Тело по-особенному чувствительно к назойливой прохладе, заставляющей машинально кутаться. Но теплее от этого не становится. Даже летом. Даже если бы кто-нибудь заботливо накинул пару шуб. Еще бы! Ведь прохлада не снаружи, а внутри тебя. Но изнутри зябнущее тело находит в этом странное удовольствие, которое хочется продлить. Ему хочется, чтобы эта изматывающая прохлада подольше не заканчивалась. Хочется кутать и кутать себя, подтыкая со всех сторон, ухаживая за собой и оберегая. Тепло придет позднее, позднее станет жарко, влага обольет шею и захочется поскорее уже выбраться отсюда, скинуть с себя все. Ни с чем не спутаешь рассветный сон в центре города. Даже если бы тебя привезли уже спящим и оставили тут просыпаться. Таких звуков не может быть на окраине или, например, в современном районе. Где просто нет таких дворов. Где звуки не задерживаются, не застаиваются не умея выбраться за пределы колодца, образованного стенами. Дворники скребут асфальт. Голуби ворчат то ли от голода, то ли от сытости, то ли от ее предчувствия. Включился и застучал тяжелый лифт. Кто-то вышел и хлопнул. Таких лифтов у нас тоже уже нет. Как-то вдруг начавшееся шарканье, покашливанье, вялые переговоры, из которых вы только отдельные, как будто выкинутые слова — Ты чего тут? — строго спросил высокий широкоплечий парень, слегка нагнувшись, на пустой темной площади. — Да вот, у меня жена, я ее в роддом возил, ответил я. Он осмотрел женские вещи, которые я ему протягивал. Они у меня в руках, какой-то сверток, вероятно, их и привлек. И пошел назад. Люди, только что вышедшие из машины и стоявшие вокруг нее, сейчас же полезли обратно, когда он им что-то объяснил, небрежно махнув рукой. А я домой пешком в два часа ночи. Да все что угодно, затолкать в машину, убить или изнасиловать, увезти далеко. Но никто меня не преследовал. На следующий день, уже после родов, когда я ездил к ней, помню, меня преследовали конфеты, которые ели мужчины. Один, в приемной, с передачей, как и я, сосал карамельку, шурша в кармане бумажкой. Другой — уже в автобусе, развернул, а бумажку выкинул в окно над моей головой. Я ехал без билета, просто забыл.
28
В то время, когда солнце пепси только всходило на городских щитах (солнце пепси поднималось над городом), солнце в небе (перевалило на другую его половину) клонилось к закату (заходило). Солнце города заходило, в то время, как солнце пепси в то время, как солнце пепси (поднималось), солнце города восходило солнце города, в то время как закатывалось
у солнца пепси было то преимущество перед солнцем в небе, что оно не заходило никогда, в то время как
у людей было то преимущество перед ними самими, что они не замечали своего приподнятого праздничного настроения, отражающегося на их лицах, обычного в конце ясного (солнечного) осеннего весеннего дня, но (нелепо выглядящего) кажущегося неподходящим (среди) к обилию толкающих друг друга, медленно продвигающихся или (просто) тесно стоящих на светофорах, между которыми люди сновали, оглядывались, перебранивались и друг друга окликали
в Доме Островского шел "Царь Федор Иоаннович"
странным было то, что иностранн(ая реклама)ые буквы «Philips» или над сталинскими многоэтажками уже не казались странными
с рекламного, насквозь видного щита украли машину. У едущих и стоящих машин было то преимущество перед
Вечерело.
29
Лена любит Женю. Она к нему бегает. С Танькой договорится, конечно. Хотя сначала немного покапризничает. Подъезжает в своем кресле к подоконнику и говорит, что если уйдешь, я брошусь. Я могу забраться. — Ну не бросайся, не бросайся, — уговаривает Лена, подбегая, и гладит по голове. Татьяна красавица у нее, с великолепными золотистыми волосами. Не то что у нее, и лицо серое. — Пожалуйста. Я скоро.
