И себе берет такую же. Затем отрезает каждому по тоненькому ломтику мяса. Но Рамондо это не нравится.
– Вы слишком к нему добры, господин, – говорит он возмущенно. – Этот тип ничего еще не заслужил.
Никомед садится на ворох соломы, и все трое принимаются за еду. Чуть погодя Никомед спрашивает как бы между прочим:
– Вам доводилось когда-нибудь слышать о иерусалимских собаках?
Рамондо отрицательно мотает головой, а бродяга с плутовским видом спрашивает:
– Может, иерусалимские собаки – это неверные?
Никомед начинает говорить, не обращаясь ни к бродяге, ни к Рамондо:
– Рассказывают, что в лунные ночи иерусалимские собаки лают и воют, как бешеные волки. Толкуют этот факт по-разному: мусульмане по-своему, христиане-пилигримы по-своему… И доводы одних никогда не совпадают с доводами других, хотя все верят, что это – знак, свидетельствующий о присутствии именно их Бога. Хотелось бы знать, что думает о собаках Иерусалима тот, кто в Бога не верит.
Рамондо на мгновение перестает жевать и разводит руками, как человек, не знающий, что и ответить. А нищий с хитренькой улыбочкой пытается объяснить все по-своему:
– А если собаки эти просто голодные? Я знаю, что такое голод, и клянусь, что когда человек голоден, он готов выть по-собачьи.
Никомед растягивается во весь рост на соломе и, зевнув, говорит:
– Я устал. Сосну немного. Может, мне удастся найти ответ на этот вопрос во сне.
Глубоко вздохнув, он поворачивается спиной к Рамондо и нищему, закрывает глаза и сразу же проваливается в глубокий сон.
Бродяга подсаживается поближе к Рамондо и, кивнув на заснувшего барона, крутит пальцем у виска, желая показать, что тот не в своем уме.
– По-моему, вы сами – иерусалимские собаки, – говорит он, приглушенно хихикая. – Кого вы хотите обмануть? Напялили на себя плащи крестоносцев и топчетесь вокруг замка.
Рамондо хватает нищего за руку.
– Молчи! Тебе этого не понять!
– Отпусти, мне же больно!
Рамондо разжимает пальцы, и бродяга трет свою кисть.
– Ты и сам, должно быть, сумасшедший, раз согласился сопровождать сумасшедшего хозяина.
– Молчи!
– Ладно. Ничего больше не скажу. Даже не предложу одно интересное дело. Слишком ты глуп для этого.
Дождь понемногу стихает, крупные капли все реже скатываются с края навеса.
Никомед громко храпит.
Бродяга присел в уголке и копается в своей суме.
Рамондо, устроившись в противоположном углу, не спускает с него глаз.
Наконец дождь совсем перестает. Откуда-то издалека до них доносится собачий лай.
– Иерусалимские собаки… – с откровенной насмешкой говорит нищий. И опять, кивая на спящего Никомеда, «со значением» крутит пальцем у виска.
Рамондо встает, потягивается, чтобы размять затекшие члены, и как бы невзначай садится поближе к бродяге, который, подмигнув ему. прикрывает рот рукой: молчу, мол.
Рамондо заговаривает сам:
– На какое такое предложение ты тут намекал?…
– А, предложение… – смерив Рамондо насмешливым взглядом, бродяга продолжает: – Поскольку ты мне приглянулся, хотел пригласить тебя в компанию. Нищенство – выгодная штука.
Рамондо запускает руку в тряпье, которое бродяга вытащил из сумы, и. пренебрежительно морщась, разбрасывает его вокруг.
Бродяга вскипает:
– Нечего судить о людях по одежке! Может, прикажешь нищему одеваться в пурпур? Ничего, годика через два я прекращу это занятие и куплю себе землю… А вдвоем работать легче…
Рамондо с интересом смотрит на ухмыляющегося бродягу.
– Это как же? Я должен уйти с тобой и бросить своего хозяина?
– За один год сможешь заработать больше, чем у него за всю жизнь. Ну и поразвлечься, конечно… На свете столько женщин… Есть женщины, которые и на шаг к себе не подпустят знакомого или соседа, зато охотно отдаются бродяге, потому что никогда больше с ним не встретятся… А главное, ни от кого тебе не надо зависеть, сам станешь решать, куда тебе идти и что делать… – Глянув на мула и подмигнув, он добавляет: – И его прихватим…
– Это мул моего хозяина.
Бродяга бросает взгляд на спящего Никомеда и проводит большим пальцем по шее, показывая, что хозяина можно зарезать.
Рамондо вздрагивает, но воли чувствам не дает, лишь замечает:
– Это не для меня.
– Не беспокойся, о нем я позабочусь сам.
С этими словами бродяга вытаскивает здоровенный нож и подходит к безмятежно спящему на соломе Никомеду.
