Каллиопа садится всегда за наш стол, и Можи, которого я с трудом выношу, тоже. Марта уделяет ему слишком много внимания, делает вид, что интересуется его статьями, буквально требует от него рецензию на «Драму сердца», последний роман Леона, которая должна способствовать его продаже и создать ему рекламу на курортах…
Леон поглощает жёсткое мясо с жадностью человека, страдающего малокровием, и не оставляет своим вниманием Каллиопу, которая упорно отсылает его писать свои шестьдесят строк и обращается с ним так, словно она настоящая принцесса крови, а он – наёмный уличный писец. Странная маленькая женщина! Должна признаться, теперь уже я ищу её общества. Она много и путано говорит о себе, останавливается и, не найдя подходящего слова во французском, вылавливает его в каком-нибудь другом языке, а я, затаив дыхание, слушаю, словно волшебную сказку, рассказ о её Полной превратностей жизни.
Чаще всего это происходит, когда Марта принимает душ и в парке почти никого нет. Я усаживаюсь в глубокое плетёное кресло позади молочной и, пока она говорит, любуюсь её яркой красотой.
– Когда я была маленькой, я была очень хороша собой.
– Почему вы говорите «была»?
– Because теперь я не так. Старуха, которая стирала у нас бельё, всегда плевала мне в лицо.
– Какая гадкая женщина! И ваши родители не выставили её?
Прекрасные голубые глаза Каллиопы смотрят на меня с нескрываемым презрением.
– Выставили? У нас надо старухам плевать на хорошеньких маленьких девочек, приговаривая: «Тьфу, тьфу», – это чтоб оставить их красивыми и предохранить от злого глаза. Я потому осталась kallista до сих пор, что моя мать в день крестин приказала накрыть стол ночью.
– Как так?
– А вот. На стол ставят много вещей для еды, и все ложатся спать. Тогда появляются миры.
– Кто?
– Миры. Их никто не видит, но они приходят, чтобы поесть. И надо ставить все chair, стулы… как вы говорите?., стулья вдоль самых стен, потому, если один из миров стукнется локтем, чтобы sit к столу, он может дать плохое будущее маленьким детям.
– Как прекрасны ваши древние обычаи! Эти миры, как вы их называете, это что же – феи?
– Феи? Не знаю. Это миры… Ах, как разболелась моя голова.
– Не хотите ли таблетку антипирина? У меня есть в номере.
Каллиопа проводит по своему гладкому лбу рукой с покрытыми розовым лаком ногтями.
– Нет, спасибо. Это я сама виновата, я не сделала крестики.
– Какие крестики?
– Вот так, на подушке.
И она торопливо ребром ладони рисует на своём колене целый ряд маленьких крестиков и продолжает:
– Вы делаете маленькие крестики и быстро-быстро кладёте голову на это место, тогда плохие гости не приходят во сне, ни headache, ни кто другой.
– Вы уверены?
Каллиопа пожимает плечами и встаёт.
– Да, уверена, но вы, вы народ без религии.
– Куда вы спешите, Каллиопа?
– Сегодня devtera… понедельник. Надо делать маникюр. Этого вы тоже не знаете! Делать маникюр в понедельник – это здоровье. Маникюр во вторник – богатство.
– Вы предпочитаете здоровье богатству? Как хорошо я вас понимаю.
Уже на ходу, придерживая обеими руками разлетающиеся во все стороны кружева, Каллиопа оборачивается ко мне и бросает:
– Я не предпочитаю… в понедельник я делаю маникюр одну руку, а во вторник – другую.
Между полуднем и пятью часами невыносимая жара обрушивается на отдыхающих. Большинство спасается в просторном холле казино, похожем на зал ожидания первого класса какого-нибудь современного вокзала. Растянувшись в креслах-качалках, эти бедняги флиртуют, пьют кофе глясе или дремлют под звуки небольшого оркестра, такого же полусонного, как и публика. Я стараюсь избегать этих однообразных развлечений, меня смущают нескромные взгляды окружающих, вульгарность Можи, шумливая возня десятков трёх детей, их нарочитая развязность.
Здесь есть девчушки лет тринадцати с уже развившимися бёдрами и икрами, они самым недостойным образом пользуются так называемыми привилегиями своего возраста. Одна из них покачивается, словно едет верхом, на ноге взрослого кузена, другая взбирается на высокий табурет у стойки бара. Упёршись коленками в подбородок, эта маленькая очаровательная блондиночка с глазами юной хищницы показывает все свои прелести и зорко следит бесстрастным взглядом хорошенькой кошечки за волнением смущённых мужчин. Её мать, похожая на краснолицую толстую кухарку, восторгается ею: «Она совсем ещё ребёнок в её годы!» Всякий раз, когда я встречаю эту дерзкую девчушку, мне становится не по себе. Недавно она придумала себе новую игру: пускает мыльные пузыри и подгоняет их шерстяной ракеткой. Теперь мужчины всех возрастов с глиняными трубками в руках гоняются за мыльными пузырями, чтобы иметь возможность прикоснуться к этой девчушке, отнять у неё соломинку или высоко поднять её одной рукой в воздухе, когда она неосторожно высовывается из открытого окна. Какое же скверное животное дремлет в некоторых мужчинах!
