Давайте по чистой совести: у кого нет желания ехать?
Никто не шелохнулся.
– А на какой фронт? – спросил крупный, рябоватый парень в прожженном во многих местах комбинезоне. Должно быть – литейщик, именно у них так страдает одежда.
– Не будем сейчас это называть, узнаете в дороге, в нужное время. А вас это по какой причине интересует?
– Приятней было бы туда, где потише. Где пушки не стреляют, самолеты не летают… – с серьезным видом подал голос кругленький Илья Миронович, как бы говоря лично от себя и в то же время выражая ту сокровенную мысль, что была в вопросе парня.
По лицам поползли улыбки. Кто-то даже вслух хохотнул.
– Да нет, я не потому… – смутился и заерзал на стуле парень из литейного. – Может, довелось бы свою часть повидать, дружков…
15
Сборы мои недолгие. Я переодеваюсь, натягиваю ватные штаны, валенки, стеганку. Поверх стеганки – шинель. Тесновато. Ничего, обомнется. Зато теперь никакой мороз не страшен. Придется ехать на тормозной площадке, на открытой платформе – и это вытерплю. Кирзовые свои сапоги беру с собою, укладываю в вещевой мешок. Зима – она коварная, всякое может выкинуть. Вдруг оттепель – тогда что, хлюпать по лужам в валенках?
– Финочку мне фрицевскую привези. Была у меня, да смыли…
– А мне зажигалку! Этих трофеев на фронте теперь завались! – просят мои товарищи по комнате.
Они откровенно завидуют мне и Гаврюшке. Не потому, что соблазнительно обзавестись трофейными ножами, зажигалками. Потому, что мы увидим нашу армию наступающей, в победном движении на запад. Никто из них такого не видел, хотя все побывали на фронтах. Но – в сорок первом, сорок втором, в отступлении, оборонительных боях у Ленинграда, под Москвой, на Волге.
Увязываю вещмешок. Кроме сапог в нем ещё котелок, ложка. Он совсем легок.
Вот и все, я готов, все мои сборы, «домашние дела»…
Впрочем, есть еще одно…
Я добираюсь до ближнего почтового отделения, звоню по телефону на швейную фабрику. Попадаю не на ту. Звоню снова. Сквозь треск мне отвечает невнятный женский голос. Прошу позвать Киру.
– Кого? Киру? Какую Киру? Фамилия?
Фамилия! Черт побери, ведь я не знаю Кириной фамилии!
Я объясняю, как могу, описываю ее внешность. Далекий, пропадающий в шуме, треске голос сердится:
– Да они у нас все молоденькие, сто двадцать человек в смене. Не знаю, какая вам Кира нужна!
Трубка на том конце повешена.
Мысленно я произношу несколько самых забористых слов по адресу говорившей со мной тетки.
В запасе еще есть время.
Хромая больше обычного, как всегда, когда спешу, добираюсь до трамвая, еду.
Надо пересечь весь город, фабрика – на другом его конце.
В проходной – багроволицая охранница, в полушубке, с револьверной кобурой на поясе.
– А-а, так это ты, голубок, голову мне морочил! – говорит она, едва я открываю рот. – Что ж это ты, друг ситцевый, девок наших обхаживаешь, хоть бы уж фамилии спрашивал! Нехорошо так, голубок!
Она останавливает проходящую мимо девушку-работницу, посылает узнать.
Ждать приходится долго.
Наконец совсем другая девушка приносит известие: Киры нет, уехала с начальницей цеха на базу за материалом.
– На какую базу, где она? – пытаюсь я выяснить.
Неизвестно на какую, их несколько. Когда вернутся? А кто знает, дело это долгое. К концу дня, наверно, не раньше.
– Не расстраивайся, голубок! – балагурит охранница. – Я тебе сейчас мигом другую сговорю. Знаешь, сколько у нас тут девок! И все – как на подбор, одна другой лучше. Только и мечтают, как бы себе дружка найти…
Под ее шуточки на клоке бумаги я пишу карандашом: «Кира, я срочно уезжаю. Туда. Поезд отходит в семь». Слово «туда» подчеркиваю – чтоб поняла. «Если сможешь, приходи на вокзал». Эта фраза остается у меня в уме, я не пишу ее, хотя очень хочется. Но это – лишнее. Пусть думает сама.
Записку я оставляю у охранницы.
На вокзале я уже в начале седьмого. И все уже там. Тесной группой в углу маленького зала. Взгляд прежде всего замечает рыжую телячью куртку Ильи Мироновича, шерстью наружу, и его роскошные белые бурки. Кучей – мешки, фанерные ящики, – наше продовольствие. Железная двадцатилитровая автомобильная немецкая канистра с биркой, печатью, оттиснутой на черной мастике.
Когда я подхожу – в толпе ребят говор, смех, как раз по поводу этой канистры.
– Илья Миронович, надо бы по маленькой за отъезд!
– А то удачи не будет, Илья Миронович, обычай такой! Нельзя нарушать.
