Как я в эту трубу успел! Заполз, втиснулся… На это вот ухо оглох почти. Если кричать – слышу, а нормальным голосом – как за версту…
Он замолкает, мнется, мысли его обращаются к какой-то беспокоящей его думе.
– Теперь вот не знаю – как поглядят… Не по своей ведь я воле, мобилизованный… Ничего такого от себя не делал, только что приказывали… Приезжал тут один, ходил вот так же. Не знаю, кто он, с райкома иль откуда. Я с ним говорил, все ему так вот рассказал. Он говорит, карауль пока, верно делаешь, после разберемся… Что ж, может, и накажут, куда ж денешься?.. Уйти бы мне сразу в деревню, к матери… – сожалеюще заключает стрелочник. – Я так и хотел, да жена – дура. Погоди, погоди, давай поглядим, чего будет… Теперь я себя ругаю, да что ж – в поздний-то след…
– А многие, я слыхал, у вас тут уходили. В леса, в партизаны.
– Сбегали, это верно, а там кто их знает – куда… У нас тут партизан не водилось. Они там, где леса гуще. А тут им несподручно, места открытые, лесочки небольшие, редкие. И не появлялись они ни разу. Да и не дай господи!
– Почему?
– Партизаны бы утекли, а нас бы немцы постреляли. Они где какая диверсия – сразу дорожников хватали. Или, значит, ты с партизанами связан, ихний агент, или твой недогляд. Приговор один – пуля. А то еще' так делали, на перегонах. Объявят ближним деревням: это вот ваш участок, от такого-то до такого столба, а это – ваш. Как знаете, так и караульте, а за путь отвечаете всем народом. Сделалось что на участке – всей деревне расстрел. И баб, и детишек, всех подряд, без никакого разбора… Немцы – они народ такой, у них жалости не жди… Мы для них не люди были…
Морозец не силен, даже приятно, как он холодит, пощипывает щеки. В облачном небе размытым пятном появляется солнце, шевелится в пасмурных клочьях, находит щель – и живой теплый свет ложится на снег, возникают нежно-голубые тени.
Стрелочнику охота поговорить, мне – послушать, оба мы никуда не спешим, свободно располагаем своим временем.
Между тем в громыхании фронта что-то меняется, звуки, их ритм, частота становятся другими. Настолько, что это уже нельзя не заметить, не обратить на это внимание. Я и стрелочник, прекратив беседу, вслушиваемся в плотную пальбу.
– Чтой-то больно зачастили! – говорит стрелочник.
Пальба не только плотная, густая, частая, но она слышится гораздо ближе, в районе самой Щечи. И, что я сразу же улавливаю своим солдатским слухом и что меня неприятно, тревожно настораживает, в новой пальбе нет голоса тяжелых пушек, а только танковые орудия, бронебойки, пулеметы, сухое мелкое тырканье автоматов и, как просыпанный, скачущий по полу горох, перекаты винтовочной стрельбы.
Из-за пакгауза не видно Щечу. Я выхожу за него, туда, откуда можно обозреть все отделяющее от Щечи поле, серо-седой, продолговато растянутый остров леса с розовой башней станционной водокачки. Рядом с нею поднимается султан темного дыма, еще несколько дымных столбов растут над щетиной леса, окружающего станцию. Какие-то фигурки, их много, скопом и рассеянно бегут по целинному снегу от леса влево, на пологий подъем, к его гребню. С ними плоской коробочкой движется танк и стреляет назад из повернутой пушки. Другие фигурки, их тоже много, бегут в сторону Пожи, куда-то ненадолго пропадают, – они неясно видны, в маскировочных белых одеждах, сливаются со снежным пространством.
Вот еще целая масса бегущих выкатывается из щеченского сосняка; их опережают грузовые автофургоны, конные сани; разнородная эта масса движется тоже на увал; верно, там есть накатанная дорога, может быть, не одна. Появление бегущих подбавляет, усиливает разнобойную, нервно-поспешную стукотню выстрелов. От танкового ствола отскакивает шарик огня и дыма; спустя несколько мгновений доходит резкий, тугой удар. В сосняке мелькает ответная вспышка, раздается такой же крепкий орудийный удар… Отходящий танк останавливается. Он словно бы растет вширь, – это из-под него ползет, клубится черный дым; пушка его склонена в снег и больше не стреляет.
Что за чертовщина?
Мне хочется встряхнуть головой, протереть глаза, как будто то, что я вижу, это мне лишь мерещится, это только дурное наваждение…
Среди мушиных крапин человеческих фигурок вскидываются фонтанчики минных разрывов. Из-за леса поднимается оранжевый язык пламени: что-то горит в самой Щече, в районе станции, депо. «Лачинов, Илья Миронович, ребята…» – проскакивает в голове. Мне делается тошнотно, в ногах появляется мелкая дрожь. Это страх, предельный страх, но не за себя. Это то чувство, которое всегда возникает, когда собственными глазами видишь внезапную беду, катастрофу, как гибнут люди, а ты бессилен, только зритель, в руках ничего нет и ничего нельзя предпринять.
