Первый весенний ветер, коснувшись ее побледневших щек, покрыл их нежным румянцем, украсил лоб и шею легкой позолотой. Зубы, белые, как самые чистые апрельские облака, сверкали между алыми губами. Покачивая головой, она рассказывала:
– Евреи в корчме уже дознались, что в усадьбе кто-то скрывается. Меня Ривка предупредила. Деревенские видели, как вы ковыляли в сарай. Я скомпрометирована вашим присутствием.
– Политически?
– Не только.
– Я удеру в отряд дня через два, и все кончится.
– Скажите, какой прыткий, удерет! А может ли ваша княжеская милость держаться на ногах? Нас в монастырской школе учили такому стишку: «Прежде, чем летать, научись ходить…»
– Сами вы меня только что выгоняли.
– Какое там «выгоняли»? Я думаю, что дальше делать!
– С чем это?
– Со всем…
– Не понимаю.
– Да вам и понимать не надо. Были вы здесь, а теперь соберетесь и уйдете. У вас в голове дела поважнее, чем все это.
– Что – все?
– Ну вот, опять расспросы… Да ничего! Только все кругом допытываются: кто да что, да когда, да каким образом? Решай тут! Ведь могло же мне это надоесть до смерти! Вы думаете – нет? Попробуйте и вы, ваша княжеская милость, что-нибудь придумать!
Все, что говорила панна Саломея, было как бы внешней оболочкой, скрывавшей ее душевное состояние. Она давно уже ощущала в себе какую-то непонятную перемену. Давно не была прежней. Перестала быть вольной девушкой. Все было как будто естественно, в порядке, как полагается.
Истекающий кровью воин пришел, получил помощь и вернется к своим тяжелым обязанностям солдата. Чего проще? А между тем при одной мысли, что он уйдет, в глаза ей заглядывало предвестие ужаснейшей муки, хуже той, что она пережила, горше самой смерти. Панну Мию теперь все время преследовала мысль, что как только Одровонж исчезнет, надо будет сделать что-нибудь такое, чтобы ускорить свою смерть, придумать такое дело, за которое ее убили бы. Оставаться снова одной в этом пустом доме, где бродят привидения, где нет никого, кроме глухого, мрачного Щепана? Ждать по ночам очередных действий бесконечной трагедии: ночных нашествий, обысков, грубостей? Призрак этих грядущих дней – в тысячу раз страшней (хотя это так трудно измерить), чем мгновенная смерть. Только отца жаль. Что будет, если он приедет ночью на своей усталой лошаденке, постучит в окно, а ответом ему будет безмолвие. Он уйдет обратно и так же доблестно погибнет за проигранное дело отчизны, как мужественно жил ради нее. И она хотела утешить его хотя бы тем, что умрет, погибнет смертью, милой его сердцу. Она грезила о доблестных подвигах, овеянных мрачной красотой. Она сжилась с этими мечтами, видела их почти наяву. Одровонжа будто и не существовало. Лишь иногда ей приходило в голову, что все это случится из-за него и тогда, когда его здесь уже не будет. И она питала к нему скорее неприязнь, чем какое-нибудь другое чувство. Она мысленно осыпала его упреками, а в обращении с ним бывала резка и даже грубовата. Но зато как она любила смотреть на него тайком, особенно, когда он спал! Волосы у него были длинные, ниспадающие черными прядями, они напоминали какие-то сказочные перья. Точеные черты лица как-то по-особенному оттенял молодой пушок. Еще недавно, когда его мучили физические боли, она мучилась вместе с ним, нет, в десять раз больше, потому что мучилась за него, ради облегчения его страданий. Его раны были на ее теле, в сердце, в душе, в сновидениях. Сколько раз они являлись ей во сне, как кровавые, бесформенные призраки – эти неумолимые раны!