Слава Богу, есть ещё на свете настоящие дети, неуклюжие, милые, как медвежата, увальни-мальчуганы с голыми икрами, чересчур вытянувшиеся для своего возраста девочки, угловатые, с длинными-предлинными худыми ногами, и прелестные малыши с полными, словно перевязанными ниточками ручками, как этот чудесный четырёхлетний карапуз, он так несчастен в своих первых штанишках. С ним случилась беда, и он, покраснев от стыда, взволнованно шепчет своей строгой гувернантке – англичанке с брезгливым лицом: «Неужели об этом все уже догадались?»
Чтобы попасть в свой номер, я прохожу по открытой, залитой солнцем дороге, отделяющей нашу гостиницу от казино. В течение нескольких секунд я испытываю острое наслаждение, мне кажется, что эта беспощадная жара поднимает меня над землёй, по спине стекают струйки пота, в ушах звенит… Едва держась на ногах, я добираюсь до гостиницы и укрываюсь в её прохладном тёмном вестибюле; дверь в подвал открыта, и оттуда разит запахом старых бочек и прокисшего вина… И вот наконец я в своей тихой комнате, где уже пахнет моими духами, и постель не кажется столь враждебной, я бросаюсь на неё в одной рубашке и лежу так, погружённая в свои мысли, до пяти часов…
Тоби лижет мои босые ноги красным язычком, потом в полном изнеможении растягивается на коврике. Но его робкая ласка словно оскорбляет меня, я начинаю дрожать, и мысли мои принимают греховное направление… Почему-то моё полуобнажённое тело напоминает мне принимающую душ Марту, то наслаждение, которое ей доставляют бьющие по ней струи воды, а ещё – розовато-белое тело Алена… Того Алена, который является мне только во сне… Чтоб избавиться от этого наваждения, – действительно ли чтоб от него избавиться? – я соскакиваю с кровати и достаю из комода последнюю фотографию Алена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Леон поглощает жёсткое мясо с жадностью человека, страдающего малокровием, и не оставляет своим вниманием Каллиопу, которая упорно отсылает его писать свои шестьдесят строк и обращается с ним так, словно она настоящая принцесса крови, а он – наёмный уличный писец. Странная маленькая женщина! Должна признаться, теперь уже я ищу её общества. Она много и путано говорит о себе, останавливается и, не найдя подходящего слова во французском, вылавливает его в каком-нибудь другом языке, а я, затаив дыхание, слушаю, словно волшебную сказку, рассказ о её Полной превратностей жизни.
Чаще всего это происходит, когда Марта принимает душ и в парке почти никого нет. Я усаживаюсь в глубокое плетёное кресло позади молочной и, пока она говорит, любуюсь её яркой красотой.
– Когда я была маленькой, я была очень хороша собой.
– Почему вы говорите «была»?
– Because теперь я не так. Старуха, которая стирала у нас бельё, всегда плевала мне в лицо.
– Какая гадкая женщина! И ваши родители не выставили её?
Прекрасные голубые глаза Каллиопы смотрят на меня с нескрываемым презрением.
– Выставили? У нас надо старухам плевать на хорошеньких маленьких девочек, приговаривая: «Тьфу, тьфу», – это чтоб оставить их красивыми и предохранить от злого глаза. Я потому осталась kallista до сих пор, что моя мать в день крестин приказала накрыть стол ночью.
– Как так?
– А вот. На стол ставят много вещей для еды, и все ложатся спать. Тогда появляются миры.
– Кто?
– Миры. Их никто не видит, но они приходят, чтобы поесть. И надо ставить все chair, стулы… как вы говорите?., стулья вдоль самых стен, потому, если один из миров стукнется локтем, чтобы sit к столу, он может дать плохое будущее маленьким детям.
– Как прекрасны ваши древние обычаи! Эти миры, как вы их называете, это что же – феи?
– Феи? Не знаю. Это миры… Ах, как разболелась моя голова.
– Не хотите ли таблетку антипирина? У меня есть в номере.
Каллиопа проводит по своему гладкому лбу рукой с покрытыми розовым лаком ногтями.
