Вокруг нас соломенные панамы и полотняные клетчатые кепки весьма сожалеют об этом и стараются разглядеть хоть кусочек её янтарной кожи.
Я говорю ей, что восхищена её скромностью. В ответ она пронзительно смеётся и восклицает: «Что делать! Я не могла иначе! На мне нет даже рубашки!» Я не знаю, куда мне деться от стыда. Все кепки и панамы тут же одновременно, словно марионетки, отвешивающие поклоны, поворачиваются в нашу сторону…
К счастью, в этом году Каллиопа одна. Одна? Гм… Мне не раз приходилось, гуляя с ней в парке, встречать очень солидных господ, которые при виде её отворачивались с подчёркнуто безразличным видом. А она проходила мимо них, маленькая, с высоко поднятой головой, и лишь взмахивала, как опахалом, ресницами – она пыталась и меня научить так играть глазами, но безуспешно.
Час «душа» особенно сближает нас, так как в парке остаётся очень мало народа. Леон – он выглядит очень подавленным последнее время – нередко подсаживается к нашему столику, он неожиданно стал носить потрясающие галстуки и необычно яркие жилеты, которые, по его мнению, идут к его матовому цвету лица. Каждые четверть часа он покидает нас, чтобы выпить свои четыре обязательных стакана воды; он пытается, как это принято в романах, ухаживать за Каллиопой. К моему великому удивлению, она принимает его ухаживания с плохо скрытым презрением, она надменно смотрит на него своими удивительными голубыми глазами и словно спрашивает: «Что нужно этому жалкому рабу?»
А ещё… Марта. Да, Марта. Я едва решаюсь писать о таком… Противный Можи не отходит от неё ни на шаг, но её это нисколько не беспокоит, она делает вид, что не замечает его постоянного присутствия. Поверить этому я не могу. Искрящиеся серые глаза Марты всё подмечают, всё улавливают, читают в глазах окружающих, как в открытой книге. Почему не вырвет она свою маленькую холёную ручку, когда этот тип дважды в день, здороваясь и прощаясь с ней, приникает к ней слишком долгим поцелуем? Можи весь пропитан спиртным. Он умён, не спорю, образован, хотя шутки его иногда довольно сомнительного свойства; по словам Алена, он хорошо владеет шпагой, удары его опасны, и рука у него не дрожит, несмотря на выпитый абсент. Всё это так, но… Фу!
Марта просто забавляется, хотелось бы этому верить. Она кокетничает, ей просто приятно видеть, как при её появлении вытаращенные глаза её поклонника наливаются кровью и теплеют. Она забавляется…
Сегодня я пошла вместе с Мартой посмотреть, как она принимает душ. Меня до сих пор трясёт как в лихорадке.
Стоя за перегородкой в кабине, сложенной из нетёсаных еловых брёвен, где со стен льётся вода, а перед глазами стоит облако удушливого пара, я присутствовала на странной экзекуции, которая называется душем-массажем. Марта тут же скинула с себя одежду. Я невольно зажмурилась при виде так бесстыдно обнажённого, сверкающего белизной тела. У Марты такая же белая кожа, как и у Алена, но с розоватым оттенком. Нисколько не смущаясь, она поворачивается ко мне спиной, и я вижу её пухлые, с глубокими ямочками ягодицы, она тем временем натягивает на голову чепец, нечто вроде головного убора торговки рыбой.
Затем она оборачивается… и я поражена тем, как выглядит эта хорошенькая женская головка теперь, когда её пышные волосы спрятаны под чепец: глаза её смотрят пронзительно, как у безумной, нижняя челюсть кажется короткой и тяжёлой, надбровные дуги придают лицу выражение жестокости и вульгарности, я смотрю на это пугающее меня лицо и напрасно пытаюсь отыскать черты знакомой мне Марты. Это тревожащее меня лицо увенчивает прелестное, пухлое, пожалуй, даже слишком женственное тело с тонкой талией и соблазнительными формами… Марта смеётся.
– Ау, Анни! Ты что, заснула?
– Нет, но с меня хватит. Эта кабина, твой чепец…
– Гм, видите, Катрина, какая смелая у меня невестка. А не устроить ли нам вместе для неё хороший, настоящий душ, под двойным давлением?
Я с опаской смотрю на бесполое существо в клеёнчатом фартуке, которое стоит в выжидательной позе на деревянных колодках. Она смеётся, обнажая красные дёсны.
– Ложитесь, сударыня… Вы и так задержались, ваши четверть часа уже давно начались.
– Сейчас, сейчас.