Много раз она видела его нагим и восхищалась бесстыдной красотой мужского тела. Когда раны зажили и он хорошел прямо на глазах, в сердце ее тайно прорастало семя этого обаяния. По мере выздоровления он становился самим собой, к нему возвращались аристократические вкусы, манеры, привычки, предубеждения. Она принимала каждое его инстинктивное движение как непреложный закон. Любила то, что он любил, ненавидела то, что причиняло ему малейшую неприятность. Однако угодить его княжеским привычкам она не могла и пребывала в пассивном ожидании. Но каждый ее шаг, каждое движение, мысль, чувство и намерение словно были к его услугам, были предназначены для его блага. Она не хотела, чтобы он знал об этом, стыдилась своих порывов, как смертного греха. Скрывала их от него, маскировала внешней грубоватостью, но тем мучительней страдала в душе. Раньше они спали в одной комнате. Когда ночи стали теплей, она вынесла свою постель в большую гостиную. Пока в ней не возникло это новое чувство, она могла спать в той комнате, возле раненого, не заботясь о том, что скажут люди, узнав об этом. Но теперь, когда мысль об уходе Одровонжа наполняла ее неизмеримым, неизбывным страхом, она стеснялась быть с ним ночью в одной комнате, стыдилась отсутствующих и ничего не знающих людей и даже самой себя. По правде говоря, в ней горело желание целовать его в нежные губы и в грустные, обведенные темными кругами глаза. Часто по ночам она нарочно оставляла у его постели фонарь, подкрадывалась на цыпочках из другой комнаты к двери спальни и, не отрываясь, смотрела на эти губы и на закрытые глаза. В этом созерцании было для нее безграничное наслаждение.
Поцелуй не был чужд ее губам. Воспитанная в доме, где было много подрастающих юношей, кузенов, родственников, где был вечный съезд гостей – соседей и знакомых, – красивая барышня была искушением для всех. Ей трудно было давать отпор всякого рода ухаживаниям, и, поддаваясь им, она сама познала предательскую силу томных взглядов, первых признаков влечения, удовольствие неожиданных встреч в темных комнатах, стремительных поцелуев в губы и шею, будто бы украденных и вырванных насильно, а на самом деле подаренных добровольно. Однако никто из мимолетных счастливцев не пользовался любовью панны Мии. Это были скорей проказы красивой девушки, возбужденной своим успехом, порывы серьезной, но страстной натуры. Один из ее кузенов постарше, долго гостивший в Нездолах, нравился ей как мужчина. Он был элегантнее других, приятнее, а главное красивый. Уступая его просьбам, она даже два раза приходила к нему в комнату. В первый раз она разрешила ему поцеловать ей руки, а во второй – обнять ее и целовать в лицо и шею. Заметив, однако, что кузен бросает нежные взгляды на каждую хорошенькую женщину, она пожалела о своем увлечении и из всего этого приключения вынесла глубокую неприязнь к родственнику. После его отъезда она о нем забыла. Тон общества и отношения между мужчинами и женщинами в нездольской усадьбе не отличались изысканностью. Это была жизнь шляхты состоятельной, но без особого светского лоска. Разговоры велись весьма тривиальные, к представительницам прекрасного пола относились грубовато.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Евреи в корчме уже дознались, что в усадьбе кто-то скрывается. Меня Ривка предупредила. Деревенские видели, как вы ковыляли в сарай. Я скомпрометирована вашим присутствием.
– Политически?
– Не только.
– Я удеру в отряд дня через два, и все кончится.
– Скажите, какой прыткий, удерет! А может ли ваша княжеская милость держаться на ногах? Нас в монастырской школе учили такому стишку: «Прежде, чем летать, научись ходить…»
– Сами вы меня только что выгоняли.
– Какое там «выгоняли»? Я думаю, что дальше делать!
– С чем это?
– Со всем…
– Не понимаю.
– Да вам и понимать не надо. Были вы здесь, а теперь соберетесь и уйдете. У вас в голове дела поважнее, чем все это.
– Что – все?
– Ну вот, опять расспросы… Да ничего! Только все кругом допытываются: кто да что, да когда, да каким образом? Решай тут! Ведь могло же мне это надоесть до смерти! Вы думаете – нет? Попробуйте и вы, ваша княжеская милость, что-нибудь придумать!
Все, что говорила панна Саломея, было как бы внешней оболочкой, скрывавшей ее душевное состояние. Она давно уже ощущала в себе какую-то непонятную перемену. Давно не была прежней. Перестала быть вольной девушкой. Все было как будто естественно, в порядке, как полагается.
