Но и это было бы ничего, если бы не проезжали они по краю танкодрома, где в уютной тени расположилась партячейка их отряда в составе Коммунара Пупышева, Поросюка и пары старослужащих из механиков за изучением материалов последнего партийного съезда, и надо же было так случиться, что расположились они как раз на пути следования БМП и свернуть Рудаки не мог, так как рычаги ходили туго, да и забыл он, за какой рычаг надо тянуть.
Бежали партийцы, как пресловутые зайцы перед ревущей боевой машиной, бежали, бросив газеты и личное имущество, поэтому переехал Рудаки газету с портретом генерального секретаря, пилотку Поросюка и планшетку Пупышева и должны были все эти предметы выступать как вещественные доказательства на готовящемся «суде офицерской чести». Особенно веской уликой был перееханный генсек – изуродован он был изрядно и выглядел жалко.
До речки они все же доехали и уже прыгали с брони в мутноватую воду, когда настиг их джип дежурного, и были доставлены они всей компанией к Ермакову, но дальнейших наказаний не последовало, так как начинались маневры и, как уже говорилось, переводить наблюдателям, кроме них, было некому. Поэтому был Рудаки сейчас абсолютно уверен, что решение отложить наказание было пересмотрено и ждет его «губа», а может, и что похуже, учитывая степень перекошенности лица генсека.
Правда, где-то в глубине души сомневался он, что вызов к полковнику был связан с последним эпизодом, где-то в глубине души или еще где сидело у него слово «Африка» и связанные с этим словом смутные образы каких-то озер, хижин на сваях и тощих собак. Он гнал эти образы, но они возвращались и исчезли только тогда, когда предстал он перед полковником Грибичем и тот сказал, нахмурив и без того грозно сросшиеся брови:
– Антисоветчиной пахнет ваша история.
– Случайно получилось, товарищ полковник, с управлением не справился, – сказал Рудаки, рассматривая свои запыленные сапоги.
– А сапоги тоже случайно не почистили? – поинтересовался Грибич.
– Как раз собирался, – ответил Рудаки.
Грибич молча покачал головой, а потом вдруг хлопнул ладонью по столу и сказал:
– Ну, ладно! У меня достаточно оснований, чтобы отдать вас под трибунал – есть заявления старшего лейтенанта Пупышева и лейтенанта Поросюка, они определенно заявляют, что вы намеренно направили машину на партячейку, стремясь нанести им физические повреждения или увечья, – он сделал внушительную паузу, а Рудаки подумал: «Сука, Поросюк! Ну, ладно Коммунар – ему по штату положено, а Поросюк – товарищ называется!». Грибйч между тем продолжил: – Однако, учитывая вашу молодость и искреннее раскаяние… Ведь вы раскаиваетесь? – поинтересовался он.
– Конечно, – ответил Рудаки и посмотрел в окно.
В окно была видна дорожка, ведущая от проходной к казармам, и по ней как раз шли лейтенанты Байборода и Крамаренко, судя по веселой походке и оттопыренным карманам, предложение Байбороды насчет «портвешка» было только что успешно реализовано.
Рудаки завистливо вздохнул, а полковник Грибич между тем продолжил свою тираду, и если опустить эпитеты, то из произнесенного полковником страстного монолога явствовало, что «дело о преднамеренном наезде на партячейку» – именно так назвал это дело полковник – приостановлено и лейтенанту Рудаки дается возможность искупить свою вину отличным выполнением боевой задачи в ходе предстоящих маневров.
«А как же тростниковые хижины, озера и прочая Африка?» – несколько удивлялся Рудаки, выходя от полковника после разноса, – он уже успел привыкнуть к своим постоянно сбывающимся предчувствиям, и то, что очередное его предвидение сейчас не сбылось, как-то немного удивляло и даже тревожило.
Однако ожидали его сейчас не тростниковые хижины и прочая экзотика, а вполне прозаические дела, среди которых одно было приятным – не ошибся, он и лейтенанты Байборода и Крамаренко действительно озаботились портвейном и вечером предстояла дегустация, а остальные дела были неприятными, но неизбежными, и самым неприятным из них была ночная тревога.
Не то чтобы лейтенант Рудаки особенно боялся этой тревоги – бояться там было нечего, а не любил он неопределенности: когда будет тревога, точно никто в отряде не знал, и это означало, что тебя разбудят, не известно когда среди ночи, и надо будет поспешно и неаккуратно одеваться, а потом куда-то бежать без завтрака и, что самое неприятное, даже без чашки чаю какого-никакого.