Рамондо, дождавшись, когда рука с ножом нависнет над горлом хозяина, набрасывается сзади на бродягу и, обхватив его шею, начинает душить. Ой!… Ой!… – орет полузадохшийся бродяга. – Отпусти же!…
Сразу проснувшийся Никомед видит бродягу с ножом в руке и Рамондо, намеревающегося придушить мерзавца.
Ситуация достаточно ясна. Никомед делает слуге знак ослабить хватку.
Бродяга, лицо которого уже начало синеть, выпускает из руки нож, а Рамондо тут же его подбирает и засовывает себе за пояс.
Освободившись, наконец, от смертельных тисков, бродяга падает на колени перед бароном:
– Я червь! Смилуйтесь, господин, над ничтожным червем! О милосердии вас молю, о милосердии!
Он сам колотит себя по руке, осмелившейся поднять нож, плюет на нее, в общем, разыгрывает целую сцену глубокого раскаяния.
– Я предатель, трус, подлец… Сжальтесь, сжальтесь над ничтожным грешником… Накажите меня по справедливости, мой господин, но все же простите…
Рамондо хватается за меч и взглядом просит у хозяина разрешения положить этому конец. Бродяга же все продолжает ныть:
– Да падет ваш гнев на меня, гнусного червя, мой благородный господин…
Рамондо уже заносит над ним свой карающий меч, а Никомед поощряет его едва заметным движением глаз. И тут град ударов плашмя обрушивается на спину бродяги, который, вырываясь от Рамондо, кричит:
– Ай! Ай! На помощь!
Бродяга извивается у него в руках и все норовит дотянуться до своей сумы, оставшейся под навесом, а схватив ее, пускается наутек.
Но Рамондо этого мало. Он бежит за нищим, настигает его, лупит по спине, а потом еще долго швыряет вдогонку ему камни.
Наконец, совершенно обессиленный, но с сознанием исполненного долга Рамондо возвращается под навес, к хозяину. И тут вдруг неожиданно начинает плакать.
Никомед в полной растерянности спрашивает его:
– Что с тобой, Рамондо? Ты раскаиваешься в содеянном?
Рамондо сердито кивает:
– Ну да, господин. Мы не должны были позволить ему убежать. Теперь этот мерзавец попросит убежища в замке… Станет есть ваш хлеб… Греться у вашего очага…
Никомед снисходительно улыбается.
– Ты все думаешь о замке. Ну и упрям же ты, Рамондо. – С этими словами он поднимается со своего, импровизированного ложа. – Иди-ка сюда.
Вместе со слугой Никомед подходит к стволу дерева, служащего опорой для навеса, вынимает из ножен меч и делает очередную зарубку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Вы слишком к нему добры, господин, – говорит он возмущенно. – Этот тип ничего еще не заслужил.
Никомед садится на ворох соломы, и все трое принимаются за еду. Чуть погодя Никомед спрашивает как бы между прочим:
– Вам доводилось когда-нибудь слышать о иерусалимских собаках?
Рамондо отрицательно мотает головой, а бродяга с плутовским видом спрашивает:
– Может, иерусалимские собаки – это неверные?
Никомед начинает говорить, не обращаясь ни к бродяге, ни к Рамондо:
– Рассказывают, что в лунные ночи иерусалимские собаки лают и воют, как бешеные волки. Толкуют этот факт по-разному: мусульмане по-своему, христиане-пилигримы по-своему… И доводы одних никогда не совпадают с доводами других, хотя все верят, что это – знак, свидетельствующий о присутствии именно их Бога. Хотелось бы знать, что думает о собаках Иерусалима тот, кто в Бога не верит.
Рамондо на мгновение перестает жевать и разводит руками, как человек, не знающий, что и ответить. А нищий с хитренькой улыбочкой пытается объяснить все по-своему:
– А если собаки эти просто голодные? Я знаю, что такое голод, и клянусь, что когда человек голоден, он готов выть по-собачьи.
Никомед растягивается во весь рост на соломе и, зевнув, говорит:
– Я устал. Сосну немного. Может, мне удастся найти ответ на этот вопрос во сне.
Глубоко вздохнув, он поворачивается спиной к Рамондо и нищему, закрывает глаза и сразу же проваливается в глубокий сон.
Бродяга подсаживается поближе к Рамондо и, кивнув на заснувшего барона, крутит пальцем у виска, желая показать, что тот не в своем уме.
– По-моему, вы сами – иерусалимские собаки, – говорит он, приглушенно хихикая. – Кого вы хотите обмануть? Напялили на себя плащи крестоносцев и топчетесь вокруг замка.
Рамондо хватает нищего за руку.
– Молчи! Тебе этого не понять!
– Отпусти, мне же больно!
Рамондо разжимает пальцы, и бродяга трет свою кисть.
– Ты и сам, должно быть, сумасшедший, раз согласился сопровождать сумасшедшего хозяина.
– Молчи!
– Ладно. Ничего больше не скажу. Даже не предложу одно интересное дело. Слишком ты глуп для этого.
Дождь понемногу стихает, крупные капли все реже скатываются с края навеса.
