Как она смогла потом держаться на ногах, идти, дышать… Она не помнила дальнейшего, это начисто стерлось, выпало из ее памяти, но она выбралась – или ее вывели – из оврага, снова попала в поток горожан, переходила с ними Дон, брела на Хохол, куда направляли всех выселенных из города и где обещали дать пищу, но не дали, и потом от Хохла дальше, на запад… Последующие суток десять представляли в ее памяти провал, ничем не заполненный, пустоту, в которой не брезжило ни одного воспоминания, ни одной вехи, – точно она и не жила эти десять суток, а была в состоянии глубокого обморока или летаргии. Одна, самостоятельно, без чьей-либо доброй помощи Александра Алексеевна не смогла бы, конечно, проделать такой многоверстный путь; вероятно, ей помогали ее сотоварищи по несчастью, старик учитель и девушка, сестра убитой, шли рядом, делились водой, укрывали на ночлегах в придорожных кустах и канавах от ночного холода и росы. Но Александра Алексеевна не помнила и этого.
Почему не убили их всех, почему немцы их отпустили – ее, старика, сестру убитой, – она не знала, не могла объяснить и не старалась в этом разобраться, ни тогда, когда очнулось ее находившееся как бы в долгом параличе сознание, ни после, в совхозе-экономии, где она работала и по ночам было много времени для всяких воспоминаний и размышлений, ни теперь, на расстоянии полутора лет. У меня осталось впечатление, что она старается даже не приближаться мыслью, памятью к тому августовскому дню сорок второго года, к событию в песчаном логу на придонской равнине. Забыть его она не может, оно постоянно в ней, в ее глазах, но размышлять над ним, анализировать – на это у нее совершенно нет сил, это просто тут же намертво ее сломит.
Так почему же немцы поступили так, почему они выбирали, выдергивали из толпы парами, причем – в наиболее подходящем для них сочетании, связанных родством, особой близостью, убивали из пары одного, а другого, на глазах которого это совершалось, оставляли в живых и отпускали?
Никакой сложной загадки тут не скрывалось. Осуществлялась одна из множества акций, придуманных и заготовленных для оккупированных территорий заранее, с участием специалистов из области медицины, психологии, тонко знающих природу и механику человеческой психики и души. Беспощадности, как совершенно правильно учитывали авторы этих акций, какой бы свирепой, какой бы кровавой она ни была, какими бы цифрами ни измерялись ее жертвы, еще мало для подчинения страны, народа, превращения его в состояние рабской покорности. Надо, чтобы кто-то оставался свидетелем этой беспощадности, ее зрителем, очевидцем, рассказчиком и разносил свой страх по людям. Не сила, не жестокая власть, не танки и пушки обращают в рабов, а страх. Страх всепроникающ, он ведет свою разрушительную работу ежесекундно и круглосуточно, он совершает то, что не совершить танкам, пушкам и армиям палачей, он ползет, просачивается туда, куда не въедет своими гусеницами танк и не достанет пуля. Нужны бациллы страха, ядовитые, как чума, люди, зараженные этими бациллами, – носить их в себе, сеять постоянно вокруг, заражать ими других, сам воздух, все пространство чужой, враждебной немцам страны. На оккупированных Германией советских территориях, повторили уже тысячи раз и сам Гитлер, и все другие фашистские руководители, пока на них еще не наведен «порядок», то есть пока они еще не освобождены, не очищены полностью от коренного населения для проживания одних лишь немцев, – нужны рабы, только рабы, парализованные страхом, безоговорочно и навсегда сдавшиеся перед силой и беспощадностью немецкой власти, не мыслящие и посягать на ее могущество…
14
Гудит электромотор, слившись с общим шумом цеха, однотонно тянет свой звук резец, проходя внутреннюю стенку горловины, протачивая в ней винтовую нарезку. Звук обрывается, нарезка сделана.
Я отключаю автоматический ход, отвожу назад суппорт с резцом. Не оборачиваясь, у себя за спиной, – рука находит сама, – толкаю вправо рукоятку рубильника. Мотор обрывает свой воющий гул. Одним движением ключа отворачиваю кулачки патрона, выхватываю отливку. Когда ее обдерут снаружи и она зеркально засверкает белым металлом, она будет уже называться «стакан». И впрямь стакан, литра на три. Можно налить воду, воткнуть цветы…
Работа у меня ладится. Каждое движение выходит точным, самому приятно, что так верно, искусно работают руки, не ошибается глазомер. Бывают дни, когда чувствуешь себя так же, здоров и весь совершенно такой же, нет никаких явных помех, но руки – как чужие, и все не слушается: инструменты, резцы; ошибка за ошибкой. Тогда ненавидишь себя, станок, тяжелые чугунные отливки, шаблоны и штангенциркуль, стрелку индикатора, которая точно бы задалась целью нарочно вредить, портить настроение.