Рудаки армию любил за то, что делала она людей легкими и безответственными, даже и против войны не очень бы возражал – в ее средневеково-романтическом варианте, с обязательным завтраком перед боем, построением в карэ и… под барабанный бой. Но чтобы вот так – среди ночи и даже без чая!..
Однако все вышло не так уж и плохо. Во-первых, заснуть ему не удалось, и потому никакого внезапного пробуждения не было. Когда задребезжали звонки тревоги, он давно уже лежал без сна, слушая храп Крамаренко с нижней койки и перебирая в уме странные свои предвидения и сны. Он спрыгнул с койки и побежал умываться, увертываясь по дороге от полусонных и полуодетых воинов, тыкающихся туда-сюда.
Кроме него, в умывальной (она же туалет) никого не было, и он не спеша умылся и набрал в захваченную кружку воды для чая. Когда он вернулся к себе, боевые товарищи еще пребывали в разобранном состоянии, но в коридоре уже слышался львиный рык полковника Ермакова и скоро должно было появиться и их непосредственное начальство, поэтому с чаем надо было спешить.
У них с Крамаренко для чая было все необходимое – недаром Леня был инженером на каком-то секретном заводе – привез он с собой кипятильник-зверь, от которого свет в казарме сразу тускнел, зато вода закипала мгновенно. Когда в дверях их закутка появился Грибич и натужно заорал, они не только сами выпили обжигающего крепкого чаю, но и Саню угостили, и можно было и закурить.
Однако закурить удалось только возле гаража, где стояли их машины, зато закурить можно было со вкусом и не спеша, так как на гараже висел огромный замок, а ключ, как оказалось, был у прапорщика, который жил в городе. Послали нарочного за прапорщиком, но он приехал без ключа, долго ругался, что ему не сказали, что надо было взять ключ, и, отругавшись, снова уехал за ключом.
Когда их колонна наконец выехала, на дворе было уже позднее утро. Трясясь на заднем сиденье «газика», Рудаки в который уже раз думал о вечном и неизбывном армейском беспорядке, несмотря на который, все же удается иногда побеждать врагов, может быть, потому, что у тех беспорядка тоже не меньше. А потом начались маневры.
Если бы потом, спустя даже немного времени, скажем, через месяц, спросили бы Рудаки, что он помнит из того, что было на маневрах, то смог бы он вспомнить только несколько эпизодов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Бежали партийцы, как пресловутые зайцы перед ревущей боевой машиной, бежали, бросив газеты и личное имущество, поэтому переехал Рудаки газету с портретом генерального секретаря, пилотку Поросюка и планшетку Пупышева и должны были все эти предметы выступать как вещественные доказательства на готовящемся «суде офицерской чести». Особенно веской уликой был перееханный генсек – изуродован он был изрядно и выглядел жалко.
До речки они все же доехали и уже прыгали с брони в мутноватую воду, когда настиг их джип дежурного, и были доставлены они всей компанией к Ермакову, но дальнейших наказаний не последовало, так как начинались маневры и, как уже говорилось, переводить наблюдателям, кроме них, было некому. Поэтому был Рудаки сейчас абсолютно уверен, что решение отложить наказание было пересмотрено и ждет его «губа», а может, и что похуже, учитывая степень перекошенности лица генсека.
Правда, где-то в глубине души сомневался он, что вызов к полковнику был связан с последним эпизодом, где-то в глубине души или еще где сидело у него слово «Африка» и связанные с этим словом смутные образы каких-то озер, хижин на сваях и тощих собак. Он гнал эти образы, но они возвращались и исчезли только тогда, когда предстал он перед полковником Грибичем и тот сказал, нахмурив и без того грозно сросшиеся брови:
– Антисоветчиной пахнет ваша история.
– Случайно получилось, товарищ полковник, с управлением не справился, – сказал Рудаки, рассматривая свои запыленные сапоги.
– А сапоги тоже случайно не почистили? – поинтересовался Грибич.
– Как раз собирался, – ответил Рудаки.
Грибич молча покачал головой, а потом вдруг хлопнул ладонью по столу и сказал:
– Ну, ладно! У меня достаточно оснований, чтобы отдать вас под трибунал – есть заявления старшего лейтенанта Пупышева и лейтенанта Поросюка, они определенно заявляют, что вы намеренно направили машину на партячейку, стремясь нанести им физические повреждения или увечья, – он сделал внушительную паузу, а Рудаки подумал: «Сука, Поросюк! Ну, ладно Коммунар – ему по штату положено, а Поросюк – товарищ называется!». Грибйч между тем продолжил: – Однако, учитывая вашу молодость и искреннее раскаяние… Ведь вы раскаиваетесь? – поинтересовался он.