В одно мгновение Марта оказывается в некоем подобии наклонного открытого гроба – я вначале его даже не заметила – и ложится, прикрыв грудь обеими руками, предохраняя её от слишком сильных ударов струи. Падающий сверху свет освещает каждую складку и рыжевато-золотистый пушок на её теле… Краска стыда заливает моё лицо. Никогда не подумала бы, что у Марты столько на теле волос… Я представляю себе тело Алена и ещё больше краснею при мысли, что оно покрыто такими же золотисто-розовыми, отливающими медью волосами. Марта ждёт, закрыв глаза, локти у неё дрожат, а бесполое существо направляет на неё два свисающих с потолка толстых шланга…
Раздаются пронзительные крики, вопли, мольба… Под упорной холодной струёй толщиной с мой кулак, падающей прямо сверху и как бы гуляющей по её телу от груди к щиколоткам, Марта извивается, словно разрезанная на части гусеница, всхлипывает, скрежещет зубами, бранится, а потом, когда холодная струя сменяется горячей, блаженно вздыхает.
Ужасное существо одной рукой направляет струю, а другой, большой сильной рукой, шлёпает, безжалостно шлёпает по нежному телу Марты, и оно от ударов покрывается красными пятнами.
Через пять минут эта страшная пытка окончена. Марта закутывается в просторный тёплый пеньюар, и банщица растирает её. Сняв свой ужасный чепец. Марта смотрит на меня тяжело дыша, в её глазах стоят слёзы.
Сдавленным от волнения голосом я спрашиваю у неё, неужели всё это повторяется каждый день.
– Каждое утро, малышка! Каково! Клодина заявила в прошлом году: «Такой душ взбадривает не хуже землетрясения».
– Но это ужасно, Марта! Эта струя хуже всякой дубины, ты же плакала, рыдала… Это чудовищно!
Марта, полуодетая, оборачивается, на губах появляется странная усмешка, ноздри у неё ещё раздуваются:
– А я этого не нахожу.
Здешние обеды и ужины для меня настоящая пытка. У нас на выбор два ресторана, и оба они принадлежат казино; ведь при гостиницах нет своей кухни, а этот курортный город – город только по названию, здесь есть лишь казино, водолечебница и четыре больших гостиницы. Один вид ресторанов, куда мы все направляемся, словно пансионеры или арестанты, где мы все жаримся в полдень под палящим горным солнцем, лишает меня аппетита. Я подумала было обедать у себя в номере, но ведь кушанья будут всегда доставляться холодными, и потом, это было бы не слишком любезно по отношению к Марте, для неё обеды и ужины – возможность посплетничать, позлословить, кое-что разнюхать… Я уже начинаю говорить её языком!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Я говорю ей, что восхищена её скромностью. В ответ она пронзительно смеётся и восклицает: «Что делать! Я не могла иначе! На мне нет даже рубашки!» Я не знаю, куда мне деться от стыда. Все кепки и панамы тут же одновременно, словно марионетки, отвешивающие поклоны, поворачиваются в нашу сторону…
К счастью, в этом году Каллиопа одна. Одна? Гм… Мне не раз приходилось, гуляя с ней в парке, встречать очень солидных господ, которые при виде её отворачивались с подчёркнуто безразличным видом. А она проходила мимо них, маленькая, с высоко поднятой головой, и лишь взмахивала, как опахалом, ресницами – она пыталась и меня научить так играть глазами, но безуспешно.
Час «душа» особенно сближает нас, так как в парке остаётся очень мало народа. Леон – он выглядит очень подавленным последнее время – нередко подсаживается к нашему столику, он неожиданно стал носить потрясающие галстуки и необычно яркие жилеты, которые, по его мнению, идут к его матовому цвету лица. Каждые четверть часа он покидает нас, чтобы выпить свои четыре обязательных стакана воды; он пытается, как это принято в романах, ухаживать за Каллиопой. К моему великому удивлению, она принимает его ухаживания с плохо скрытым презрением, она надменно смотрит на него своими удивительными голубыми глазами и словно спрашивает: «Что нужно этому жалкому рабу?»
А ещё… Марта. Да, Марта. Я едва решаюсь писать о таком… Противный Можи не отходит от неё ни на шаг, но её это нисколько не беспокоит, она делает вид, что не замечает его постоянного присутствия. Поверить этому я не могу. Искрящиеся серые глаза Марты всё подмечают, всё улавливают, читают в глазах окружающих, как в открытой книге. Почему не вырвет она свою маленькую холёную ручку, когда этот тип дважды в день, здороваясь и прощаясь с ней, приникает к ней слишком долгим поцелуем? Можи весь пропитан спиртным. Он умён, не спорю, образован, хотя шутки его иногда довольно сомнительного свойства; по словам Алена, он хорошо владеет шпагой, удары его опасны, и рука у него не дрожит, несмотря на выпитый абсент. Всё это так, но… Фу!