Она чувствует, как Татьяна смотрит ей вслед длинными, задумчивыми глазами.
Ах, как хорошо, — тащит ее через порог. — Это Лена, гениальная художница, — говорит Женя, хотя не видел ее картин. В огромной комнате ничего, кроме белого рояля, все сидят на соломенных круглых подстилках. Такую же сейчас же ей выдает и отходит на середину, откуда что-то вещает стоя. Она тоже садится.
Я — Валера, Женин друг. — многозначительно представляется красивый полнотелый мужчина. — Чем же Вы Евгения очаровали? Вы не хороши, в то, что гениальная художница, я не верю. — Не знаю. — Вы больны, сирота, может быть, очень бедны? — У меня сестра не ходит. — А, сестра в кресле, тогда понятно.
Он отворачивается, потеряв интерес. С того края по полу на подстилке к ней передвигается необыкновенно красивая женщина с огнедышащими ноздрями, как ей сейчас же представляется, если б ее рисовала.
Можно, я сяду рядом с Вами? Давайте дружить, меня зовут Римма. — Конечно. — Хорош, правда? — она показывает на стоящего в центре Женю. — Мне тоже очень нравится. Видите, хорошенькая справа? — Да. — Его подружка. Мне очень нужна такая, как Вы. Которой я бы могла всецело доверять. — Бред и дурные слухи, — раздраженно отзывается Валера. — Почему? — Ты сама знаешь. — Это вы все так думаете, а я ночевала у них. Открываю глаза, они стоят у окна голые. Они же думали, что я сплю.
Женя гомосексуалист.
Ты опять опоздала, — встретит ее Татьяна, — вон уже сколько. А она сядет к ней на колени и скажет, как всегда: — Ну не сердись, прости, последний раз — и будет ей расчесывать волосы. Она думает, что когда уходит, то предает сестру или ей изменяет. Хотя, например, у нее нет и не может быть мужчин. А та будет сперва отворачиваться. Незаметно начинают целоваться. Ласкают друг друга до одурения. От возбуждения Татьяна плачет.
Лена не считает себя лесбиянкой.
Ну, познакомились? — спрашивает подкравшийся Женька. — Да, да. Только мне, к сожалению, уже надо бежать. — Я знаю, что ты никогда не можешь досидеть до конца, я буду читать. Я обязательно, должен к тебе прийти посмотреть картины, можно?
Он приходит через несколько дней.
Сначала осторожно заглядывает к Татьяне. Это просто замечательно, я не знал, — говорит, проходя мимо прислоненных полотен, иногда нагибаясь. — Мы тебе обязательно должны устроить выставку.
Она стоит, опустив руки, как будто ждет чего-то. Она не верит ему, что эта мазня. Он близко подходит к ней. — Извини, но я не могу. Ты же знаешь, кто я. — Да, да, — с облегчением она бормочет. — Мне от тебя ничего не нужно. — Но я тебе буду как брат.
Он меня отверг, отверг, — по телефону плачет позвонившая Римма.
Октябрь 98 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
28
В то время, когда солнце пепси только всходило на городских щитах (солнце пепси поднималось над городом), солнце в небе (перевалило на другую его половину) клонилось к закату (заходило). Солнце города заходило, в то время, как солнце пепси в то время, как солнце пепси (поднималось), солнце города восходило солнце города, в то время как закатывалось
у солнца пепси было то преимущество перед солнцем в небе, что оно не заходило никогда, в то время как
у людей было то преимущество перед ними самими, что они не замечали своего приподнятого праздничного настроения, отражающегося на их лицах, обычного в конце ясного (солнечного) осеннего весеннего дня, но (нелепо выглядящего) кажущегося неподходящим (среди) к обилию толкающих друг друга, медленно продвигающихся или (просто) тесно стоящих на светофорах, между которыми люди сновали, оглядывались, перебранивались и друг друга окликали
в Доме Островского шел "Царь Федор Иоаннович"
странным было то, что иностранн(ая реклама)ые буквы «Philips» или над сталинскими многоэтажками уже не казались странными
с рекламного, насквозь видного щита украли машину. У едущих и стоящих машин было то преимущество перед
Вечерело.
