) Случалось, я почти ненавидел ее - как и она меня (но ей, я уверен, ни разу не пришло в голову определить мою бессердечность как еврейскую, тогда как я не раз испытывал соблазн квалифицировать ее безмозглость как именно русскую черту), - когда я видел, какими сволочатами становятся с нею мои милые детки. Однажды я застал, как пятилетний Митька, загнав в угол, пинает ее валеночками в галошах - пришлось, внутренне съежась, отвесить ему затрещину. Он завыл, она запричитала, я с трясущимися руками... В ее соседстве мне автоматически отводилась роль деспота, который только требует, требует, требует - хотя вот же рядом человек еще более взрослый все разрешает, разрешает, разрешает...
Чтобы нейтрализовать этот дух квиетизма, я довольно вяло препятствовал нарастающей иронии взрослеющих детей в их отношении к вечному детству бабушки. "Усе собрались, - разнеженно припоминает она, - Онисим, Яхрем..." - "Трифилий, Дула и Варахасий", - радостно доканчивает второклассник Митька, только что прочитавший "Шинель". "Абакан (Аввакум), Фрол..." - начинает хмуриться Бабушка Феня. "Павсикахий и Вахтисий". "Он мене совсем не вважаить", - жалуется Бабушка Феня, и я формально грожу Митьке пальцем: она будет распускать, а я подтягивать - дудки-с. Мы с Митькой когда-то сочиняли еврейские фамилии: Дудкис, Нахер... Дмитрий до сих пор любовно вворачивает бабушкины, когда-то раздражавшие меня, словечки: "обернул" вместо "опрокинул", "прийшел" (оно же "увалился"), "войду" (в смысле "уйду"), "перебавил", "больненько", "разу негде" (в смысле "нет места")... Дочка, кстати, плакала на бабушкиных похоронах, как самая обычная простушка... В нас с нею еще оставалось что-то человеческое. А Бабушка Феня с угасанием жизни становилась лишь теплее: какая ты, "дочушка", счастливая - "ён в тебе не пьеть", чуть не ежедневно напоминала она заевшейся Катьке. В простонародье это главный критерий - наркоман мужик или не наркоман. В смысле алкоголик. Она четверть века помнила каждую книгу, которую я прочел ей во время болезней (она любила толстое и про родню "Вечный зов", "Тихий Дон"), сама в свободные минуты, а то и часы, шевеля губами, уходила с головой в могучие тома: когда ее забирали из третьего класса церковно-приходской школы сидеть с новорожденной племянницей, учительница приходила переубеждать отца с матерью четыре раза: девочка, мол, со способностями. В первые годы я даже сам искал случая почитать ей "Теркина" или поставить Мусоргского, истинно счастливый оттого, что возвращаю народу золото, добытое из его же толщи. Но Бабушка Феня заметила, что я при этом начинаю слегка частить и захлебываться, и стала смотреть на меня с ласковым состраданием, будто на Митьку: дурачочек, мол, маленький, помрешь коло тебе. "Заходиться" из-за того, чего нет, она обожала и сама, но - чувствами все-таки посюсторонними: ужасом, негодованием, - а я-то заходился от восхищения, переживания совсем уж бесполезного... Поэтому я начал притворяться как можно более педантичным, читая вслух уже и Митьке: у меня перехватывало горло от удачных созвучий даже в каком-нибудь дурацком "Мистере Твистере" - гремит океан за высокой кормой... А Евангелие я читал ему почти сердито, чтобы выговорить без слез "любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас" - завет, которому я ни минуты не предполагал следовать.
С каждым годом она все больше умилялась тому, что я постоянно вожусь с детьми, что никогда не ругаюсь, что беспрерывно где-то подрабатываю и каждый грош несу в семью, что постоянно кормлю целую ораву друзей-приятелей, но могу из командировки привезти пустую бутылку из-под молока... Катьку это тоже умиляло, однако она просила Бабушку Феню не рассказывать об этом прежде всего Леше, ибо он презирал мелочность, а потому жил за наш счет. Я даже гордился широтой своей натуры и умением помнить добро: когда мы еще были студентами, как-то в подпитии Леша сунул нам на эскалаторе пару мятых трех - я испытывал гордое наслаждение, возвращая их сторицей, - пока Бабушка Феня однажды не сказала про меня, жалостно кивая на каждом слове: "А яму хочь на голову клади - усе стерпить". Зато чем холоднее и отчужденнее я становился, тем больше повышались в цене скудеющие крохи моей некогда необъятной любвеобильности. Когда же я сделался совсем чужим и ледяным, меня начали обожать как мудреца и почти святого. Но мне претило обожание, добытое умением внушать страх. При этом я сохранял готовность делиться мусором - деньгами: все свои первые заграничные гонорары я вкладывал в землю - хоронил без разбора разветвленную Катькину родню.