– Конечно, – ответил Рудаки и посмотрел в окно.
В окно была видна дорожка, ведущая от проходной к казармам, и по ней как раз шли лейтенанты Байборода и Крамаренко, судя по веселой походке и оттопыренным карманам, предложение Байбороды насчет «портвешка» было только что успешно реализовано.
Рудаки завистливо вздохнул, а полковник Грибич между тем продолжил свою тираду, и если опустить эпитеты, то из произнесенного полковником страстного монолога явствовало, что «дело о преднамеренном наезде на партячейку» – именно так назвал это дело полковник – приостановлено и лейтенанту Рудаки дается возможность искупить свою вину отличным выполнением боевой задачи в ходе предстоящих маневров.
«А как же тростниковые хижины, озера и прочая Африка?» – несколько удивлялся Рудаки, выходя от полковника после разноса, – он уже успел привыкнуть к своим постоянно сбывающимся предчувствиям, и то, что очередное его предвидение сейчас не сбылось, как-то немного удивляло и даже тревожило.
Однако ожидали его сейчас не тростниковые хижины и прочая экзотика, а вполне прозаические дела, среди которых одно было приятным – не ошибся, он и лейтенанты Байборода и Крамаренко действительно озаботились портвейном и вечером предстояла дегустация, а остальные дела были неприятными, но неизбежными, и самым неприятным из них была ночная тревога.
Не то чтобы лейтенант Рудаки особенно боялся этой тревоги – бояться там было нечего, а не любил он неопределенности: когда будет тревога, точно никто в отряде не знал, и это означало, что тебя разбудят, не известно когда среди ночи, и надо будет поспешно и неаккуратно одеваться, а потом куда-то бежать без завтрака и, что самое неприятное, даже без чашки чаю какого-никакого.
Рудаки армию любил за то, что делала она людей легкими и безответственными, даже и против войны не очень бы возражал – в ее средневеково-романтическом варианте, с обязательным завтраком перед боем, построением в карэ и… под барабанный бой. Но чтобы вот так – среди ночи и даже без чая!..
Однако все вышло не так уж и плохо. Во-первых, заснуть ему не удалось, и потому никакого внезапного пробуждения не было. Когда задребезжали звонки тревоги, он давно уже лежал без сна, слушая храп Крамаренко с нижней койки и перебирая в уме странные свои предвидения и сны. Он спрыгнул с койки и побежал умываться, увертываясь по дороге от полусонных и полуодетых воинов, тыкающихся туда-сюда.
Кроме него, в умывальной (она же туалет) никого не было, и он не спеша умылся и набрал в захваченную кружку воды для чая. Когда он вернулся к себе, боевые товарищи еще пребывали в разобранном состоянии, но в коридоре уже слышался львиный рык полковника Ермакова и скоро должно было появиться и их непосредственное начальство, поэтому с чаем надо было спешить.
У них с Крамаренко для чая было все необходимое – недаром Леня был инженером на каком-то секретном заводе – привез он с собой кипятильник-зверь, от которого свет в казарме сразу тускнел, зато вода закипала мгновенно. Когда в дверях их закутка появился Грибич и натужно заорал, они не только сами выпили обжигающего крепкого чаю, но и Саню угостили, и можно было и закурить.
Однако закурить удалось только возле гаража, где стояли их машины, зато закурить можно было со вкусом и не спеша, так как на гараже висел огромный замок, а ключ, как оказалось, был у прапорщика, который жил в городе. Послали нарочного за прапорщиком, но он приехал без ключа, долго ругался, что ему не сказали, что надо было взять ключ, и, отругавшись, снова уехал за ключом.
Когда их колонна наконец выехала, на дворе было уже позднее утро. Трясясь на заднем сиденье «газика», Рудаки в который уже раз думал о вечном и неизбывном армейском беспорядке, несмотря на который, все же удается иногда побеждать врагов, может быть, потому, что у тех беспорядка тоже не меньше. А потом начались маневры.
Если бы потом, спустя даже немного времени, скажем, через месяц, спросили бы Рудаки, что он помнит из того, что было на маневрах, то смог бы он вспомнить только несколько эпизодов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55