После каждой метафоры, сравнения, короче, мазка кистью или звучания ноты, которые в этом случае уподобляются уколам иглой в восковую статуэтку в известном заговорном обряде.
Только в этом случае и можно всерьез говорить о смерти искусства, перешедшего в род прямого действия. Его лишь более гуманный вид — смерть автора, с последней точкой останавливающего собственное сердце. И такие случаи известны.
Конечно, Галя так не думала, но она так чувствовала, то есть переживала органичнее и сильнее, чем если бы просто думала. Все эти рассуждения об искусстве, которые мы назвали тривиальными, действительно таковы в философских эссе, но сейчас же теряют банальность, как только кому-то придет в голову взять их за руководство к действию.
Гале представилось фотографическое изображение со стены ее комнаты в квартире ГГ. Сцена одного перформанса, несколько человек стоят на краю вырытой ими на лесной поляне ямы. Этапы рытья ямы были сфотографированы и приколоты рядом тоже. Сцена производит жутковатое впечатление, что, вероятно, и было целью авторов-участников. Но всякий ужас проходит, если подумать о том, что стоящим на краю ямы, как всегда в искусстве, ничего не грозило, чувствовала Галя.
Она чувствовала, что наложенный на лицо Руслана дурацкий грим, и нелепый домашний халат, как и все растерзанное перед дверью тело (она его все себе представляла растерзанным), были не только обманкой для киллера или насмешкой над ним, в той же мере, впрочем, относившейся и к его противной жене, думала Галя. Она чувствовала, что, перейдя к прямому действию, искусство становится смешным, но может этим своим комизмом и воспользоваться, намеренно шутовски переряжаясь. А думала о том, что поступок Руслана становится и для нее прямым примером.
То решение, которое она пообещала Анне Соломоновне и принятие которого они только что обсуждали, причем Анна Соломоновна подозревала ее в хитрости и двоедушии, окончательно смогла она принять лишь после того, как ей стало все известно о поступке Руслана.
Хитрость и лицемерие в ее планах еще вчера действительно были. Не желая терять удобства, приобретенные ею в доме Василия, и одновременно наслаждаясь представлением процесса того будущего нераскрывшегося обмана, который сейчас внутри нее уже весь был разыгран от начала до конца, она представляла себя в роли домашнего диссидента.
В мельчайших подробностях воображала она, развлекая себя, как будет тайком, одна или в сопровождении Василия, который, конечно же, будет молчать, будет бегать в дом мамы Гали, читать запрещенные ей тексты и перебирать фотографии и афиши, уже ею собранные и которые еще появятся. Как под разными предлогами будет бегать из дома на вернисажи и вечера, встречаться с людьми, отвратительными для ее свекрови, и даже разговаривать с ними по телефону, низко нагибаясь над столом и прикрываясь рукой. Но после поступка Руслана все это теряло смысл или приобретало другой, противоположный.
Выгребая на пол с выделенных ей в доме Василия двух полок в книжном шкафу перевезенную ею сюда часть скопленных сокровищ. Сидя посреди этих куч разрозненных листочков, скрепленных пачек, папок, больших конвертов и совсем маленьких конвертиков, за чем и была застигнута заглянувшей Анной Соломоновной. Та постояла у двери, поняла, что происходит, и тихо вышла, за что Галя ей благодарна. Методически жая, вая, мкая и сая жие дения, она чувствовала такое же вдохновение, какое, верно, испытывает иной автор, сжигая по листочку собственную уже конченную и отредактированную рукопись.
О радость! О счастье! — закричал он, едва взяв трубку. — Наконец-то слышу твой сладчайший голос, о котором грезил днем и ночью — Ты что, издеваешься? — ночью и днем, вспоминая блестящие, мясные ноздри, подвижные, безвкусные губы и твердый волокнистый, решительно ищущий язык. Не проходило дня, нет, часа, чтобы не говорил я с тобой, не ласкал среди бури моих рвущихся мыслей — Ты заболел? Тебе надо полечиться. — твоих розовых ровненьких бедер, колкого лобка и жадно разверстой ниже горячей щели, из которой с шумом вырывается, с ярким там, как кусочек пламени, язычком, который долго втягивается в нее после акта по мере того, как возбуждение проходит. — Давно бы уж позвонил, раз ты так изнываешь. — О, каким призом моим желаниям была бы встреча наша, столь тщетно жданная мною. — Тогда давай пересечемся. — Увы, нет, любовь моя. Сие невозможно. — Но почему? Почему? — Нам вечно суждено страдать разлученными безжалостной судьбой и напрасно тянуть руки друг к другу, желая обнять, ловя и вновь теряя милый образ. Сие есть жестокий обет, принятый мной и от коего я не волен отступить. Тяжелые узы держат меня. Большеротая, сладкогубая, розовоноздрая, как Эос, дева с бледной вульвой владеет телом моим. — Но ты же меня любишь, я знаю. — Нет, прекрасная, меня тошнит от тебя, от твоих высоких, мясных ноздрей, мелких, подвижных губ и решительного языка. А еще — от розовых бедер, аккуратного лобка и от жадного, яркого язычка, который не сразу втягивается, да, от язычка, пожалуй, больше всего ничего лучше рассветного сна. Тело по-особенному чувствительно к назойливой прохладе, заставляющей машинально кутаться. Но теплее от этого не становится. Даже летом. Даже если бы кто-нибудь заботливо накинул пару шуб. Еще бы! Ведь прохлада не снаружи, а внутри тебя. Но изнутри зябнущее тело находит в этом странное удовольствие, которое хочется продлить. Ему хочется, чтобы эта изматывающая прохлада подольше не заканчивалась. Хочется кутать и кутать себя, подтыкая со всех сторон, ухаживая за собой и оберегая. Тепло придет позднее, позднее станет жарко, влага обольет шею, и захочется поскорее уже выбраться отсюда, скинуть с себя все. Ни с чем не спутаешь рассветный сон в центре города. Даже если бы тебя привезли уже спящим и оставили тут просыпаться. Таких звуков не может быть на окраине или, например, в современном районе. Где просто нет таких дворов. Где звуки не задерживаются, не застаиваются, не умея выбраться за пределы колодца, образованного стенами. Дворники скребут асфальт. Голуби ворчат то ли от голода, то ли от сытости, то ли от ее предчувствия. Включился и застучал тяжелый лифт. Кто-то вышел и хлопнул. Таких лифтов у нас тоже уже нет. Как-то вдруг начавшееся шарканье, покашливанье, вялые переговоры, из которых вы только отдельные, как будто выкинутые слова — Ты чего тут? — строго спросил высокий широкоплечий парень, слегка нагнувшись, на пустой темной площади. — Да вот, у меня жена, я ее в роддом возил, ответил я. Он осмотрел женские вещи, которые я ему протягивал. Они у меня в руках, какой-то сверток, вероятно, их и привлек. И пошел назад. Люди, только что вышедшие из машины и стоявшие вокруг нее, сейчас же полезли обратно, когда он им что-то объяснил, небрежно махнув рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47