29
Лена любит Женю. Она к нему бегает. С Танькой договорится, конечно. Хотя сначала немного покапризничает. Подъезжает в своем кресле к подоконнику и говорит, что если уйдешь, я брошусь. Я могу забраться. — Ну не бросайся, не бросайся, — уговаривает Лена, подбегая, и гладит по голове. Татьяна красавица у нее, с великолепными золотистыми волосами. Не то что у нее, и лицо серое. — Пожалуйста. Я скоро.
Она чувствует, как Татьяна смотрит ей вслед длинными, задумчивыми глазами.
Ах, как хорошо, — тащит ее через порог. — Это Лена, гениальная художница, — говорит Женя, хотя не видел ее картин. В огромной комнате ничего, кроме белого рояля, все сидят на соломенных круглых подстилках. Такую же сейчас же ей выдает и отходит на середину, откуда что-то вещает стоя. Она тоже садится.
Я — Валера, Женин друг. — многозначительно представляется красивый полнотелый мужчина. — Чем же Вы Евгения очаровали? Вы не хороши, в то, что гениальная художница, я не верю. — Не знаю. — Вы больны, сирота, может быть, очень бедны? — У меня сестра не ходит. — А, сестра в кресле, тогда понятно.
Он отворачивается, потеряв интерес. С того края по полу на подстилке к ней передвигается необыкновенно красивая женщина с огнедышащими ноздрями, как ей сейчас же представляется, если б ее рисовала.
Можно, я сяду рядом с Вами? Давайте дружить, меня зовут Римма. — Конечно. — Хорош, правда? — она показывает на стоящего в центре Женю. — Мне тоже очень нравится. Видите, хорошенькая справа? — Да. — Его подружка. Мне очень нужна такая, как Вы. Которой я бы могла всецело доверять. — Бред и дурные слухи, — раздраженно отзывается Валера. — Почему? — Ты сама знаешь. — Это вы все так думаете, а я ночевала у них. Открываю глаза, они стоят у окна голые. Они же думали, что я сплю.
Женя гомосексуалист.
Ты опять опоздала, — встретит ее Татьяна, — вон уже сколько. А она сядет к ней на колени и скажет, как всегда: — Ну не сердись, прости, последний раз — и будет ей расчесывать волосы. Она думает, что когда уходит, то предает сестру или ей изменяет. Хотя, например, у нее нет и не может быть мужчин. А та будет сперва отворачиваться. Незаметно начинают целоваться. Ласкают друг друга до одурения. От возбуждения Татьяна плачет.
Лена не считает себя лесбиянкой.
Ну, познакомились? — спрашивает подкравшийся Женька. — Да, да. Только мне, к сожалению, уже надо бежать. — Я знаю, что ты никогда не можешь досидеть до конца, я буду читать. Я обязательно, должен к тебе прийти посмотреть картины, можно?
Он приходит через несколько дней.
Сначала осторожно заглядывает к Татьяне. Это просто замечательно, я не знал, — говорит, проходя мимо прислоненных полотен, иногда нагибаясь. — Мы тебе обязательно должны устроить выставку.
Она стоит, опустив руки, как будто ждет чего-то. Она не верит ему, что эта мазня. Он близко подходит к ней. — Извини, но я не могу. Ты же знаешь, кто я. — Да, да, — с облегчением она бормочет. — Мне от тебя ничего не нужно. — Но я тебе буду как брат.
Он меня отверг, отверг, — по телефону плачет позвонившая Римма.
Октябрь 98 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47