Марта просто забавляется, хотелось бы этому верить. Она кокетничает, ей просто приятно видеть, как при её появлении вытаращенные глаза её поклонника наливаются кровью и теплеют. Она забавляется…
Сегодня я пошла вместе с Мартой посмотреть, как она принимает душ. Меня до сих пор трясёт как в лихорадке.
Стоя за перегородкой в кабине, сложенной из нетёсаных еловых брёвен, где со стен льётся вода, а перед глазами стоит облако удушливого пара, я присутствовала на странной экзекуции, которая называется душем-массажем. Марта тут же скинула с себя одежду. Я невольно зажмурилась при виде так бесстыдно обнажённого, сверкающего белизной тела. У Марты такая же белая кожа, как и у Алена, но с розоватым оттенком. Нисколько не смущаясь, она поворачивается ко мне спиной, и я вижу её пухлые, с глубокими ямочками ягодицы, она тем временем натягивает на голову чепец, нечто вроде головного убора торговки рыбой.
Затем она оборачивается… и я поражена тем, как выглядит эта хорошенькая женская головка теперь, когда её пышные волосы спрятаны под чепец: глаза её смотрят пронзительно, как у безумной, нижняя челюсть кажется короткой и тяжёлой, надбровные дуги придают лицу выражение жестокости и вульгарности, я смотрю на это пугающее меня лицо и напрасно пытаюсь отыскать черты знакомой мне Марты. Это тревожащее меня лицо увенчивает прелестное, пухлое, пожалуй, даже слишком женственное тело с тонкой талией и соблазнительными формами… Марта смеётся.
– Ау, Анни! Ты что, заснула?
– Нет, но с меня хватит. Эта кабина, твой чепец…
– Гм, видите, Катрина, какая смелая у меня невестка. А не устроить ли нам вместе для неё хороший, настоящий душ, под двойным давлением?
Я с опаской смотрю на бесполое существо в клеёнчатом фартуке, которое стоит в выжидательной позе на деревянных колодках. Она смеётся, обнажая красные дёсны.
– Ложитесь, сударыня… Вы и так задержались, ваши четверть часа уже давно начались.
– Сейчас, сейчас.
В одно мгновение Марта оказывается в некоем подобии наклонного открытого гроба – я вначале его даже не заметила – и ложится, прикрыв грудь обеими руками, предохраняя её от слишком сильных ударов струи. Падающий сверху свет освещает каждую складку и рыжевато-золотистый пушок на её теле… Краска стыда заливает моё лицо. Никогда не подумала бы, что у Марты столько на теле волос… Я представляю себе тело Алена и ещё больше краснею при мысли, что оно покрыто такими же золотисто-розовыми, отливающими медью волосами. Марта ждёт, закрыв глаза, локти у неё дрожат, а бесполое существо направляет на неё два свисающих с потолка толстых шланга…
Раздаются пронзительные крики, вопли, мольба… Под упорной холодной струёй толщиной с мой кулак, падающей прямо сверху и как бы гуляющей по её телу от груди к щиколоткам, Марта извивается, словно разрезанная на части гусеница, всхлипывает, скрежещет зубами, бранится, а потом, когда холодная струя сменяется горячей, блаженно вздыхает.
Ужасное существо одной рукой направляет струю, а другой, большой сильной рукой, шлёпает, безжалостно шлёпает по нежному телу Марты, и оно от ударов покрывается красными пятнами.
Через пять минут эта страшная пытка окончена. Марта закутывается в просторный тёплый пеньюар, и банщица растирает её. Сняв свой ужасный чепец. Марта смотрит на меня тяжело дыша, в её глазах стоят слёзы.
Сдавленным от волнения голосом я спрашиваю у неё, неужели всё это повторяется каждый день.
– Каждое утро, малышка! Каково! Клодина заявила в прошлом году: «Такой душ взбадривает не хуже землетрясения».
– Но это ужасно, Марта! Эта струя хуже всякой дубины, ты же плакала, рыдала… Это чудовищно!
Марта, полуодетая, оборачивается, на губах появляется странная усмешка, ноздри у неё ещё раздуваются:
– А я этого не нахожу.
Здешние обеды и ужины для меня настоящая пытка. У нас на выбор два ресторана, и оба они принадлежат казино; ведь при гостиницах нет своей кухни, а этот курортный город – город только по названию, здесь есть лишь казино, водолечебница и четыре больших гостиницы. Один вид ресторанов, куда мы все направляемся, словно пансионеры или арестанты, где мы все жаримся в полдень под палящим горным солнцем, лишает меня аппетита. Я подумала было обедать у себя в номере, но ведь кушанья будут всегда доставляться холодными, и потом, это было бы не слишком любезно по отношению к Марте, для неё обеды и ужины – возможность посплетничать, позлословить, кое-что разнюхать… Я уже начинаю говорить её языком!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37