– Нет, спасибо. Это я сама виновата, я не сделала крестики.
– Какие крестики?
– Вот так, на подушке.
И она торопливо ребром ладони рисует на своём колене целый ряд маленьких крестиков и продолжает:
– Вы делаете маленькие крестики и быстро-быстро кладёте голову на это место, тогда плохие гости не приходят во сне, ни headache, ни кто другой.
– Вы уверены?
Каллиопа пожимает плечами и встаёт.
– Да, уверена, но вы, вы народ без религии.
– Куда вы спешите, Каллиопа?
– Сегодня devtera… понедельник. Надо делать маникюр. Этого вы тоже не знаете! Делать маникюр в понедельник – это здоровье. Маникюр во вторник – богатство.
– Вы предпочитаете здоровье богатству? Как хорошо я вас понимаю.
Уже на ходу, придерживая обеими руками разлетающиеся во все стороны кружева, Каллиопа оборачивается ко мне и бросает:
– Я не предпочитаю… в понедельник я делаю маникюр одну руку, а во вторник – другую.
Между полуднем и пятью часами невыносимая жара обрушивается на отдыхающих. Большинство спасается в просторном холле казино, похожем на зал ожидания первого класса какого-нибудь современного вокзала. Растянувшись в креслах-качалках, эти бедняги флиртуют, пьют кофе глясе или дремлют под звуки небольшого оркестра, такого же полусонного, как и публика. Я стараюсь избегать этих однообразных развлечений, меня смущают нескромные взгляды окружающих, вульгарность Можи, шумливая возня десятков трёх детей, их нарочитая развязность.
Здесь есть девчушки лет тринадцати с уже развившимися бёдрами и икрами, они самым недостойным образом пользуются так называемыми привилегиями своего возраста. Одна из них покачивается, словно едет верхом, на ноге взрослого кузена, другая взбирается на высокий табурет у стойки бара. Упёршись коленками в подбородок, эта маленькая очаровательная блондиночка с глазами юной хищницы показывает все свои прелести и зорко следит бесстрастным взглядом хорошенькой кошечки за волнением смущённых мужчин. Её мать, похожая на краснолицую толстую кухарку, восторгается ею: «Она совсем ещё ребёнок в её годы!» Всякий раз, когда я встречаю эту дерзкую девчушку, мне становится не по себе. Недавно она придумала себе новую игру: пускает мыльные пузыри и подгоняет их шерстяной ракеткой. Теперь мужчины всех возрастов с глиняными трубками в руках гоняются за мыльными пузырями, чтобы иметь возможность прикоснуться к этой девчушке, отнять у неё соломинку или высоко поднять её одной рукой в воздухе, когда она неосторожно высовывается из открытого окна. Какое же скверное животное дремлет в некоторых мужчинах!
Слава Богу, есть ещё на свете настоящие дети, неуклюжие, милые, как медвежата, увальни-мальчуганы с голыми икрами, чересчур вытянувшиеся для своего возраста девочки, угловатые, с длинными-предлинными худыми ногами, и прелестные малыши с полными, словно перевязанными ниточками ручками, как этот чудесный четырёхлетний карапуз, он так несчастен в своих первых штанишках. С ним случилась беда, и он, покраснев от стыда, взволнованно шепчет своей строгой гувернантке – англичанке с брезгливым лицом: «Неужели об этом все уже догадались?»
Чтобы попасть в свой номер, я прохожу по открытой, залитой солнцем дороге, отделяющей нашу гостиницу от казино. В течение нескольких секунд я испытываю острое наслаждение, мне кажется, что эта беспощадная жара поднимает меня над землёй, по спине стекают струйки пота, в ушах звенит… Едва держась на ногах, я добираюсь до гостиницы и укрываюсь в её прохладном тёмном вестибюле; дверь в подвал открыта, и оттуда разит запахом старых бочек и прокисшего вина… И вот наконец я в своей тихой комнате, где уже пахнет моими духами, и постель не кажется столь враждебной, я бросаюсь на неё в одной рубашке и лежу так, погружённая в свои мысли, до пяти часов…
Тоби лижет мои босые ноги красным язычком, потом в полном изнеможении растягивается на коврике. Но его робкая ласка словно оскорбляет меня, я начинаю дрожать, и мысли мои принимают греховное направление… Почему-то моё полуобнажённое тело напоминает мне принимающую душ Марту, то наслаждение, которое ей доставляют бьющие по ней струи воды, а ещё – розовато-белое тело Алена… Того Алена, который является мне только во сне… Чтоб избавиться от этого наваждения, – действительно ли чтоб от него избавиться? – я соскакиваю с кровати и достаю из комода последнюю фотографию Алена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37