Никомед громко храпит.
Бродяга присел в уголке и копается в своей суме.
Рамондо, устроившись в противоположном углу, не спускает с него глаз.
Наконец дождь совсем перестает. Откуда-то издалека до них доносится собачий лай.
– Иерусалимские собаки… – с откровенной насмешкой говорит нищий. И опять, кивая на спящего Никомеда, «со значением» крутит пальцем у виска.
Рамондо встает, потягивается, чтобы размять затекшие члены, и как бы невзначай садится поближе к бродяге, который, подмигнув ему. прикрывает рот рукой: молчу, мол.
Рамондо заговаривает сам:
– На какое такое предложение ты тут намекал?…
– А, предложение… – смерив Рамондо насмешливым взглядом, бродяга продолжает: – Поскольку ты мне приглянулся, хотел пригласить тебя в компанию. Нищенство – выгодная штука.
Рамондо запускает руку в тряпье, которое бродяга вытащил из сумы, и. пренебрежительно морщась, разбрасывает его вокруг.
Бродяга вскипает:
– Нечего судить о людях по одежке! Может, прикажешь нищему одеваться в пурпур? Ничего, годика через два я прекращу это занятие и куплю себе землю… А вдвоем работать легче…
Рамондо с интересом смотрит на ухмыляющегося бродягу.
– Это как же? Я должен уйти с тобой и бросить своего хозяина?
– За один год сможешь заработать больше, чем у него за всю жизнь. Ну и поразвлечься, конечно… На свете столько женщин… Есть женщины, которые и на шаг к себе не подпустят знакомого или соседа, зато охотно отдаются бродяге, потому что никогда больше с ним не встретятся… А главное, ни от кого тебе не надо зависеть, сам станешь решать, куда тебе идти и что делать… – Глянув на мула и подмигнув, он добавляет: – И его прихватим…
– Это мул моего хозяина.
Бродяга бросает взгляд на спящего Никомеда и проводит большим пальцем по шее, показывая, что хозяина можно зарезать.
Рамондо вздрагивает, но воли чувствам не дает, лишь замечает:
– Это не для меня.
– Не беспокойся, о нем я позабочусь сам.
С этими словами бродяга вытаскивает здоровенный нож и подходит к безмятежно спящему на соломе Никомеду.
Рамондо, дождавшись, когда рука с ножом нависнет над горлом хозяина, набрасывается сзади на бродягу и, обхватив его шею, начинает душить. Ой!… Ой!… – орет полузадохшийся бродяга. – Отпусти же!…
Сразу проснувшийся Никомед видит бродягу с ножом в руке и Рамондо, намеревающегося придушить мерзавца.
Ситуация достаточно ясна. Никомед делает слуге знак ослабить хватку.
Бродяга, лицо которого уже начало синеть, выпускает из руки нож, а Рамондо тут же его подбирает и засовывает себе за пояс.
Освободившись, наконец, от смертельных тисков, бродяга падает на колени перед бароном:
– Я червь! Смилуйтесь, господин, над ничтожным червем! О милосердии вас молю, о милосердии!
Он сам колотит себя по руке, осмелившейся поднять нож, плюет на нее, в общем, разыгрывает целую сцену глубокого раскаяния.
– Я предатель, трус, подлец… Сжальтесь, сжальтесь над ничтожным грешником… Накажите меня по справедливости, мой господин, но все же простите…
Рамондо хватается за меч и взглядом просит у хозяина разрешения положить этому конец. Бродяга же все продолжает ныть:
– Да падет ваш гнев на меня, гнусного червя, мой благородный господин…
Рамондо уже заносит над ним свой карающий меч, а Никомед поощряет его едва заметным движением глаз. И тут град ударов плашмя обрушивается на спину бродяги, который, вырываясь от Рамондо, кричит:
– Ай! Ай! На помощь!
Бродяга извивается у него в руках и все норовит дотянуться до своей сумы, оставшейся под навесом, а схватив ее, пускается наутек.
Но Рамондо этого мало. Он бежит за нищим, настигает его, лупит по спине, а потом еще долго швыряет вдогонку ему камни.
Наконец, совершенно обессиленный, но с сознанием исполненного долга Рамондо возвращается под навес, к хозяину. И тут вдруг неожиданно начинает плакать.
Никомед в полной растерянности спрашивает его:
– Что с тобой, Рамондо? Ты раскаиваешься в содеянном?
Рамондо сердито кивает:
– Ну да, господин. Мы не должны были позволить ему убежать. Теперь этот мерзавец попросит убежища в замке… Станет есть ваш хлеб… Греться у вашего очага…
Никомед снисходительно улыбается.
– Ты все думаешь о замке. Ну и упрям же ты, Рамондо. – С этими словами он поднимается со своего, импровизированного ложа. – Иди-ка сюда.
Вместе со слугой Никомед подходит к стволу дерева, служащего опорой для навеса, вынимает из ножен меч и делает очередную зарубку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16