамилия — Романова. Одинокая старушка. Мы у неё живём. Хоть всего однокомнатную квартиру имеет, а нас с сыном взяла к себе. И относится так, как будто мы для неё самые родные люди.
— Это где же вы живёте? — Семён Максимович приподнялся на локте.
— В доме Нартахова.
Нартахов глухо кашлянул и искоса взглянул на Полину Сидоровну, пытаясь понять, нет ли в её словах подковырки, но лицо санитарки по-прежнему было спокойным, и он переспросил:
— На улице Арктики?
— Там, там. В двухэтажном каменном доме.
— Дом номер двадцать пять.
— Верно, в двадцать пятом. Но его так никто и не знает, а все называют домом Нартахова… Замучились мы без жилья. А тут подвернулась добрая душа, Евдокия Егоровна, и сама нас к себе позвала, — Полина Сидоровна хотела что-то сказать, но, взглянув на Нартахова, осеклась. — Постой, ведь твоя фамилия тоже Нартахов. А почему этот дом так называется?
— Откуда мне знать? — Семён Максимович легко, как от пустячка, отмахнулся от ответа на вопрос, перевёл разговор на другое: — А Евдокию Егоровну я знаю. Замечательный человек.
Семён Максимович, взбодрив голос, начал рассказывать о покойном муже тёти Дуси, одном из первых советских работников в этом северном крае, о её детях, разъехавшихся по необъятной Якутии. Полина Сидоровна и сама всё знала, но делала вид, что слушает внимательно, хотя сейчас её больше занимала мысль, почему дом называется домом Нартахова и какое Семён Максимович имеет к нему отношение.
Хоть и сказал Семён Максимович «откуда мне знать», но он-то прекрасно знал, почему дом на улице Арктики называется домом Нартахова. Вначале он смущался, услышав про «свой» дом, потом даже начал обижаться, а потом привык, приспособившись делать вид, что всё это никоим образом его не касается.
А тем не менее касалось, да ещё как касалось. Хоть минуло уже не так уж и мало лет, но история с домом, стоившая ему седых волос, помнится по сей день…
Построили на прииске первый каменный, со всеми удобствами дом. Строили его как жилой, а потом вдруг руководство прииска решило разместить в доме контору, ютившуюся в то время в бараке. А прииском восстал против этого решения. И разгорелся сыр-бор. Всюду, где только возможно, Нартахов говорил, что дом нужно отдать под жильё, что хватит людям жить в неблагоустроенных домах, исписал множество бумаг, обивал пороги многих кабинетов. Но правое дело, казалось, упёрлось в какую-то невидимую стену, хотя казалось, что во всех инстанциях, местных и высоких, соглашались с его доводами. И вдруг его стукнули с той стороны, откуда он никак не ожидал удара: Семена Максимовича обвинили в склочности и в том, что он в разгар короткого сезона промывки золота — а прииск заваливал план — будоражит людей, отвлекает от дела. Нартахову объявили выговор и чуть было не исключили из партии.
— За правое дело не страшно и пострадать, — сказала тогда Маайа. — Не вздумай опускать руки. Позор тебе будет, если не вернёшь дом рабочим.
А наутро весь прииск узнал, что Нартахов в поисках справедливости вылетел в Якутск. А потом и в Москву. И результатом этой поездки явилось то, что на прииске развернулось строительство домов, и только по новому проекту, а первый дом отдали под жильё. И вот с тех пор этот дом так и называют — дом Нартахова.
Полина Сидоровна выслушала рассказ Нартахова о семье тёти Дуси, согласно покивала головой, но сказала совсем неожиданное:
— Но всё-таки наш дом назван, однако, по вашему имени.
— Если хотите, пусть будет так, — сдался Семён Максимович.
Нартахов замолчал. Да и что ему ещё оставалось говорить? Отрицать? Значит — говорить неправду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35