Хана, мол, ему теперь, хоть ни взрывайся на хрен в Ванкувере… После таких откровений уважение к подразделению прапорщиц во всей бета-гамме выросло неимоверно.
О пропавшей Женьке первое время погрустили. Н-да, что-то явно гнида-Пластюкова перемудрила с несчастной прапорщицей. Но доказательств и следов никаких. А Пластюкова, пущай, во льдах Гренландии теперь помудрит. Полезно некоторым.
…А в это суровое время где-то в Море-Окияне на далекой Тихоокеанской флотилии молодой технолог выглянул из трюма и заголосил в переговорную трубу: «Товарищ капторанг, господин директор флотилии! Чо щас скажу-то! Кальмар, что давеча поймали, весь розовый сделался! Может еще в рассоле подержать, пускай крепче просолеет, ась?»
Внимательно выслушал его седой, умудренный опытом капитан по фамилии Кургузкин, бывший в далеком прошлом таким же зеленым технологом с розовыми представлениями о жизни, певший когда-то в общагах романтическим девушкам под гитару: «На далеком севере бродят рыбаки, а за ихним сейнером бродит рыба-кит!» и припев: «Но нет кита, нет кита, нет кита не видно! До чего, чего, до чего обидна-а! А-а!»
— Слушай меня, Тищенко! И слушай внимательно, сволочь! — сказал капитан Кургузкин вполголоса, закрывая трубу от первого помощника. — Кого ты травить этим собрался? Народ свой, Тищенко, ты собрался травить! Сам, паскуда, нажрись, а другим не смей навяливать! Подумай о будущих поколениях, Тищенко! Которым еще жить и жить, когда ты сдохнешь! Немедленно всю эту хрень за борт!
Потом капитан долго о чем-то вздыхал в смотровой рубке, смотрел на вскипавшую за бортом волну и, доставая очередную сигарету из именного портсигара, задумчиво почесывал жабры за ушами…
сказ одиннадцатый
О ВОЗРОЖДЕНИИ РЫНОЧНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ И РАЗВИТИИ ЧАСТНОГО ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВА В САМЫХ ОТСТАЛЫХ СЛОЯХ НАСЕЛЕНИЯ
Сколько, дама, вешать в граммах
Вам сегодня колбасы?
Сёдни прямо, без обмана
Оттарировал весы!
В чистой марлевой повязке,
Сопли натянув под глазки,
Я визита ожидал!
На коленках возле стенки
Снизив ради вас расценки,
Без утруски, без уценки,
Вам кусочек выбирал…
Раз кто новую веху в жизни начинает, это всегда в понедельник случается. Так сказка наша сказывается опять с понедельника, который начался, на удивление, сразу после воскресенья.
Явился дусик к новому месту назначения, а куда там себя приложить не знает, не ведает. Видит, народишко какой-то возле него шебуршится, ящики и мешки споро со складов таскает, брезент над прилавками растягивает, гирьки просверливает и свинец туды возле переносного мангала заливает. Потом размеренной походкой вышли какие-то важные мужчины в белых фартуках с синими печатями и портфелями в руках. На все куски парного мяса свои печати шлепнули, отобрав себе в портфели по хорошему такому кусищу да еще и ливера впридачу. Не обращая на них внимания, толстые хмурые бабы, зло ругаясь, хлопотали с весами, а суетливый мужичок с ноготок им какие-то печатки на весы навешивал. Всем было не до дусика, но лишь до той поры, пока в дверях невзрачной дощатой лачуги появился амбал в кожаной кепке и крикнул: «Деревенщина и бурлаки! Слышь меня! Все по машина-ам! Чужих немедленно выгнать с рынка! Сейчас Мамай за бакшишем подойдет!»
Сразу загудели машины, народ забегал, закричал, все почему-то дусика пихать к выходу начали. Дусик бочком-бочком да ото всех в сторонку шасть! И в щелку между двумя киосками таракашкой схоронился.
Задудели длинные трубы из бычьих берцовых костей, застучали тамтамами по прилавкам суетливые рыночные шестерки, и на опустевшую рыночную площадь торжественно выехал серебристый Мерседес-240. Сделав торжественный круг, он остановился перед входом в большой павильон, где уже разослали красную ковровую дорожку.
Подбежали два секьюрити, на ходу застегивая фраки, отворили заднюю дверку у фыркающей машины, и на ковровую дорожку осторожно ступил сафьяновыми ковбойскими сапожками сам Мамай Ишимбаевич Кердыбеев — смотрящий по Приволжскому Федеральному округу.