Что же случилось, почему? Ведь в Щече столько войск, техники, немцы давно уже только отступают, только обороняются…
На ум мне приходит август, Украина, дымные поля под Харьковом. Как тогда вышло у нас? Мы наступали, Харьков был взят уже почти в кольцо, у немцев оставалась только горловина с шоссейной дорогой на Киев, по которой они спешно отводили свои тылы, вывозили склады, госпитали. Силы были неравны, у нас был явный во всем перевес, немцы уже выдохлись, держались из последнего. Они понимали, что Харьков придется оставить, вопрос этот решен, и стремились лишь к одному – хотя бы еще немного продержаться в горловине, не дать замкнуть кольцо окружения, чтобы вывести войска. Под Старым Мерчиком на участке нашей дивизии, в самом узком месте горловины, стремясь ее расширить, они вдруг нажали, ударили, яростно, внезапно, среди дня, и, как бывает, когда от противника такого уже никто не ждет, ни войска, ни командование, один полк оставил позиции. Было все – окопы, в достатке патронов и гранат, тяжелые и средние минометы, сорокапятки на передовой, бок о бок с солдатами, сзади – все другие калибры. Не пехота побежала, минометчики, артиллеристы потащили орудия назад, а когда наглядно, открыто отступает артиллерия, никто в окопе уже не усидит.
Выручили находчивость и решительность дивизионного начарта. Он моментально собрал со всей дивизии «катюши», и они закрыли брешь сплошным морем огня. Через полчаса солдаты полка вернулись на свои места, и никто не мог объяснить, как и почему все это случилось, кто начал, с чего началось…
В Поже – суета, спешка. Будто чуткий нерв связывает два поселка, тех, кто здесь, с теми, кто ведет сейчас в Щече неравный бой. Суета двоякого свойства. Кашевары завинчивают крышки кухонных котлов, закладывают в постромки лошадей и, нахлестывая, уезжают. Воют автомобильные моторы, торопясь разогреться. Ломая мерзлые кусты, буксуя в снегу, разворачиваются и уезжают грузовики, «виллисы», крашенные белилами автофургоны.
Но мечется и капитан, лет двадцати пяти парень, в длинной шинели с портупейными ремнями, собирает каких-то солдат, и они бегут к нему со всех сторон, а от него в улицы и переулки бегут порученцы, мелькая белыми от снега подошвами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Он замолкает, мнется, мысли его обращаются к какой-то беспокоящей его думе.
– Теперь вот не знаю – как поглядят… Не по своей ведь я воле, мобилизованный… Ничего такого от себя не делал, только что приказывали… Приезжал тут один, ходил вот так же. Не знаю, кто он, с райкома иль откуда. Я с ним говорил, все ему так вот рассказал. Он говорит, карауль пока, верно делаешь, после разберемся… Что ж, может, и накажут, куда ж денешься?.. Уйти бы мне сразу в деревню, к матери… – сожалеюще заключает стрелочник. – Я так и хотел, да жена – дура. Погоди, погоди, давай поглядим, чего будет… Теперь я себя ругаю, да что ж – в поздний-то след…
– А многие, я слыхал, у вас тут уходили. В леса, в партизаны.
– Сбегали, это верно, а там кто их знает – куда… У нас тут партизан не водилось. Они там, где леса гуще. А тут им несподручно, места открытые, лесочки небольшие, редкие. И не появлялись они ни разу. Да и не дай господи!
– Почему?
– Партизаны бы утекли, а нас бы немцы постреляли. Они где какая диверсия – сразу дорожников хватали. Или, значит, ты с партизанами связан, ихний агент, или твой недогляд. Приговор один – пуля. А то еще' так делали, на перегонах. Объявят ближним деревням: это вот ваш участок, от такого-то до такого столба, а это – ваш. Как знаете, так и караульте, а за путь отвечаете всем народом. Сделалось что на участке – всей деревне расстрел. И баб, и детишек, всех подряд, без никакого разбора… Немцы – они народ такой, у них жалости не жди… Мы для них не люди были…
Морозец не силен, даже приятно, как он холодит, пощипывает щеки. В облачном небе размытым пятном появляется солнце, шевелится в пасмурных клочьях, находит щель – и живой теплый свет ложится на снег, возникают нежно-голубые тени.
Стрелочнику охота поговорить, мне – послушать, оба мы никуда не спешим, свободно располагаем своим временем.
Между тем в громыхании фронта что-то меняется, звуки, их ритм, частота становятся другими. Настолько, что это уже нельзя не заметить, не обратить на это внимание. Я и стрелочник, прекратив беседу, вслушиваемся в плотную пальбу.
– Чтой-то больно зачастили! – говорит стрелочник.