– Зачем же по маленькой, тут все взрослые. Солдатскую норму, как положено, по сто грамм!
– Братцы, зачем спешить, все еще впереди. Вот в поезд сядем, разместимся, закусь достанем, – чтоб чин чинарем…
– Маловато все же, Илья Миронович, прихватили. Дорога далекая, а нас – вон сколько… Еще бы парочку таких банок!
– Вы что-то путаете, друзья! – говорит Илья Миронович хмурясь, даже как бы сердясь на шутки, всем выражением своего лица показывая, что они совершенно неуместны. – У вас просто ненормальная игра воображения. Это совсем не то, что вы думаете.
Он поворачивает канистру другой стороной, на ней белилами – череп, кости, жирные буквы: «Серная кислота, 100 проц. Смертельно».
– А-а, вон оно что! Уж не немцев ли травить?
– Ой, братцы, страшно! И такая штука поедет с нами рядом? Я лучше в другой вагон сяду!
– Между прочим, если кислота стопроцентная, так она для желудка безвредна.
– Брось заправлять.
– Это я вам точно говорю! Проверено – и не раз. Вот разведенная, с водой, та – да, огонь, смертельный яд. А концентрированную – пожалуйста, глотай, никаких последствий. Могу вам продемонстрировать. Давайте сейчас откроем – и я вам на себе покажу. У кого кружка? Дайте кружечку. А, вот она, спасибо. Илья Миронович, ничего не поделаешь, придется кружечку нацедить!
– Я тебе нацежу! Не трогай канистру! На тот свет захотел? Такой молодой, неженатый!
– Так ведь надо же доказать, Илья Миронович. Ведь сомневаются же!
В зале маленького, сколоченного из досок вокзальчика все увеличивается теснота. Вокруг электролампочек растут от дыхания туманные шары. Солдаты – командами и в одиночку, пестрый гражданский люд, все больше женщины – с детьми, мешками, корзинами. Эвакуированные, с долгими трудными пересадками возвращающиеся в свои родные края.
Несколько раз я выхожу на платформу, смотрю в оба ее конца, в ту сторону, откуда подходят к вокзалу из города. Киры нет.
А время уже близится к семи.
Какое-то смятение среди толпящихся на перроне. Из зала ожидания тоже валят наружу все, кто там находился.
Из глубины парка подают к платформе поезд. Пыхает паровоз, сверкая тремя прожекторами. Прицепившийся впереди на лесенке сцепщик непрерывно дудит в рожок, отгоняя от края платформы толпу, которая теснится, готовая штурмовать вагоны.
Я еще раз смотрю в сторону города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Никто не шелохнулся.
– А на какой фронт? – спросил крупный, рябоватый парень в прожженном во многих местах комбинезоне. Должно быть – литейщик, именно у них так страдает одежда.
– Не будем сейчас это называть, узнаете в дороге, в нужное время. А вас это по какой причине интересует?
– Приятней было бы туда, где потише. Где пушки не стреляют, самолеты не летают… – с серьезным видом подал голос кругленький Илья Миронович, как бы говоря лично от себя и в то же время выражая ту сокровенную мысль, что была в вопросе парня.
По лицам поползли улыбки. Кто-то даже вслух хохотнул.
– Да нет, я не потому… – смутился и заерзал на стуле парень из литейного. – Может, довелось бы свою часть повидать, дружков…
15
Сборы мои недолгие. Я переодеваюсь, натягиваю ватные штаны, валенки, стеганку. Поверх стеганки – шинель. Тесновато. Ничего, обомнется. Зато теперь никакой мороз не страшен. Придется ехать на тормозной площадке, на открытой платформе – и это вытерплю. Кирзовые свои сапоги беру с собою, укладываю в вещевой мешок. Зима – она коварная, всякое может выкинуть. Вдруг оттепель – тогда что, хлюпать по лужам в валенках?
– Финочку мне фрицевскую привези. Была у меня, да смыли…
– А мне зажигалку! Этих трофеев на фронте теперь завались! – просят мои товарищи по комнате.
Они откровенно завидуют мне и Гаврюшке. Не потому, что соблазнительно обзавестись трофейными ножами, зажигалками. Потому, что мы увидим нашу армию наступающей, в победном движении на запад. Никто из них такого не видел, хотя все побывали на фронтах. Но – в сорок первом, сорок втором, в отступлении, оборонительных боях у Ленинграда, под Москвой, на Волге.
Увязываю вещмешок. Кроме сапог в нем ещё котелок, ложка. Он совсем легок.
Вот и все, я готов, все мои сборы, «домашние дела»…
Впрочем, есть еще одно…
Я добираюсь до ближнего почтового отделения, звоню по телефону на швейную фабрику. Попадаю не на ту. Звоню снова. Сквозь треск мне отвечает невнятный женский голос. Прошу позвать Киру.
– Кого? Киру? Какую Киру? Фамилия?
Фамилия! Черт побери, ведь я не знаю Кириной фамилии!
Я объясняю, как могу, описываю ее внешность. Далекий, пропадающий в шуме, треске голос сердится:
– Да они у нас все молоденькие, сто двадцать человек в смене. Не знаю, какая вам Кира нужна!
