Когда он, наконец, явился с ключом и протянул его одному из офицеров, тот в бешенстве гаркнул:
– Отпирай, шут гороховый!
Старик не шевельнулся. Стоял на месте. Потом, опасливо протягивая ключ, сказал:
– Я не стану отпирать эту дверь и ни за что не войду туда.
– Ах ты! Как ты смеешь? Открой сейчас же!
– Не открою. Сами открывайте!
– Отчего же, милейший, ты не хочешь отпереть эту дверь? – слащавым голосом спросил майор.
– А потому, что не мое дело ходить туда.
– Почему?
– Это баринова комната…
– Какого барина?
– Покойного барина, царство ему небесное. Коли хотите – идите, а я нипочем не пойду.
– Почему?
– Потому что покойник не любит, чтобы к нему лазили, покой его нарушали, – буркнул повар.
– Что ты брешешь, старый черт?
– Истинную правду говорю.
– В чем дело? Почему он не хочет войти в ту комнату? – спросил майор у панны Брыницкой.
– Он правду говорит, – неохотно пробормотала она.
– Как так?
– В этих покоях обитает дух умершего брата пана Рудецкого – Доминика.
Офицеры захихикали. Майор спросил:
– Может быть, вы даже видели его?
– Видеть не видела, но слышала, как он хозяйничает там у себя, ходит, гремит, швыряет бочки…
Офицеры, думая, что это какая-то уловка, переглянулись. Один из них подтолкнул Щепана Подкурка и приказал идти вперед с фонарем. Но повар вырвался и, попятившись, сказал:
– Идите сами туда, вельможные паны…
– Молчать… и – ступай вперед.
– Вы пришли и уйдете, а я с ним останусь!.
– С кем, болван?!
– С паном Домиником.
– Так ты его знал?
– Как же мне его не знать, ведь это мой барин.
– Да он же умер!
– Не такой я дурак, чтобы делать ему наперекор…
Ключ в замке повернули и открыли дверь в большой зал. Дверь поддалась с трудом, со скрипом и скрежетом, к ее нижнему краю присох лак с пола. Из зала повеяло затхлостью и холодом нежилого помещения. Когда осветили фонарями этот большой зал, офицеры увидели стоящие рядами огромные, стянутые железными обручами кадки, чаны, груды бочарной клепки, бочки и бочонки. Все они были покрыты паутиной, на которой толстым слоем лежала пыль. Натертый воском пол блестел. Поблескивали золоченые лепные карнизы, на потолке едва виднелась поблекшая живопись. На одной из стен висел портрет мужчины со строгими чертами красивого лица и язвительной усмешкой. Кроме этой картины, в зале не осталось ничего прежнего – ни мебели, ни утвари. Большие чаны, расставленные правильными рядами, производили странное и жуткое впечатление. Офицеры подошли к чанам, светили фонарями, заглядывали в глубь каждого, не скрывается ли там повстанец. Но после самого тщательного осмотра офицеры убедились, что все чаны пусты. Тогда они открыли еще одну дверь, ведущую в комнату, где жил и покончил с собой Доминик Рудецкий. Там незваных гостей ожидало зрелище еще более неприятное. Это была длинная пустая комната с опущенными шторами. Несколько плетеных стульев стояли в беспорядке, на полу валялись обрывки каких-то бумаг. Щепан, которого силком привели сюда и вытолкнули вперед светить фонарем, дрожал, как осиновый лист, крестился и озирался по сторонам. Тщательно обследовав пол, стены, окна, двери, и убедясь, что здесь нет ни другого выхода, ни потайной двери, офицеры повернули обратно. Эти комнаты произвели на них тягостное впечатление. У всех по спине забегали мурашки. Не то чтобы их что-то испугало, но ими овладело щемящее душу беспокойство. Казалось, что и в самом деле в этих двух комнатах, наглухо закрытых в течение многих лет, кто-то незримый встречает нагрянувших сюда гостей и с высокомерным издевательством принимает их у себя. Офицеры стали покидать большой зал не спеша, чтобы не выдать страха. Фонарь унесли, дверь снова заперли на ключ. И тогда все почувствовали, что «та половина» – на самом деле какое-то проклятое место и жить там нельзя.
Тем усерднее они стали обыскивать жилые, хотя и совершенно пустые комнаты. Там перетряхнули, перевернули вверх дном все, что было возможно, но ничего подозрительного не обнаружили. С особым рвением солдаты взялись за комнату панны Саломеи. Мебели там было мало, поэтому солдатские руки с удвоенной энергией шарили в кровати, перевернули диванчик. Не найдя ничего, они уже хотели перейти в кухню, кладовую и соседние боковушки, как вдруг один из солдат увидел следы крови на нижней стороне тюфяка. Он доложил об этом командиру. Все начальство явилось в спальню и стало тщательно осматривать тюфяк. Панна Брыницкая стояла возле кровати, окруженная офицерами, которые со смехом и наглой бесцеремонностью рассматривали ее. На вопрос майора, что означает эта кровь на тюфяке, она молчала. Лицо ее было бледно, глаза опущены. В сжатых губах, в изгибе царственных бровей и в опущенных глазах было столько гордости и безразличия, что это подстрекнуло офицеров к мести.