Но сегодня – день вдохновения. Мне кажется, сегодня я могу соперничать с самим Рыбкиным…
Новая отливка быстро, за минуту, приобретает центровку. Поворачиваю револьверную головку суппорта нужным мне резцом, каким начинается обработка каждого нового снаряда, и чувствую, как кто-то трогает за локоть.
Гаврюшка Максимов, мой сотоварищ по общежитской комнате. Ушанка на затылке, из-под нее – вихры, нос и вся верхняя губа – в черноте, это он утирался грязной рукой, на лбу – очки-консервы. Он – заточник, затачивает наши резцы, без очков ему нельзя, искры от точила летят снопом, осколки камня и стали – как пули: пренебрежешь очками – будешь без глаза.
– Тебя директор вызывает, – говорит Гаврюшка.
Я не разбираю с первого раза его слов.
– Чего-чего?
– Директор, говорю. Тебя зовет!
Я отстраняю Гаврюшку рукой, тянусь к рубильнику.
– Иди-ка ты подальше! – кричу ему в прыщавое лицо с утиным черным носом. – Хохмач-самоучка! Сегодня не первое апреля.
Но Гаврюшка не уходит.
– Точно тебе говорю! – кричит он мне в самое ухо, вытягивая из воротника свою птичью шею в синеватых жилках. – И меня тоже. Сейчас в цех звонили.
Меня – к директору? Я нужен директору?
Нет, Гаврюшка меня не разыграет! Дирекция – это наш заводской Олимп, а директор – сам Зевс, главный бог на этом Олимпе. К нему не просто попасть в кабинет, за толстые, обитые черной клеенкой двери. Даже по самой крайней нужде. На пути в директорский кабинет – две его личные секретарши, молодая и старая, они останавливают всякого, кто делает такую попытку, и «отфутболивают» к замам, в профком, в партком, к начальству помельче. Даже инженеры с деловыми производственными вопросами входят в кабинет не когда им вздумается, а только по вызову, в назначенное время.
Директор высок, статен, в свои сорок лет выглядит моложаво, только серебрящиеся виски выдают его возраст. На своем посту он тоже круглосуточно. Кажется, что он вообще не спит, не знает отдыха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Почему не убили их всех, почему немцы их отпустили – ее, старика, сестру убитой, – она не знала, не могла объяснить и не старалась в этом разобраться, ни тогда, когда очнулось ее находившееся как бы в долгом параличе сознание, ни после, в совхозе-экономии, где она работала и по ночам было много времени для всяких воспоминаний и размышлений, ни теперь, на расстоянии полутора лет. У меня осталось впечатление, что она старается даже не приближаться мыслью, памятью к тому августовскому дню сорок второго года, к событию в песчаном логу на придонской равнине. Забыть его она не может, оно постоянно в ней, в ее глазах, но размышлять над ним, анализировать – на это у нее совершенно нет сил, это просто тут же намертво ее сломит.
Так почему же немцы поступили так, почему они выбирали, выдергивали из толпы парами, причем – в наиболее подходящем для них сочетании, связанных родством, особой близостью, убивали из пары одного, а другого, на глазах которого это совершалось, оставляли в живых и отпускали?