Пальба не только плотная, густая, частая, но она слышится гораздо ближе, в районе самой Щечи. И, что я сразу же улавливаю своим солдатским слухом и что меня неприятно, тревожно настораживает, в новой пальбе нет голоса тяжелых пушек, а только танковые орудия, бронебойки, пулеметы, сухое мелкое тырканье автоматов и, как просыпанный, скачущий по полу горох, перекаты винтовочной стрельбы.
Из-за пакгауза не видно Щечу. Я выхожу за него, туда, откуда можно обозреть все отделяющее от Щечи поле, серо-седой, продолговато растянутый остров леса с розовой башней станционной водокачки. Рядом с нею поднимается султан темного дыма, еще несколько дымных столбов растут над щетиной леса, окружающего станцию. Какие-то фигурки, их много, скопом и рассеянно бегут по целинному снегу от леса влево, на пологий подъем, к его гребню. С ними плоской коробочкой движется танк и стреляет назад из повернутой пушки. Другие фигурки, их тоже много, бегут в сторону Пожи, куда-то ненадолго пропадают, – они неясно видны, в маскировочных белых одеждах, сливаются со снежным пространством.
Вот еще целая масса бегущих выкатывается из щеченского сосняка; их опережают грузовые автофургоны, конные сани; разнородная эта масса движется тоже на увал; верно, там есть накатанная дорога, может быть, не одна. Появление бегущих подбавляет, усиливает разнобойную, нервно-поспешную стукотню выстрелов. От танкового ствола отскакивает шарик огня и дыма; спустя несколько мгновений доходит резкий, тугой удар. В сосняке мелькает ответная вспышка, раздается такой же крепкий орудийный удар… Отходящий танк останавливается. Он словно бы растет вширь, – это из-под него ползет, клубится черный дым; пушка его склонена в снег и больше не стреляет.
Что за чертовщина?
Мне хочется встряхнуть головой, протереть глаза, как будто то, что я вижу, это мне лишь мерещится, это только дурное наваждение…
Среди мушиных крапин человеческих фигурок вскидываются фонтанчики минных разрывов. Из-за леса поднимается оранжевый язык пламени: что-то горит в самой Щече, в районе станции, депо. «Лачинов, Илья Миронович, ребята…» – проскакивает в голове. Мне делается тошнотно, в ногах появляется мелкая дрожь. Это страх, предельный страх, но не за себя. Это то чувство, которое всегда возникает, когда собственными глазами видишь внезапную беду, катастрофу, как гибнут люди, а ты бессилен, только зритель, в руках ничего нет и ничего нельзя предпринять.
Что же случилось, почему? Ведь в Щече столько войск, техники, немцы давно уже только отступают, только обороняются…
На ум мне приходит август, Украина, дымные поля под Харьковом. Как тогда вышло у нас? Мы наступали, Харьков был взят уже почти в кольцо, у немцев оставалась только горловина с шоссейной дорогой на Киев, по которой они спешно отводили свои тылы, вывозили склады, госпитали. Силы были неравны, у нас был явный во всем перевес, немцы уже выдохлись, держались из последнего. Они понимали, что Харьков придется оставить, вопрос этот решен, и стремились лишь к одному – хотя бы еще немного продержаться в горловине, не дать замкнуть кольцо окружения, чтобы вывести войска. Под Старым Мерчиком на участке нашей дивизии, в самом узком месте горловины, стремясь ее расширить, они вдруг нажали, ударили, яростно, внезапно, среди дня, и, как бывает, когда от противника такого уже никто не ждет, ни войска, ни командование, один полк оставил позиции. Было все – окопы, в достатке патронов и гранат, тяжелые и средние минометы, сорокапятки на передовой, бок о бок с солдатами, сзади – все другие калибры. Не пехота побежала, минометчики, артиллеристы потащили орудия назад, а когда наглядно, открыто отступает артиллерия, никто в окопе уже не усидит.
Выручили находчивость и решительность дивизионного начарта. Он моментально собрал со всей дивизии «катюши», и они закрыли брешь сплошным морем огня. Через полчаса солдаты полка вернулись на свои места, и никто не мог объяснить, как и почему все это случилось, кто начал, с чего началось…
В Поже – суета, спешка. Будто чуткий нерв связывает два поселка, тех, кто здесь, с теми, кто ведет сейчас в Щече неравный бой. Суета двоякого свойства. Кашевары завинчивают крышки кухонных котлов, закладывают в постромки лошадей и, нахлестывая, уезжают. Воют автомобильные моторы, торопясь разогреться. Ломая мерзлые кусты, буксуя в снегу, разворачиваются и уезжают грузовики, «виллисы», крашенные белилами автофургоны.
Но мечется и капитан, лет двадцати пяти парень, в длинной шинели с портупейными ремнями, собирает каких-то солдат, и они бегут к нему со всех сторон, а от него в улицы и переулки бегут порученцы, мелькая белыми от снега подошвами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77