– Что означают эти следы крови? – настойчиво спросил майор.
Молчание.
– Откуда взялась кровь на тюфяке?
Молчание.
– Что это таксе? – крикнул один из офицеров, поднося к ее глазам окровавленный тюфяк.
– Это следы крови, – невозмутимо ответила она.
– Чьей?
– Моей.
Этим словом она мужественно обрекла себя на муку, решившись в присутствии стольких вооруженных мужчин на величайшую девичью самоотверженность. Она вдруг вспыхнула, словно вся кровь, струившаяся в ее жилах, прилила к лицу. Казалось, она сгорит от стыда. Офицеры с хихиканьем подталкивали друг друга локтями, шепотом отпускали остроты. Но панна Саломея овладела собой. Она стоически выслушивала произносимые вполголоса насмешки, колкости и грубые шутки. Лишь на одно мгновенье она подняла глаза и окинула их всех взглядом, полным уничтожающего презрения. В этом взгляде сверкнула только ей одной ведомая мысль, что среди них именно она, осмеянная женщина, и есть подлинный офицер.
Старый майор, отец взрослых дочерей, издавна живущий в Польше, стал почесывать свои бакенбарды и заговорил о чем-то со своими подчиненными, а обыскивающему унтер-офицеру приказал:
– Ну, искать там дальше! Марш! Здесь нет ничего интересного.
Сам он ушел в соседнюю комнату.
Там офицеры, расположившись в шинелях кто на диване, кто на кушетке, остальные прямо на ковре, потягивали из походных фляжек.
В другом крыле дома, на кухне, в кладовой, в складах и дровяных сараях происходил обыск. Пришел унтер-офицер и доложил, что в доме ничего подозрительного не найдено. В кладовой нет ни кусочка хлеба, ни горсточки муки. Офицеры охали и ругались.
Панна Саломея сидела одна у себя в комнате в глубокой задумчивости. Возле нее на столе горел фонарь, освещая ее лицо и фигуру. Офицеры, собравшиеся в гостиной, смотрели на панну Мию и не могли оторвать от нее глаз. Один из них – худой, костлявый блондин с длинными усами, – лежа на ковре, толкнул ногой соседа и прошептал со вздохом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Отпирай, шут гороховый!
Старик не шевельнулся. Стоял на месте. Потом, опасливо протягивая ключ, сказал:
– Я не стану отпирать эту дверь и ни за что не войду туда.
– Ах ты! Как ты смеешь? Открой сейчас же!
– Не открою. Сами открывайте!
– Отчего же, милейший, ты не хочешь отпереть эту дверь? – слащавым голосом спросил майор.
– А потому, что не мое дело ходить туда.
– Почему?
– Это баринова комната…
– Какого барина?
– Покойного барина, царство ему небесное. Коли хотите – идите, а я нипочем не пойду.
– Почему?
– Потому что покойник не любит, чтобы к нему лазили, покой его нарушали, – буркнул повар.
– Что ты брешешь, старый черт?
– Истинную правду говорю.
– В чем дело? Почему он не хочет войти в ту комнату? – спросил майор у панны Брыницкой.
– Он правду говорит, – неохотно пробормотала она.
– Как так?
– В этих покоях обитает дух умершего брата пана Рудецкого – Доминика.
Офицеры захихикали. Майор спросил:
– Может быть, вы даже видели его?
– Видеть не видела, но слышала, как он хозяйничает там у себя, ходит, гремит, швыряет бочки…
Офицеры, думая, что это какая-то уловка, переглянулись. Один из них подтолкнул Щепана Подкурка и приказал идти вперед с фонарем. Но повар вырвался и, попятившись, сказал:
– Идите сами туда, вельможные паны…
– Молчать… и – ступай вперед.
– Вы пришли и уйдете, а я с ним останусь!.
– С кем, болван?!
– С паном Домиником.
– Так ты его знал?
– Как же мне его не знать, ведь это мой барин.
– Да он же умер!