До дусика стало тихонько доходить, сколько он разного потерял в жизни, выбивая ненужные справки, стараясь по-хорошему дождаться подобающей его заслугам должности. Следом за секьюрити на поклон к Мамаю из павильона выскочили все недавние его партийные сотоварищи во главе с бывшим третьим секретарем обкома, еще на прошлой неделе крутившим барабан с назначениями в конференц-зале. Только тут дусик стал медленно просекать, откуда надо было к построению светлого будущего подбираться. Ну, да делать нечего. Валентин Борисович начал на шажок да полшажка протискиваться сквозь плотную толпу к становищу мамаеву, понимая, что это и есть та единственно возможная аудиенция, без которой в дальнейшем ему не найти своего места в жизни.
С ностальгической горечью Валентин Борисович вспомнил, как за просто так, за дореформенные три рубля повезло ему в молодости с покойной Виленой, а ведь раз на раз в жизни не приходится. Но все размышления о жизненных коллизиях он из головы выкинул и, выставив локти, не обращая внимания на тычки и пинки, принялся остервенело продираться к эпицентру событий сквозь плотную толпу, пропахшую потом и жаренным в нерафинированном подсолнечном масле репчатым луком.
Приподнявшись взглядом над склоненными головами к молочно-сизой полоске у самого горизонта, Мамай неожиданно крикнул страшным, отвратительным голосом: «Двасать процент со вщерашнего дни!»
Базарный люд вздрогнул, в страхе поддался назад, чуть не раздавив барахтающегося дусика в блин с начинкой о заколоченную дверь не работающего сортира. И лишь одна баба в грязном белом фартуке, завыв на всю площадь, бросилась перед ним на колени на край ковровой дорожки: «Не вели казнить, вели слово молвить, грозный наш Мамай Ишимбаевич!»
— Что это у тебя такой непорядок сегодня, Павлюченко? — недовольно спросил вполголоса Мамай краснорожего мужика в синих нарукавниках.
— Не могу знать, Ваше Превосходительство! — растерянно пробормотал тот.
— Второе тебе строгое предупреждение, Павлюченко, — прошипел Мамай ему, а для всех громко сказал: «Одно другому не помеха. Можно и слово молвить, а после — можно и казнить. На рынке, мадам, и два надвое случается. Говори, раз вылезла!»
— За что же это двадцать процентов-то, батюшка? — ныла баба, цепляясь за ноги отпихивающегося Мамая. — Ведь и так последнее выколачиваем!
— Ах, ты баба, глупая, неразумная! — заорал визгливо Мамай, ногами в сапожках сафьяновых на нее затопав, — Ты хоть раньше газетки читала? Ты хоть знаешь, сколько у народишки твоего по чулкам да по матрасам от меня средств финансовых в тайниках пораспихано? Прикидываются они! Чего им по базару шастать, если денег нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
О пропавшей Женьке первое время погрустили. Н-да, что-то явно гнида-Пластюкова перемудрила с несчастной прапорщицей. Но доказательств и следов никаких. А Пластюкова, пущай, во льдах Гренландии теперь помудрит. Полезно некоторым.
…А в это суровое время где-то в Море-Окияне на далекой Тихоокеанской флотилии молодой технолог выглянул из трюма и заголосил в переговорную трубу: «Товарищ капторанг, господин директор флотилии! Чо щас скажу-то! Кальмар, что давеча поймали, весь розовый сделался! Может еще в рассоле подержать, пускай крепче просолеет, ась?»
Внимательно выслушал его седой, умудренный опытом капитан по фамилии Кургузкин, бывший в далеком прошлом таким же зеленым технологом с розовыми представлениями о жизни, певший когда-то в общагах романтическим девушкам под гитару: «На далеком севере бродят рыбаки, а за ихним сейнером бродит рыба-кит!» и припев: «Но нет кита, нет кита, нет кита не видно! До чего, чего, до чего обидна-а! А-а!»
— Слушай меня, Тищенко! И слушай внимательно, сволочь! — сказал капитан Кургузкин вполголоса, закрывая трубу от первого помощника. — Кого ты травить этим собрался? Народ свой, Тищенко, ты собрался травить! Сам, паскуда, нажрись, а другим не смей навяливать! Подумай о будущих поколениях, Тищенко! Которым еще жить и жить, когда ты сдохнешь! Немедленно всю эту хрень за борт!
Потом капитан долго о чем-то вздыхал в смотровой рубке, смотрел на вскипавшую за бортом волну и, доставая очередную сигарету из именного портсигара, задумчиво почесывал жабры за ушами…
сказ одиннадцатый
О ВОЗРОЖДЕНИИ РЫНОЧНЫХ ТЕНДЕНЦИЙ И РАЗВИТИИ ЧАСТНОГО ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВА В САМЫХ ОТСТАЛЫХ СЛОЯХ НАСЕЛЕНИЯ
Сколько, дама, вешать в граммах
Вам сегодня колбасы?
Сёдни прямо, без обмана
Оттарировал весы!
В чистой марлевой повязке,
Сопли натянув под глазки,
Я визита ожидал!