Бабушка же Феня к этой поре сделалась подлинно святой: окончательно сложив с себя ответственность за что-либо, она получила возможность уже совсем без помех отдаться созерцанию мировой гармонии, чему-то умиляясь, о чем-то неглубоко и недолго скорбя и купаясь во всеобщей любви и почитании. Размер ее пенсии - 24 (двадцать четыре) рэ - вызывает стойкое недоверие у всех моих знакомых страдальцев за впервые познавший бедность народ: ведь единственное преступление советской власти заключалось в том, что она помешала им вовремя защитить диссертацию. Но в глазах Бабушки Фени эта удивительная пенсия лишь подчеркивала ее жизненный успех: Катька засыпала ее всякими М-ненужностями, стараясь хоть чем-то усладить свою обиду за долгие годы материной нищеты.
Теперь, когда Бабушка Феня наконец ни в чем не нуждалась, вся до поры до времени затаившаяся родня набивалась к нам в застолье и так пышно ее славословила, что у меня губы сводило от гадливости. Кажется, только сегодня я уяснил, что их восхищение добротой и бескорыстием было так же искренне, как нежелание чем-то им жертвовать. А главное - эта их М-любовь вовсе не была бесплодной: именно она творила праведников. Эта всосавшаяся в лук и сало низкая почва в застольях восхваляла небеса - и тем из века в век воодушевляла дурачков и дурочек, принимавших эти восхваления всерьез. Катька и поныне собирает доступные остатки старой "вуткинской" гвардии (тридцать лет прожившей в Ленинграде, не заметив в нем ничего, кроме родни, работы и магазинов) на годовщину материной смерти, а недоступным рассылает деньги - одним за то, что любили маму, другим - чтоб прочувствовали, какие они сволочи.
Мы с Катькой много лет были беднее всех на наших мэнээсовских ставках. "Нужно было пять лет корячиться", - тешилась родня. "Они не для того ниверситет кончали, чтоб стерванты покупать, а чтоб навучной работой заниматься и в силармонию ходить", - отбрехивалась Бабушка Феня. Хотя в душе думала недалеко от родни. Музыку - скажем, "Встречу с песней" - можно и по радио слушать. Ну, иногда не грех и пластинку поставить - она любила "Вальс-фантазию" Глинки и "Лунную сонату", ударные места которой в минуты просветительского опьянения я ей частенько прокручивал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Чтобы нейтрализовать этот дух квиетизма, я довольно вяло препятствовал нарастающей иронии взрослеющих детей в их отношении к вечному детству бабушки. "Усе собрались, - разнеженно припоминает она, - Онисим, Яхрем..." - "Трифилий, Дула и Варахасий", - радостно доканчивает второклассник Митька, только что прочитавший "Шинель". "Абакан (Аввакум), Фрол..." - начинает хмуриться Бабушка Феня. "Павсикахий и Вахтисий". "Он мене совсем не вважаить", - жалуется Бабушка Феня, и я формально грожу Митьке пальцем: она будет распускать, а я подтягивать - дудки-с. Мы с Митькой когда-то сочиняли еврейские фамилии: Дудкис, Нахер... Дмитрий до сих пор любовно вворачивает бабушкины, когда-то раздражавшие меня, словечки: "обернул" вместо "опрокинул", "прийшел" (оно же "увалился"), "войду" (в смысле "уйду"), "перебавил", "больненько", "разу негде" (в смысле "нет места")... Дочка, кстати, плакала на бабушкиных похоронах, как самая обычная простушка... В нас с нею еще оставалось что-то человеческое. А Бабушка Феня с угасанием жизни становилась лишь теплее: какая ты, "дочушка", счастливая - "ён в тебе не пьеть", чуть не ежедневно напоминала она заевшейся Катьке. В простонародье это главный критерий - наркоман мужик или не наркоман. В смысле алкоголик. Она четверть века помнила каждую книгу, которую я прочел ей во время болезней (она любила толстое и про родню "Вечный зов", "Тихий Дон"), сама в свободные минуты, а то и часы, шевеля губами, уходила с головой в могучие тома: когда ее забирали из третьего класса церковно-приходской школы сидеть с новорожденной племянницей, учительница приходила переубеждать отца с матерью четыре раза: девочка, мол, со способностями. В первые годы я даже сам искал случая почитать ей "Теркина" или поставить Мусоргского, истинно счастливый оттого, что возвращаю народу золото, добытое из его же толщи. Но Бабушка Феня заметила, что я при этом начинаю слегка частить и захлебываться, и стала смотреть на меня с ласковым состраданием, будто на Митьку: дурачочек, мол, маленький, помрешь коло тебе. "Заходиться" из-за того, чего нет, она обожала и сама, но - чувствами все-таки посюсторонними: ужасом, негодованием, - а я-то заходился от восхищения, переживания совсем уж бесполезного... Поэтому я начал притворяться как можно более педантичным, читая вслух уже и Митьке: у меня перехватывало горло от удачных созвучий даже в каком-нибудь дурацком "Мистере Твистере" - гремит океан за высокой кормой... А Евангелие я читал ему почти сердито, чтобы выговорить без слез "любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас" - завет, которому я ни минуты не предполагал следовать.