– Не такой я дурак, чтобы делать ему наперекор…
Ключ в замке повернули и открыли дверь в большой зал. Дверь поддалась с трудом, со скрипом и скрежетом, к ее нижнему краю присох лак с пола. Из зала повеяло затхлостью и холодом нежилого помещения. Когда осветили фонарями этот большой зал, офицеры увидели стоящие рядами огромные, стянутые железными обручами кадки, чаны, груды бочарной клепки, бочки и бочонки. Все они были покрыты паутиной, на которой толстым слоем лежала пыль. Натертый воском пол блестел. Поблескивали золоченые лепные карнизы, на потолке едва виднелась поблекшая живопись. На одной из стен висел портрет мужчины со строгими чертами красивого лица и язвительной усмешкой. Кроме этой картины, в зале не осталось ничего прежнего – ни мебели, ни утвари. Большие чаны, расставленные правильными рядами, производили странное и жуткое впечатление. Офицеры подошли к чанам, светили фонарями, заглядывали в глубь каждого, не скрывается ли там повстанец. Но после самого тщательного осмотра офицеры убедились, что все чаны пусты. Тогда они открыли еще одну дверь, ведущую в комнату, где жил и покончил с собой Доминик Рудецкий. Там незваных гостей ожидало зрелище еще более неприятное. Это была длинная пустая комната с опущенными шторами. Несколько плетеных стульев стояли в беспорядке, на полу валялись обрывки каких-то бумаг. Щепан, которого силком привели сюда и вытолкнули вперед светить фонарем, дрожал, как осиновый лист, крестился и озирался по сторонам. Тщательно обследовав пол, стены, окна, двери, и убедясь, что здесь нет ни другого выхода, ни потайной двери, офицеры повернули обратно. Эти комнаты произвели на них тягостное впечатление. У всех по спине забегали мурашки. Не то чтобы их что-то испугало, но ими овладело щемящее душу беспокойство. Казалось, что и в самом деле в этих двух комнатах, наглухо закрытых в течение многих лет, кто-то незримый встречает нагрянувших сюда гостей и с высокомерным издевательством принимает их у себя. Офицеры стали покидать большой зал не спеша, чтобы не выдать страха. Фонарь унесли, дверь снова заперли на ключ. И тогда все почувствовали, что «та половина» – на самом деле какое-то проклятое место и жить там нельзя.
Тем усерднее они стали обыскивать жилые, хотя и совершенно пустые комнаты. Там перетряхнули, перевернули вверх дном все, что было возможно, но ничего подозрительного не обнаружили. С особым рвением солдаты взялись за комнату панны Саломеи. Мебели там было мало, поэтому солдатские руки с удвоенной энергией шарили в кровати, перевернули диванчик. Не найдя ничего, они уже хотели перейти в кухню, кладовую и соседние боковушки, как вдруг один из солдат увидел следы крови на нижней стороне тюфяка. Он доложил об этом командиру. Все начальство явилось в спальню и стало тщательно осматривать тюфяк. Панна Брыницкая стояла возле кровати, окруженная офицерами, которые со смехом и наглой бесцеремонностью рассматривали ее. На вопрос майора, что означает эта кровь на тюфяке, она молчала. Лицо ее было бледно, глаза опущены. В сжатых губах, в изгибе царственных бровей и в опущенных глазах было столько гордости и безразличия, что это подстрекнуло офицеров к мести.
– Что означают эти следы крови? – настойчиво спросил майор.
Молчание.
– Откуда взялась кровь на тюфяке?
Молчание.
– Что это таксе? – крикнул один из офицеров, поднося к ее глазам окровавленный тюфяк.
– Это следы крови, – невозмутимо ответила она.
– Чьей?
– Моей.
Этим словом она мужественно обрекла себя на муку, решившись в присутствии стольких вооруженных мужчин на величайшую девичью самоотверженность. Она вдруг вспыхнула, словно вся кровь, струившаяся в ее жилах, прилила к лицу. Казалось, она сгорит от стыда. Офицеры с хихиканьем подталкивали друг друга локтями, шепотом отпускали остроты. Но панна Саломея овладела собой. Она стоически выслушивала произносимые вполголоса насмешки, колкости и грубые шутки. Лишь на одно мгновенье она подняла глаза и окинула их всех взглядом, полным уничтожающего презрения. В этом взгляде сверкнула только ей одной ведомая мысль, что среди них именно она, осмеянная женщина, и есть подлинный офицер.
Старый майор, отец взрослых дочерей, издавна живущий в Польше, стал почесывать свои бакенбарды и заговорил о чем-то со своими подчиненными, а обыскивающему унтер-офицеру приказал:
– Ну, искать там дальше! Марш! Здесь нет ничего интересного.
Сам он ушел в соседнюю комнату.
Там офицеры, расположившись в шинелях кто на диване, кто на кушетке, остальные прямо на ковре, потягивали из походных фляжек.
В другом крыле дома, на кухне, в кладовой, в складах и дровяных сараях происходил обыск. Пришел унтер-офицер и доложил, что в доме ничего подозрительного не найдено. В кладовой нет ни кусочка хлеба, ни горсточки муки. Офицеры охали и ругались.
Панна Саломея сидела одна у себя в комнате в глубокой задумчивости. Возле нее на столе горел фонарь, освещая ее лицо и фигуру. Офицеры, собравшиеся в гостиной, смотрели на панну Мию и не могли оторвать от нее глаз. Один из них – худой, костлявый блондин с длинными усами, – лежа на ковре, толкнул ногой соседа и прошептал со вздохом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39