Никакой сложной загадки тут не скрывалось. Осуществлялась одна из множества акций, придуманных и заготовленных для оккупированных территорий заранее, с участием специалистов из области медицины, психологии, тонко знающих природу и механику человеческой психики и души. Беспощадности, как совершенно правильно учитывали авторы этих акций, какой бы свирепой, какой бы кровавой она ни была, какими бы цифрами ни измерялись ее жертвы, еще мало для подчинения страны, народа, превращения его в состояние рабской покорности. Надо, чтобы кто-то оставался свидетелем этой беспощадности, ее зрителем, очевидцем, рассказчиком и разносил свой страх по людям. Не сила, не жестокая власть, не танки и пушки обращают в рабов, а страх. Страх всепроникающ, он ведет свою разрушительную работу ежесекундно и круглосуточно, он совершает то, что не совершить танкам, пушкам и армиям палачей, он ползет, просачивается туда, куда не въедет своими гусеницами танк и не достанет пуля. Нужны бациллы страха, ядовитые, как чума, люди, зараженные этими бациллами, – носить их в себе, сеять постоянно вокруг, заражать ими других, сам воздух, все пространство чужой, враждебной немцам страны. На оккупированных Германией советских территориях, повторили уже тысячи раз и сам Гитлер, и все другие фашистские руководители, пока на них еще не наведен «порядок», то есть пока они еще не освобождены, не очищены полностью от коренного населения для проживания одних лишь немцев, – нужны рабы, только рабы, парализованные страхом, безоговорочно и навсегда сдавшиеся перед силой и беспощадностью немецкой власти, не мыслящие и посягать на ее могущество…
14
Гудит электромотор, слившись с общим шумом цеха, однотонно тянет свой звук резец, проходя внутреннюю стенку горловины, протачивая в ней винтовую нарезку. Звук обрывается, нарезка сделана.
Я отключаю автоматический ход, отвожу назад суппорт с резцом. Не оборачиваясь, у себя за спиной, – рука находит сама, – толкаю вправо рукоятку рубильника. Мотор обрывает свой воющий гул. Одним движением ключа отворачиваю кулачки патрона, выхватываю отливку. Когда ее обдерут снаружи и она зеркально засверкает белым металлом, она будет уже называться «стакан». И впрямь стакан, литра на три. Можно налить воду, воткнуть цветы…
Работа у меня ладится. Каждое движение выходит точным, самому приятно, что так верно, искусно работают руки, не ошибается глазомер. Бывают дни, когда чувствуешь себя так же, здоров и весь совершенно такой же, нет никаких явных помех, но руки – как чужие, и все не слушается: инструменты, резцы; ошибка за ошибкой. Тогда ненавидишь себя, станок, тяжелые чугунные отливки, шаблоны и штангенциркуль, стрелку индикатора, которая точно бы задалась целью нарочно вредить, портить настроение.
Но сегодня – день вдохновения. Мне кажется, сегодня я могу соперничать с самим Рыбкиным…
Новая отливка быстро, за минуту, приобретает центровку. Поворачиваю револьверную головку суппорта нужным мне резцом, каким начинается обработка каждого нового снаряда, и чувствую, как кто-то трогает за локоть.
Гаврюшка Максимов, мой сотоварищ по общежитской комнате. Ушанка на затылке, из-под нее – вихры, нос и вся верхняя губа – в черноте, это он утирался грязной рукой, на лбу – очки-консервы. Он – заточник, затачивает наши резцы, без очков ему нельзя, искры от точила летят снопом, осколки камня и стали – как пули: пренебрежешь очками – будешь без глаза.
– Тебя директор вызывает, – говорит Гаврюшка.
Я не разбираю с первого раза его слов.
– Чего-чего?
– Директор, говорю. Тебя зовет!
Я отстраняю Гаврюшку рукой, тянусь к рубильнику.
– Иди-ка ты подальше! – кричу ему в прыщавое лицо с утиным черным носом. – Хохмач-самоучка! Сегодня не первое апреля.
Но Гаврюшка не уходит.
– Точно тебе говорю! – кричит он мне в самое ухо, вытягивая из воротника свою птичью шею в синеватых жилках. – И меня тоже. Сейчас в цех звонили.
Меня – к директору? Я нужен директору?
Нет, Гаврюшка меня не разыграет! Дирекция – это наш заводской Олимп, а директор – сам Зевс, главный бог на этом Олимпе. К нему не просто попасть в кабинет, за толстые, обитые черной клеенкой двери. Даже по самой крайней нужде. На пути в директорский кабинет – две его личные секретарши, молодая и старая, они останавливают всякого, кто делает такую попытку, и «отфутболивают» к замам, в профком, в партком, к начальству помельче. Даже инженеры с деловыми производственными вопросами входят в кабинет не когда им вздумается, а только по вызову, в назначенное время.
Директор высок, статен, в свои сорок лет выглядит моложаво, только серебрящиеся виски выдают его возраст. На своем посту он тоже круглосуточно. Кажется, что он вообще не спит, не знает отдыха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77