Трубка на том конце повешена.
Мысленно я произношу несколько самых забористых слов по адресу говорившей со мной тетки.
В запасе еще есть время.
Хромая больше обычного, как всегда, когда спешу, добираюсь до трамвая, еду.
Надо пересечь весь город, фабрика – на другом его конце.
В проходной – багроволицая охранница, в полушубке, с револьверной кобурой на поясе.
– А-а, так это ты, голубок, голову мне морочил! – говорит она, едва я открываю рот. – Что ж это ты, друг ситцевый, девок наших обхаживаешь, хоть бы уж фамилии спрашивал! Нехорошо так, голубок!
Она останавливает проходящую мимо девушку-работницу, посылает узнать.
Ждать приходится долго.
Наконец совсем другая девушка приносит известие: Киры нет, уехала с начальницей цеха на базу за материалом.
– На какую базу, где она? – пытаюсь я выяснить.
Неизвестно на какую, их несколько. Когда вернутся? А кто знает, дело это долгое. К концу дня, наверно, не раньше.
– Не расстраивайся, голубок! – балагурит охранница. – Я тебе сейчас мигом другую сговорю. Знаешь, сколько у нас тут девок! И все – как на подбор, одна другой лучше. Только и мечтают, как бы себе дружка найти…
Под ее шуточки на клоке бумаги я пишу карандашом: «Кира, я срочно уезжаю. Туда. Поезд отходит в семь». Слово «туда» подчеркиваю – чтоб поняла. «Если сможешь, приходи на вокзал». Эта фраза остается у меня в уме, я не пишу ее, хотя очень хочется. Но это – лишнее. Пусть думает сама.
Записку я оставляю у охранницы.
На вокзале я уже в начале седьмого. И все уже там. Тесной группой в углу маленького зала. Взгляд прежде всего замечает рыжую телячью куртку Ильи Мироновича, шерстью наружу, и его роскошные белые бурки. Кучей – мешки, фанерные ящики, – наше продовольствие. Железная двадцатилитровая автомобильная немецкая канистра с биркой, печатью, оттиснутой на черной мастике.
Когда я подхожу – в толпе ребят говор, смех, как раз по поводу этой канистры.
– Илья Миронович, надо бы по маленькой за отъезд!
– А то удачи не будет, Илья Миронович, обычай такой! Нельзя нарушать.
– Зачем же по маленькой, тут все взрослые. Солдатскую норму, как положено, по сто грамм!
– Братцы, зачем спешить, все еще впереди. Вот в поезд сядем, разместимся, закусь достанем, – чтоб чин чинарем…
– Маловато все же, Илья Миронович, прихватили. Дорога далекая, а нас – вон сколько… Еще бы парочку таких банок!
– Вы что-то путаете, друзья! – говорит Илья Миронович хмурясь, даже как бы сердясь на шутки, всем выражением своего лица показывая, что они совершенно неуместны. – У вас просто ненормальная игра воображения. Это совсем не то, что вы думаете.
Он поворачивает канистру другой стороной, на ней белилами – череп, кости, жирные буквы: «Серная кислота, 100 проц. Смертельно».
– А-а, вон оно что! Уж не немцев ли травить?
– Ой, братцы, страшно! И такая штука поедет с нами рядом? Я лучше в другой вагон сяду!
– Между прочим, если кислота стопроцентная, так она для желудка безвредна.
– Брось заправлять.
– Это я вам точно говорю! Проверено – и не раз. Вот разведенная, с водой, та – да, огонь, смертельный яд. А концентрированную – пожалуйста, глотай, никаких последствий. Могу вам продемонстрировать. Давайте сейчас откроем – и я вам на себе покажу. У кого кружка? Дайте кружечку. А, вот она, спасибо. Илья Миронович, ничего не поделаешь, придется кружечку нацедить!
– Я тебе нацежу! Не трогай канистру! На тот свет захотел? Такой молодой, неженатый!
– Так ведь надо же доказать, Илья Миронович. Ведь сомневаются же!
В зале маленького, сколоченного из досок вокзальчика все увеличивается теснота. Вокруг электролампочек растут от дыхания туманные шары. Солдаты – командами и в одиночку, пестрый гражданский люд, все больше женщины – с детьми, мешками, корзинами. Эвакуированные, с долгими трудными пересадками возвращающиеся в свои родные края.
Несколько раз я выхожу на платформу, смотрю в оба ее конца, в ту сторону, откуда подходят к вокзалу из города. Киры нет.
А время уже близится к семи.
Какое-то смятение среди толпящихся на перроне. Из зала ожидания тоже валят наружу все, кто там находился.
Из глубины парка подают к платформе поезд. Пыхает паровоз, сверкая тремя прожекторами. Прицепившийся впереди на лесенке сцепщик непрерывно дудит в рожок, отгоняя от края платформы толпу, которая теснится, готовая штурмовать вагоны.
Я еще раз смотрю в сторону города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77