Истекающий кровью воин пришел, получил помощь и вернется к своим тяжелым обязанностям солдата. Чего проще? А между тем при одной мысли, что он уйдет, в глаза ей заглядывало предвестие ужаснейшей муки, хуже той, что она пережила, горше самой смерти. Панну Мию теперь все время преследовала мысль, что как только Одровонж исчезнет, надо будет сделать что-нибудь такое, чтобы ускорить свою смерть, придумать такое дело, за которое ее убили бы. Оставаться снова одной в этом пустом доме, где бродят привидения, где нет никого, кроме глухого, мрачного Щепана? Ждать по ночам очередных действий бесконечной трагедии: ночных нашествий, обысков, грубостей? Призрак этих грядущих дней – в тысячу раз страшней (хотя это так трудно измерить), чем мгновенная смерть. Только отца жаль. Что будет, если он приедет ночью на своей усталой лошаденке, постучит в окно, а ответом ему будет безмолвие. Он уйдет обратно и так же доблестно погибнет за проигранное дело отчизны, как мужественно жил ради нее. И она хотела утешить его хотя бы тем, что умрет, погибнет смертью, милой его сердцу. Она грезила о доблестных подвигах, овеянных мрачной красотой. Она сжилась с этими мечтами, видела их почти наяву. Одровонжа будто и не существовало. Лишь иногда ей приходило в голову, что все это случится из-за него и тогда, когда его здесь уже не будет. И она питала к нему скорее неприязнь, чем какое-нибудь другое чувство. Она мысленно осыпала его упреками, а в обращении с ним бывала резка и даже грубовата. Но зато как она любила смотреть на него тайком, особенно, когда он спал! Волосы у него были длинные, ниспадающие черными прядями, они напоминали какие-то сказочные перья. Точеные черты лица как-то по-особенному оттенял молодой пушок. Еще недавно, когда его мучили физические боли, она мучилась вместе с ним, нет, в десять раз больше, потому что мучилась за него, ради облегчения его страданий. Его раны были на ее теле, в сердце, в душе, в сновидениях. Сколько раз они являлись ей во сне, как кровавые, бесформенные призраки – эти неумолимые раны!
Много раз она видела его нагим и восхищалась бесстыдной красотой мужского тела. Когда раны зажили и он хорошел прямо на глазах, в сердце ее тайно прорастало семя этого обаяния. По мере выздоровления он становился самим собой, к нему возвращались аристократические вкусы, манеры, привычки, предубеждения. Она принимала каждое его инстинктивное движение как непреложный закон. Любила то, что он любил, ненавидела то, что причиняло ему малейшую неприятность. Однако угодить его княжеским привычкам она не могла и пребывала в пассивном ожидании. Но каждый ее шаг, каждое движение, мысль, чувство и намерение словно были к его услугам, были предназначены для его блага. Она не хотела, чтобы он знал об этом, стыдилась своих порывов, как смертного греха. Скрывала их от него, маскировала внешней грубоватостью, но тем мучительней страдала в душе. Раньше они спали в одной комнате. Когда ночи стали теплей, она вынесла свою постель в большую гостиную. Пока в ней не возникло это новое чувство, она могла спать в той комнате, возле раненого, не заботясь о том, что скажут люди, узнав об этом. Но теперь, когда мысль об уходе Одровонжа наполняла ее неизмеримым, неизбывным страхом, она стеснялась быть с ним ночью в одной комнате, стыдилась отсутствующих и ничего не знающих людей и даже самой себя. По правде говоря, в ней горело желание целовать его в нежные губы и в грустные, обведенные темными кругами глаза. Часто по ночам она нарочно оставляла у его постели фонарь, подкрадывалась на цыпочках из другой комнаты к двери спальни и, не отрываясь, смотрела на эти губы и на закрытые глаза. В этом созерцании было для нее безграничное наслаждение.
Поцелуй не был чужд ее губам. Воспитанная в доме, где было много подрастающих юношей, кузенов, родственников, где был вечный съезд гостей – соседей и знакомых, – красивая барышня была искушением для всех. Ей трудно было давать отпор всякого рода ухаживаниям, и, поддаваясь им, она сама познала предательскую силу томных взглядов, первых признаков влечения, удовольствие неожиданных встреч в темных комнатах, стремительных поцелуев в губы и шею, будто бы украденных и вырванных насильно, а на самом деле подаренных добровольно. Однако никто из мимолетных счастливцев не пользовался любовью панны Мии. Это были скорей проказы красивой девушки, возбужденной своим успехом, порывы серьезной, но страстной натуры. Один из ее кузенов постарше, долго гостивший в Нездолах, нравился ей как мужчина. Он был элегантнее других, приятнее, а главное красивый. Уступая его просьбам, она даже два раза приходила к нему в комнату. В первый раз она разрешила ему поцеловать ей руки, а во второй – обнять ее и целовать в лицо и шею. Заметив, однако, что кузен бросает нежные взгляды на каждую хорошенькую женщину, она пожалела о своем увлечении и из всего этого приключения вынесла глубокую неприязнь к родственнику. После его отъезда она о нем забыла. Тон общества и отношения между мужчинами и женщинами в нездольской усадьбе не отличались изысканностью. Это была жизнь шляхты состоятельной, но без особого светского лоска. Разговоры велись весьма тривиальные, к представительницам прекрасного пола относились грубовато.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39