На коленках возле стенки
Снизив ради вас расценки,
Без утруски, без уценки,
Вам кусочек выбирал…
Раз кто новую веху в жизни начинает, это всегда в понедельник случается. Так сказка наша сказывается опять с понедельника, который начался, на удивление, сразу после воскресенья.
Явился дусик к новому месту назначения, а куда там себя приложить не знает, не ведает. Видит, народишко какой-то возле него шебуршится, ящики и мешки споро со складов таскает, брезент над прилавками растягивает, гирьки просверливает и свинец туды возле переносного мангала заливает. Потом размеренной походкой вышли какие-то важные мужчины в белых фартуках с синими печатями и портфелями в руках. На все куски парного мяса свои печати шлепнули, отобрав себе в портфели по хорошему такому кусищу да еще и ливера впридачу. Не обращая на них внимания, толстые хмурые бабы, зло ругаясь, хлопотали с весами, а суетливый мужичок с ноготок им какие-то печатки на весы навешивал. Всем было не до дусика, но лишь до той поры, пока в дверях невзрачной дощатой лачуги появился амбал в кожаной кепке и крикнул: «Деревенщина и бурлаки! Слышь меня! Все по машина-ам! Чужих немедленно выгнать с рынка! Сейчас Мамай за бакшишем подойдет!»
Сразу загудели машины, народ забегал, закричал, все почему-то дусика пихать к выходу начали. Дусик бочком-бочком да ото всех в сторонку шасть! И в щелку между двумя киосками таракашкой схоронился.
Задудели длинные трубы из бычьих берцовых костей, застучали тамтамами по прилавкам суетливые рыночные шестерки, и на опустевшую рыночную площадь торжественно выехал серебристый Мерседес-240. Сделав торжественный круг, он остановился перед входом в большой павильон, где уже разослали красную ковровую дорожку.
Подбежали два секьюрити, на ходу застегивая фраки, отворили заднюю дверку у фыркающей машины, и на ковровую дорожку осторожно ступил сафьяновыми ковбойскими сапожками сам Мамай Ишимбаевич Кердыбеев — смотрящий по Приволжскому Федеральному округу.
До дусика стало тихонько доходить, сколько он разного потерял в жизни, выбивая ненужные справки, стараясь по-хорошему дождаться подобающей его заслугам должности. Следом за секьюрити на поклон к Мамаю из павильона выскочили все недавние его партийные сотоварищи во главе с бывшим третьим секретарем обкома, еще на прошлой неделе крутившим барабан с назначениями в конференц-зале. Только тут дусик стал медленно просекать, откуда надо было к построению светлого будущего подбираться. Ну, да делать нечего. Валентин Борисович начал на шажок да полшажка протискиваться сквозь плотную толпу к становищу мамаеву, понимая, что это и есть та единственно возможная аудиенция, без которой в дальнейшем ему не найти своего места в жизни.
С ностальгической горечью Валентин Борисович вспомнил, как за просто так, за дореформенные три рубля повезло ему в молодости с покойной Виленой, а ведь раз на раз в жизни не приходится. Но все размышления о жизненных коллизиях он из головы выкинул и, выставив локти, не обращая внимания на тычки и пинки, принялся остервенело продираться к эпицентру событий сквозь плотную толпу, пропахшую потом и жаренным в нерафинированном подсолнечном масле репчатым луком.
Приподнявшись взглядом над склоненными головами к молочно-сизой полоске у самого горизонта, Мамай неожиданно крикнул страшным, отвратительным голосом: «Двасать процент со вщерашнего дни!»
Базарный люд вздрогнул, в страхе поддался назад, чуть не раздавив барахтающегося дусика в блин с начинкой о заколоченную дверь не работающего сортира. И лишь одна баба в грязном белом фартуке, завыв на всю площадь, бросилась перед ним на колени на край ковровой дорожки: «Не вели казнить, вели слово молвить, грозный наш Мамай Ишимбаевич!»
— Что это у тебя такой непорядок сегодня, Павлюченко? — недовольно спросил вполголоса Мамай краснорожего мужика в синих нарукавниках.
— Не могу знать, Ваше Превосходительство! — растерянно пробормотал тот.
— Второе тебе строгое предупреждение, Павлюченко, — прошипел Мамай ему, а для всех громко сказал: «Одно другому не помеха. Можно и слово молвить, а после — можно и казнить. На рынке, мадам, и два надвое случается. Говори, раз вылезла!»
— За что же это двадцать процентов-то, батюшка? — ныла баба, цепляясь за ноги отпихивающегося Мамая. — Ведь и так последнее выколачиваем!
— Ах, ты баба, глупая, неразумная! — заорал визгливо Мамай, ногами в сапожках сафьяновых на нее затопав, — Ты хоть раньше газетки читала? Ты хоть знаешь, сколько у народишки твоего по чулкам да по матрасам от меня средств финансовых в тайниках пораспихано? Прикидываются они! Чего им по базару шастать, если денег нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23