С каждым годом она все больше умилялась тому, что я постоянно вожусь с детьми, что никогда не ругаюсь, что беспрерывно где-то подрабатываю и каждый грош несу в семью, что постоянно кормлю целую ораву друзей-приятелей, но могу из командировки привезти пустую бутылку из-под молока... Катьку это тоже умиляло, однако она просила Бабушку Феню не рассказывать об этом прежде всего Леше, ибо он презирал мелочность, а потому жил за наш счет. Я даже гордился широтой своей натуры и умением помнить добро: когда мы еще были студентами, как-то в подпитии Леша сунул нам на эскалаторе пару мятых трех - я испытывал гордое наслаждение, возвращая их сторицей, - пока Бабушка Феня однажды не сказала про меня, жалостно кивая на каждом слове: "А яму хочь на голову клади - усе стерпить". Зато чем холоднее и отчужденнее я становился, тем больше повышались в цене скудеющие крохи моей некогда необъятной любвеобильности. Когда же я сделался совсем чужим и ледяным, меня начали обожать как мудреца и почти святого. Но мне претило обожание, добытое умением внушать страх. При этом я сохранял готовность делиться мусором - деньгами: все свои первые заграничные гонорары я вкладывал в землю - хоронил без разбора разветвленную Катькину родню.
Бабушка же Феня к этой поре сделалась подлинно святой: окончательно сложив с себя ответственность за что-либо, она получила возможность уже совсем без помех отдаться созерцанию мировой гармонии, чему-то умиляясь, о чем-то неглубоко и недолго скорбя и купаясь во всеобщей любви и почитании. Размер ее пенсии - 24 (двадцать четыре) рэ - вызывает стойкое недоверие у всех моих знакомых страдальцев за впервые познавший бедность народ: ведь единственное преступление советской власти заключалось в том, что она помешала им вовремя защитить диссертацию. Но в глазах Бабушки Фени эта удивительная пенсия лишь подчеркивала ее жизненный успех: Катька засыпала ее всякими М-ненужностями, стараясь хоть чем-то усладить свою обиду за долгие годы материной нищеты.
Теперь, когда Бабушка Феня наконец ни в чем не нуждалась, вся до поры до времени затаившаяся родня набивалась к нам в застолье и так пышно ее славословила, что у меня губы сводило от гадливости. Кажется, только сегодня я уяснил, что их восхищение добротой и бескорыстием было так же искренне, как нежелание чем-то им жертвовать. А главное - эта их М-любовь вовсе не была бесплодной: именно она творила праведников. Эта всосавшаяся в лук и сало низкая почва в застольях восхваляла небеса - и тем из века в век воодушевляла дурачков и дурочек, принимавших эти восхваления всерьез. Катька и поныне собирает доступные остатки старой "вуткинской" гвардии (тридцать лет прожившей в Ленинграде, не заметив в нем ничего, кроме родни, работы и магазинов) на годовщину материной смерти, а недоступным рассылает деньги - одним за то, что любили маму, другим - чтоб прочувствовали, какие они сволочи.
Мы с Катькой много лет были беднее всех на наших мэнээсовских ставках. "Нужно было пять лет корячиться", - тешилась родня. "Они не для того ниверситет кончали, чтоб стерванты покупать, а чтоб навучной работой заниматься и в силармонию ходить", - отбрехивалась Бабушка Феня. Хотя в душе думала недалеко от родни. Музыку - скажем, "Встречу с песней" - можно и по радио слушать. Ну, иногда не грех и пластинку поставить - она любила "Вальс-фантазию" Глинки и "Лунную сонату", ударные места которой в минуты просветительского опьянения я ей частенько прокручивал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65