Увы ему, сыновья росли.
Как-то ранней весной (Юхану в ту пору было шестнадцать, а Нииле - тринадцать) в субботу отец приказал им ехать с ним в лес. Покуда наст был твердый, надо было успеть вывезти на лесную дорогу несколько поленниц - забракованные дрова, скупленные Исаком по дешевке. Одолжив чужой снегоход, Исак мчался по бездорожью, лавируя меж пнями и кочками, а позади прыгали сани, где, потирая ладонями обветренные щеки, сидели его сыновья. Исак видел, как они о чем-то переговариваются, искоса поглядывая на спину отца, но рев мотора заглушал их бормотание.
Денек выдался солнечный. Свет струится сквозь сосновые кроны, горит и переливается на зеркале снежных чешуек. Бороды лишайников, ошметки коры, сорванные весенними ветрами, мало-помалу вмерзли в подтаявший наст. За ночь мороз вновь выковал из снега крепкий щит, и теперь его можно резать пальцем, выхватывая большими кусками. А под настом снежок, воздушный как пудра и такой рыхлый, что запросто уходишь в него по пояс.
Исак пнул смерзшуюся поленницу, отыскал лопату и велел Юхану разгребать снег. Да сказал, чтоб живо, не вздумайте, мол, возиться - не управимся за утро, мало вам, сынки, не покажется, ох, не покажется.
Юхан спокойно принял лопату и приставил ее к поленнице. Затем, сняв рукавицы, железным кулаком решительно стукнул отца в правую бровь. Исак не устоял и рухнул навзничь. Зычный рев его потряс безмолвную пустошь. Юхан не остановился - удары посыпались в нос, в подборок, в скулы. Ниила схватил отца за ноги, как было условлено, стал тузить его под дых. Никаких дубин, только руки, острые костяшки, сильные молодые кулаки - бах, бах, бах. Исак дрыгался как крокодил и ревел. Тело продавило наст, погрузившись в пудру. Исак яростно вырывался, рот был забит снегом. Текла кровь, густая и алая, глаза заплыли. А дети все не отпускали. Исак сучил ногами, защищался, сейчас он уже боролся за свою жизнь. Он вцепился Нииле в горло и сдавил его. Тогда Юхан заломил отцу мизинцы, Исак вскрикнул и разжал пальцы. Лежа на дне провала, он барахтался точно утопающий в морозной белой пене. Новые удары, сильнее, сильнее, кусок железа под кузнечным молотом, раскаленная подкова - с каждым ударом она тускнеет, меркнет, становится серой и стылой.
Наконец, старик бросил сопротивляться. Тяжело отдуваясь, сыновья взобрались на наст, встали на краю провала. Лежа на дне своей снежной берлоги, отец мог различить на фоне неба два силуэта. Сыновья заглядывали к нему как в могилу, шептались точно два священника. Холодные снежинки таяли на помертвевшем лице Исака.
– Сдаешься? - взвизгнул Юхана ломким юношеским голосом.
– Чтоб вы сдохли! - прохрипел Исак и харкнул кровью.
И снова прыгнули в яму сыновья. И пошли по новой. До изнеможения молотить старика, расквасить ему пропитую рожу, вышибить силу из его тела, сломать его раз и навсегда.
– Сдаешься?
И тогда отец заплакал. Зарыдал, всхлипывая на дне своей могилы, и больше не смел шевельнуться. А сыновья снова вскарабкались наверх, развели огонь, растопили снег в котелке, заварили кофе. А когда кофе закипел и сошел осадок, и любопытные кукши, привлеченные кофейным духом, собрались на окрестных деревьях, тогда сыновья подняли Исака из его берлоги и сложили его на оленью дерюгу. Сунули сладкий рафинад между разбитых губ и поднесли ко рту дымящуюся коновку. И пока отец, жалобно хлюпая, пил кофе, Юхан приглушенным голосом сказал ему, что, если тот кого-нибудь еще хоть пальцем тронет, то они его точно убьют.
Все следующие дни сыновья прожили, ожидая мести. Запирались на ночь, чтоб отец не застал их врасплох во время сна, прятали затвор от ружья, убирали ножи от греха подальше. Первые дни, пока Исак не вставал с постели, его выхаживала мать - отпаивала киселем и простоквашей, меняла примочки. Вопрошающе глядела на сыновей, но вслух ничего не говорила; видела, как те обходят комнату стороной. Молчал и сам Исак. Уставившись в рассохшийся деревянный потолок, выкрашенный белой краской, разглядывал трещины, сумятицу тонких черных линий: они закручивались, расползались и пропадали. Разбегались стежками в дальние, неведомые края. В своих муках начал Исак бродить этими дорогами. Встречал дома, хутора, знакомился с населением, заучивал названия мест. Ходил ручьями, искал рыбацкого счастья, пробирался лесами, где видимо-невидимо ягод и дичи, взбирался на пологие сопки, любуясь окрестностями. Наконец, присмотрел себе подходящее место, срубил сосновую избу. Там решил он жить отшельником. Мяса и рыбы там было вдосталь, были и дрова, чтоб растопить печь. Зима была долгой, как он любил, лето - ослепительно белым. Только в двух вещах отличался новый мир от старого. Во-первых, здесь не было гнуса. Даже на обширных заболоченных еланях, где золотом наливались золотые кулачки морошки, ни тебе москита, ни самого маленького комарика, ни тебе овода, ни тебе слепня - то был заповедный лес, заказанный для жал и укусов.
Во-вторых, здесь не водилось грехов.
Когда Исак понял это, он был потрясен до глубины души. Свершилось - он попал в рай. Он ли не искал страну, где нет зла. Природа здесь рождала и пожирала, съедала и сама становилась пищей; бесконечными волнами сменяли друг друга голод и смерть. Но то была невинная, не тронутая скверной борьба. Природа дышала вокруг Исака, внутри него, пропитывала его насквозь. Ему больше не в чем сомневаться. Незачем барахтаться в омуте, судорожно цепляясь за жизнь. Надо только отвориться, словно сосуд, и насытиться зеленым животворным воздухом.
Так, благодаря такому вот неожиданному повороту, Исак во второй раз в своей жизни повстречал Бога.
Со временем он, конечно, поправился и стал жестоким, как прежде, - иначе и быть не могло. Зато перестал говорить о самоубийстве. Да и руки не распускал, так как воспринял угрозу всерьез. И, как ни странно, поверил в то, что в старости тоже есть смысл. Когда, спустя годы, сыновья покинули отчий дом, Исак хотел было взяться за старое и поколотить жену, да только супруга его к тому времени не была уж прежней и не постеснялась дать сдачи.
Тогда на старости лет Исак утешился тем, что принялся гонять мусорщиков, бранился с автомеханиками на техосмотрах, межевался с соседями и писал жалобы в разные инстанции. Впрочем, в роли поборника справедливости он так и не преуспел, да и близкие Исака не особо вдавались в его сутяжничество.
По семье прокатилась лавина. Ландшафт поменялся и принял новые очертания. Ниилина мать, всю жизнь потратившая на изучение отвлекающих маневров, вдруг получила простор для действий. Не зная, что делать с этой свободой, она впала в депрессию. Вбила себе в голову, что она одна и никому не нужна. Дети отныне сами с усами, и ей больше незачем подставляться под удары и вести переговоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57